Лесные сказки

– Правда, правда! Так и есть!

Мошек действительно было не сыскать. Пробежал, не останавливаясь, сезон прозрачных одежд. А свитеров таких скромных размеров не раздобыть. И сидят по домам мошки и мушки. Пьют сладкий чай у окошка и мечтают о жарком лете. Впрочем, кто успел, тот и доволен. Не всем удалось пробраться в приоткрытую щель форточки или юркнуть в просвет закрывающейся двери в дом. Кто-то остался снаружи и замедляется его дыхание, мёрзнут руки, стынут крылья. И всё ленивее становится летать, всё дремотнее…

– Эй! Ты что, спишь, что ли?

– Не сплю…

– Оно и видно, не расслабляйся, мы ещё не добрались.

– А долго ещё?

– Не знаю. В прошлый раз было недолго.

– А сейчас что?

– Что-что… Сейчас всё иначе, не как в прошлый раз!

– Давай поскорее,а?

– Я вроде и …так-так, посмотрим… Что тут у нас?..

– Тряпка какая-то грязная!

– Гриб это, а не тряпка! Тряпка… Надо же! Следы зубов свидетельствуют о том, что здесь был взрослый… кабан!

– Ха-ха! Ну, ты прямо вылитый Пинкертон!

– Гм. А что такое пинкертон?

– Не что, а кто! И если ты не знаешь, кто он, то откуда тебе известно, что следы зубов принадлежат именно кабану?!

– Знаю. Свети ровнее, не видно же ничего.

– Не командуй. Я и так свечу.

– Плохо светишь! Ты мне затылок греешь!

– Я тебе не светлячок.

– Ха! Это точно.

– Я не вижу выражения твоего лица, но зато отчётливо слышу его.

– Слышишь?! Ты слышишь выражение моего лица?!

– Несомненно.

– Смешно. Уникальное качество, не находишь?

– Ты опять?!!

– Нет, ну, правда! Что ты там такого услышал в выражении моего лица?

– Ты был оскорбительно ироничен.

– Да что я такого страшного сказал-то?

– Ты усомнился!

– В чём? В чём я усомнился?

– В моём желании помочь!

– Да что за глупости?

– Нет, не глупости!

– Они самые и есть. Сперва светил мимо цели, а после принялся обижаться. Ну не с твоей-то прожорливостью себя со светляком сравнивать.

– Это ещё почему? Я что, по-твоему, много ем? Я обжора?

– По-сравнению со светляком – конечно!

– Что?! Ты опять?!

– Перестань обижаться. Ты не обжора. Но светлячки не едят вовсе.

– Так-таки и не едят?!– изумилась муха.

– Так-таки! – ответил уж. И неумеренный в своём желании сделать эффектный жест, кивнул головой, да так, что комок надкушенного гриба отлетел в сторону и увлёк за собой ужа. Муха отправилась было следом, но вспомнила, что умеет не только ходить, тяжело и неохотно взлетела.

***

– Уп-с! Змея! Гляди! Я тут скребнул лопатой немного, и в руки упала!

– Это уж.

– Да я вижу. Выпустить его на улицу?

– Погибнет. Холодно там.

– Да, ладно. Заползёт в дупло какое-нибудь и проспит до весны.

– Не доползёт. Замёрзнет.

– А если мы его сами до дупла донесём?

– Всё равно замёрзнет!

– Ну, почему?!

– Да потому, что не сможет забраться поглубже. И в лучшем случае – продрогнет насмерть.

– А в худшем?

– А в худшем его , беспомощного, съедят мыши.

– Что ж тогда делать?

– Выхода два. Положить его, откуда взяли, но есть шанс, что он вляпается в цемент, когда будем ставить стенку. А второй – посадить в аквариум и кормить до весны.

– М-да… Кормить. Чем его кормить? Бананами?

– Мелкой рыбой, очень мелкой. Уж слишком мал, рот широко не откроет.

– Рыбой? Мальками?!

– Ну, да. Мальками. Лягушатами ещё можно.

– Нет! Ни за что! Никаких мальков, никаких лягушат.

– Ну, а чем тогда?

– Ничем! Он сюда забрался, чтобы перезимовать. Вот пусть и зимует. Положим в банку, туда бумаги нарежем. Мух туда накидаем. Проснётся среди зимы, мухой перекусит и на боковую до тепла. А там мы его отпустим.

– Наверное, можно и так. Только мух мы где возьмём?

– А вон – ползёт…

***

– Ну, что, довыпендривался? Сиди теперь в банке всю зиму!

– Мне кажется, или я в банке не один?

– Кажется!

– То-то… Что ты куксишься?

– Ты слышал?! Они запихнули меня к тебе, чтобы ты мной перекусил!

– Да, ладно тебе! Не обижайся. Это даже хорошо, что они не знают что ужи не едят мух! А то б придавили ногой и поминай, как звали!

– Жужей!

– Что?– не понял уж и переспросил,– Что жужжит?

– Да не жужжит ничего! Жужей меня звать!

– Здорово! Тебе идёт.

– А то ж!

Так, переговариваясь вполголоса, уж и муха укладывались спать в складках мягкой бумаги, которой была наполнена банка. Её поставили в дальний угол подвала, на полку. Чтобы свет не разбудил раньше времени последнего ужа и самую нерасторопную муху в округе.

Мы не станем фантазировать о том, что уж и муха заснули, обнявшись. У одной руки слишком коротки, у другого их не было вовсе. Но… для объятий часто довольно лишь одного намерения. Которое зреет в душе. Если она есть, конечно.

Серые влажные дни… Звёзды тускнеют, гаснут. Иные взрываются, раскидывая осколки по свету. Ранят босые души. Уличные весёлые фонарики тоже перегорают один за другим. Так люди перегорают и их меняют на новых людей…

– Вам жаль их?

– Кого?

– Людей.

– Конечно. Но не всех.

Было так неловко…

Было так неловко… Я застал её в самый разгар банной процедуры. Она расположилась на краю полузатопленного бревна. Широкими движениями отгоняла от себя с поверхности воды сор, зачерпывала пригоршнями, стараясь набрать побольше и обливалась. Довольно прикрывала глаза, ощущая, как стекает вода по стройному телу. Слегка изгибалась, помогая ей воссоединиться с водоёмом. А после вновь, раз за разом: набирала воду и давала ей сбежать.

Немного озябнув, она повела плечами, встряхнула головой, освобождая от капель влаги выгоревший на солнце чуб. Торопливо, смущаясь саму себя, провела под руками, по красиво очерченному животу…

А я всё стоял и смотрел. Не мог оторвать глаз. Было немного стыдно, как неловко овладеть случайно чужим секретом, и хранить его. Покуда памяти есть дело до того.

Она была птицей. Но что ж с того!

От гаража до Млечного пути…

«– Ты знаешь, сколько от нас до Млечного пути?

– Знаю!

– А можешь ли ты мне поведать, друг мой,

какова масса чёрной дыры?

– Легко! »

(Из разговора, подслушанного в одном из гаражей великой необъятной страны, которая называлась Союз Советских Социалистических Республик , в одна тысяча девятьсот восемьдесят втором году. )

Мы часто слышим о гаражных распродажах, которые происходят по ту сторону земного шара. По ту сторону добра. Отдаётся нажитое недорого, за иностранные копейки. Кто-то видит в этом признак бережливости, кто-то сетует на отсутствие сентиментальности. Иные объективны и констатируют наличие последствий навязанной страсти совершать ненужные покупки. Эдакий привычный вывих активного потребителя. Тошнотворный алгоритм побуждает избавляться от внешнего управления активами собственного сознания немедля. Для советского человека это было бы именно так. Но не всем так повезло с Отчизной.

В представлении жителей одной пятой части планеты, так подло разрушенного, гараж – место, куда пряталось «до времени» или «на всякий случай» всё, что невозможно разместить на балконе. Вишнёвое варенье, маринованные опята, лыжи, старый шкаф, детский велосипед и бабушкина швейная машинка «Зингер», которая не умеет ловчить и подличать. Не позволяет себе никаких зигзагов. Только ровные строчки, на том материале, который пошлёт судьба.

По окончании рабочего дня, бОльшая часть мужескАго населения страны не стремилась домой, к жене и детям, а тоже пряталась в гараже. Чаще всего в соседском, ибо своим был наделён только автовладелец. А таких счастливчиков было намного меньше, чем теперь.

Сдвинув на сторону крышку бочки солёных помидоров, только чтобы внутрь пролезала рука, ловко сооружался не слишком изысканный, но аппетитный натюрморт из сэкономленного в обеденный перерыв кусочка сала домашнего посола, четвертинки хлеба и куриной ножки без кожи. Подле запотевшей бутылки «Столичной» пристраивалась пара маленьких гранёных стаканчиков для водки и один большой, для запивки. Выпивать веселее по двое, а запить можно и по-очереди. (Плавленный сырок, один стакан на всех и попытаться распознать, чем пахнет рукав – это для тех, для кого главным был результат, а не процесс!)

После первого немногословного, но радостного «Будем!», тостующие и тостуемые молча жуют. Им вкусно. Нехитрая еда в тесном привычном дружеском кругу куда питательнее разносолов в напряжённой обстановке:

– Хорошо бы Новый год тут справлять. А то я там, как дурак, сижу. Салаты, оливье, мясо, тёщенька дорогая напротив щерится, настроение портит, а веселья никакого.

«Ой, Мороз-моро-оз! Не-е морозь меня! Не морозь меня-ого-го! Мо-е-го ко-ня…»– легко и непринуждённо, не сговариваясь, выводят слегка охмелевшие приятели.

– Вот только представь: растишь сосну с семечка, пестуешь, оберегаешь несколько месяцев, лет, а однажды к Новому Году – бац, и рубишь. Представил?

– Слышал, за углом грузчик повесился?

– Не слышал… А что случилось?

– Очереди не дождался! Наливай!

– А..!

– Ну, будем!

– Человек недоумевает относительно происходящего с ним. Он смотрит на себя в зеркало однажды и не узнаёт. Это я? Почему? Когда? Как?! Я же был прямо вот тут, всё это время! Но не заметил…

– О чем ты? Что за дичь? Ты только посмотри на меня. Разве я был таким? Откуда эти морщины, лишняя кожа на руках, кривые голени? Откуда у меня кривые ноги, скажи?!

– Не знаю, не замечал. Что мне с твоих ног, ты не барышня, чтобы тебя разглядывать.

– А кого мы разглядываем, кроме самих себя, если даже это делаем неаккуратно, от случая к случаю, по случаю, случайно…

Домой из гаража утекают по-тихому, по-одиночке, почти не прощаясь. Запустят руку в бочку за прощальным помидорчиком, и всё. Кто прямиком на разборки «Где ты опять шлялся, алкоголик?!», а кто и к «Вымой руки поскорее и к столу, поешь как следует. Устал, бедненький, а какая у вас там с ребятами в гараже закуска. Так, слёзы.» Последним из гаража выходит его владелец. Сдвигает на место крышку бочки с помидорами, запирает в навесной шкапчик стаканы, закрывает деревянную коробочку с солью. Выключает электричество и выходит в свет.

Расслабленной походкой продвигается в сторону дома, где ждут его жена-хозяюшка и две дочери. Младшая ещё ходит в детский сад, и он по этой причине почти официально опаздывает на работу в цех ровно на тридцать минут. Жалеет дочурку. Будит попозже и ведёт в воспитательное учреждение. Начальник пытался было образумить слесаря, но тот слишком хороший работник, чтобы ответить согласием на его «Увольняйте, а дочку мучить не намерен! Пусть поспит, пока маленькая!»

Проходя мимо детской поликлиники, мужчина балагурит:

– Нет, ну что ж это такое, кто сюда понаставил колясок прямо у выхода? Ни проехать, не пройти. Быстро расходитесь! Быстро! Кому сказано!

Мамашам не до того. Стоят кучкой. Судачат о своём и закусывают семенами подсолнуха. За дело берутся папаши, молодые и не очень. Неловко хватаются за покатый полог цвета чая с молоком. Тянут на себя, вбок, в сторону. Некоторые чуть не переворачивают и неизменно получают выволочку:

– Дай, я сама, экий ты безрукий. А ещё отец! От тебя никакого толка, бестолочный ты…– смакует эпитет молодайка, подражая некой взрослой рыхлой бабе, которая уже раскладывает свои нехитрые пожитки в её сознании…

– Ну… завелась…– скажет один.

– А сама?! Думаешь, родила и всё? Принцесса…– возмутится другой.

Третий промолчит, поверит в свою никчёмность, да и запьёт горькую через месяц– другой. Шибко запьёт, ибо обидится шибко…

Подходя к подъезду дома, в котором живёт, хозяин гаража слышит, как сосед громко возмущается чему-то, трясёт зажатой в руках газетой с такой силой и яростью, что, кажется, ещё немного и буквы осыпятся с печатного листа:

– Ха! ЧертовА!

– Ты чего?

– Да, журналюги эти хреновы. Кто их учит?! У меня образования три класса да коридор, и то вижу, что в газете ошибка на ошибке.

– Бабушка моя, покойница, ЦэПэШа упоминала в таких случаях. Церковно-приходскую школу. А что там?

– Да вот, смотри,– «поедите».

– Ну?

– Что, «ну»? Гну! Что они там есть собрались?! ПоедЕте!

– А… Ну, да.

–Вот тебе и «ну, да»…Вот как только замечаю в тексте первую ошибку, сразу же он превращается для меня в пустой звук. Осыпается буквами в помойное ведро.

– Образно… Тебе не слесарем работать, а писателем.

– А то!

– Что с рукой?

– Да, из– за муравьёв! Покусали.

– Во…

– Отдыхал я в отпускУ на огороде. Мне моя клумбу с её георгинами приказала кирпичами по кругу обложить. Как в ЦПКиО, барыня моя, велели сделать-с. А где я кирпичей-то найду? Просто, как в сказке: «пойди туда, не знаю куда». Нашёл один кирпич, поднял, а там – муравьиная ферма. Их яички, по сантиметру каждый. Цвет – чая с молоком. Похожи на маленькие колясочки шестидесятых годов. Я своей тогда доставал такую, помню. Кинулись муравьи распихивать деток поглубже. Я им говорю, мол – давайте, переезжайте спокойно, не тороплю… Парочка накинулась на меня. Стали кусать. Вцепились в руку, ровно бульдоги какие. Думали, что я обидчик, разрушитель муравейников. Дал им время на переезд. Вернулся, а эти недотёпы просто в сторону отнесли малышей! Под соседний кирпич. А он мне тоже нужен же! Опять им сказал, чтобы хватали детишек и ехали дальше. Когда камень поднимал – пахло как эта , бонга-бенге, мазь, бабка моя ею ревматизм свой лечила…

– Да… дела. Каждый думает, что мир принадлежит только ему одному. У родителей в деревне во дворе пчела-плотник живёт. Думает, что участок её собственный. Когда пытаешься присесть на скамейку – сгоняет, провожает аж до угла дома, возвращается, садится сама и нервно потирает ладони, как большая и красивая муха. Мать без бати во двор и выйти уже боится.

– А моя лягушек боится. Мать-то. Как услышит «Ква-ква», белая вся делается. И просит отнести «эту гадость» подальше. Я маленький был, если она меня пороть принималась, на крыльцо выбегал, хватал лягушку, что под порогом пряталась и уж матери не до наказания становилось. Кричала да за сердце хваталась. Чем они её пугали, не пойму. У нас на пруду жил один ляг. Жалко его было. Придёшь с удочкой, карасей ловить, а он не квакает, а стонет. Да жалобно так. Раскинется в ватных зелёных перинах, и судьбу клянёт. Года за два до того, уж вероломно напал и погубил его невесту. О новой и не помышлял. Я ему таскал девиц. Ни на одну не глянул, всех отверг. Регент. Холостяк и однолюб. Доминантсептаккордом встречал каждый громкий звук. Хлопок весла по воде, громкий голос. Воспринимал его, как вызов. И реагировал. В любое время дня и ночи.

– Ишь ты!– восхитился слесарь,– доминантсептаккорд! Богатое слово!

– Да, я горнистом в пионерской дружине был,– отчего-то засмущался сосед,– учитель пения с нами занимался этим, солфеджо… Забыл?

– Не знал! И,– сольфеджио!

– Ну, ага, им…

– На рыбалке хорошо. Тихо. Сидишь, так чтобы жаром солнечным не зацепило, почти не дышишь. И прохлада от речки идёт, и ветки веером машут. Вокруг ни души и только жоржики неутомимы в своих распевках. Отовсюду слышно их бесконечное: «Соль… соль…с оль…» – первой октавы. Зажмёшь такого в кулак, к уху поднесёшь, а он жалобно так : «И-и-и! Отпусти-и-и!» Ну и отпустишь, конечно, чего зря душу живую губить. Однажды гляжу – не то дощечка у кромки воды не то грязь какая. Расписная вся, намешана. Пальцем ткнул, оказалось – жук. Взмахнул крылами, вжик и улетел!

– Ты, говорят, дочь замуж выдал?

– Выдал,– вздыхает сосед.

– Парень-то как, ничего? Не выпивает?

– Не. Не позволяет себе. И не курит даже.

– Молодец! Наш! Эколог!

– Эколог, это у нас на заводе, а этот… Да странный он какой-то. Я с работы однажды прихожу, прошу – повесь мою куртку, будь ласков. Устал, сил нет рук поднять. Он спрашивает, куда вешать. А я возьми и ответь: «Куда-нибудь! На интересное место!» Тот взял и на люстру повесил. Юморист. Странный он.

– Да, это ты ревнуешь просто. Дело известное.

– Может, и так…

– Не цепляйся. Тебе с ним не жить.

– Это верно. О, слышь, я когда на огород ехал, встретил нашего старосту. Помнишь его?

– Пашку-то? Помню. Как он?

– Да вот, гляжу я, через проход старичок сидит. Седой весь, съёженный даже. Тихо так спросил: «Пашка, ты?» Ну, так и оказалось. Он удивился сильно:

– Как же ты меня узнал?!.

– Да, вот,– так!

Разговорились. Живёт один, за городом. То собак заводит, то коз. Зимой тяжело, на участке света нет, так он у печки читает. Не хочет в город. Говорит, одиночество сильно там по нервам бьёт. За городом, вроде есть чем оправдаться, что один, а так… Пока говорили, в Паше стали проступать черты свежего, даже юного мужчины… вместе со сквозняком из приоткрытой калитки в прошлое. Облик стал меняться буквально на глазах. Очень скоро передо мной был уже не одинокий старик, не бледная копия самого себя, а крепкий мужчина с перепачканными мелом волосами. С морщинами на лице, которые появляются у тех, кто часто улыбается солнцу. А вовсе не от старости, нет.

Только вот, как на перрон вышел, оглянулся на меня, беспомощно так, растерянно и опять стал тухнуть. Жалко его.

– Гм. Жалко. А какой парень видный был. Все девчата его было. Выбирай любую.

– Долго выбирал, видно.

– Не шути так.

– Да и не шучу я вовсе. Помнишь, Галку Шапошникову? Какая была девушка! По сию пору помню, как она пахла! Дюшесом и ванилью, как булочка, как вкусный завтрак ранним летним утром… или осенней порой… или на берегу океана, где бриз пересчитывает салфетки на столе, поправляет причёску и заботливо отряхивает юбку от песка…

– Ну и?

– Ну и прозевал Пашка галкину любовь. А уж она так его…

– Мда. Дела…

– Ладно. Пошёл я домой. Ты приходи завтра в гараж после работы. Посидим.

– Спасибо, приду…

Человек воспринимает долгую зиму , как временное недоразумение… Быстро устаёт от жары короткого лета. В начале жизни считает её бесконечной, а прожив половину, понимает как она коротка и никчемна. Гараж внезапно оказывается запертым надолго, а через какое-то время из его распахнутых ворот доносятся звуки некой ритмичной белиберды, в такт которой приплясывают молодые пацаны в спецовках и пьют всякую гадость… Молча, с пустыми глазами. Каждый – сам по себе, а не подле вкусно пахнущей бочки с засоленными на зиму помидорами. По рецепту ненавистной тёщи.

Сердце…

Представь, что сидишь на берегу… И ветер с моря доносит до тебя солёные кусочки воды… А N в кабинке… И ты следишь за нею издали, и вот уже скоро она покажет свой лик… тебе и солнышку, которое ещё не вполне проснулось и нежится за горкой сливок из облаков…

Ну, разве не прелесть? Знать, что тебя любят и ждать проявлений этой любви…

Колоритный фактурный папа-армянин говорит своей младшей дочери о том, что камень на берегу моря похож на сердце. «Что?»– Спрашивает девочка и наивно таращит на него свои сумеречные бездонные очи.

Папа, голосом мягче карамели, повторяет свои слова. «Не понимаю»,– вздыхает малышка.

В беседу вмешиваюсь я и произношу то же самое. О том, что этот камень похож на сердце. Девочка радостно соглашается, часто кивает головкой и её кудряшки мелко дрожат, как листья берёзы на сквозняке осени.

Вся семья оборачивается и с удивлением смотрит на меня. Я – белобрысая и голубоглазая, говорю по-русски. Папа – на армянском, так же, как и вся семья.

И да, я не знаю армянского языка, но знаю, как рассказать ребёнку о том, каким может быть сердце.

Юным

Юным проще реагировать на попытки окружающих сблизиться. У них нет ещё грустного опыта предательств. Они распахнуты, они идут навстречу, разверзнув души, в поисках подходящих по размеру, созвучных хрупких хрустальных граней. Но, в силу неопытности, им многое подходит. Кажется, что так.

Рыхлая поверхность сердец, в которой тонет всё сладкое, скользкое, привлекательное внешне и горькое на поверку… У них нет скул, сквозь которые проступают желваки сдержанного гнева, нет солончаков высохших слёз. Ничего нет. Всё забыто в прошлых жизнях.

И,– слава Богу, что так. Иначе, сидели бы они в своих скорлупках и не высовывались.

Только необходимо, чтобы рядом с их красиво растрескавшейся скорлупой был некто, весёлый и стройный. Который подтолкнёт из глубины к поверхности воды,в тот момент, когда жажда вдоха опалит сознание впервые. Который подаст руку в тот самый миг, когда уж, кажется, не на что опереться ступне в красивом и глупом ботинке. И станет рядом в бою, когда иным уже нет до тебя никакого дела. А чуть позже– выбьет из рук сигарету. И даст оплеуху, чтобы до звона в ушах.

Да запомнится он, и как звон колокольный, разбудит души камертон!

гАДости…

Море. Полусогнутый пальчик бухты едва движим в дремоте неразличимого глазу прибоя. Трудно не поддаться соблазну кормления чаек и рыб поутру. Чайки пугливы. Левым плечом вперёд, перебежками, прокрадываются поближе. Выясняют, насколько съедобно то, что им предложено, а после запрокидывают голову и хрипят, полоща горло кусочком неба, подзывают наследников, одновременно отгоняя челядь и соплеменников.

Рыбы намного смелее птиц. Подходят прямо к рукам. Не спеша вчитываются в меню. Степенно вкушают. Те, что покрупнее, хватают большие куски лаваша. По чину! Мелким достаются крошки. Но никто не в обиде. Разломанная в труху лепёшка парит в толще морской воды, как аппетитное облачко. Рыбы сообщают друг другу о фуршете и прибывают, прибывают, прибывают. В телесных пижамах с красно-синими полосочками, в халатах благородного тёмно-синего цвета, малыши в шортиках, а девочки в коротких юбках плавников, едва прикрывающих основание хвоста. Ещё сонные, зевают, волокут махрушки своих полотенец, оставляя едва различимые следы на дне.

Прибрежная гора, остужая ступни в тазике моря, шевелит толстыми желтоватыми пальцами, ероша водоросли. Рыбы, привыкшие к этому, не выказывают недовольства. Как не сердятся они особо и на рыбаков. Им смешны решимость и намерения этих двуногих, в мокрых штанишках. Рыбы аккуратно проплывают мимо их колен, удочек, приманок и лески. И лишь иногда, зазевавшийся некстати карасик, попадается на крючок.

Приятная семейная пара на берегу моря с маленькой собакой. Та только что сходила по-большому и мужчина, симпатичный, загорелый, его даже вполне можно назвать красавчиком, вытер под хвостом собаки салфеткой и, не задумываясь, повесил вымазанный лоскут на куст.

– Что вы делаете? Уберите за собой немедленно!

– Потом,– говорит этот пропорционально сложенный самец человека и уходит, увлекая за собой очкастую самку и маленькую собаку, которой совершенно всё равно,– убрали за ней или нет. Она сделала своё дело и может идти дальше, задорно помахивая своим хвостом. А что сказать относительно её хозяина? Дрянь человек. Только и всего.

О качестве человека также красноречиво свидетельствует манера его взаимоотношений с дверями. Вагона, лифта, подъезда… Придерживаешь дверь, чтобы она не хлопнула, охая и скрипя сочленениями, полозьями и петлями? Прикрываешь её, а не оставляешь распахнутой всем ветрам? Можешь считать себя человеком! А нет,– становись в ряд с вышеописанным индивидуумом, который будет целый месяц после поездки на море рассказывать, как грязно на российском побережье Чёрного моря! Сколько г…АДости! А то, что он сам, и ему подобные, эту грязь и организовали – промолчит.

Если ёжик сходит в туалет прямо на дорожке к дому, не успеет добежать до укромного местечка, так к обеду – ни следа уже, чисто. Муравьи постараются. А вот человеческое…гуано…никому неинтересно. Даже ему самому. Морщит нос брезгливо, но одним лишь этим и ограничивается.

– Глупо стараться оставить следы на дюнах времени. Они всё равно исчезнут, не успеешь даже отдёрнуть ступню от зыбкой поверхности едва случившегося прошлого. Нужно идти в гору. И вырубать на скале вечности своё имя…

– Что-то вроде "Здесь был Вася?!" Не лучше ли оставить всё, как есть? Без сколов и трещин. Без ущербных надписей. Беречь, как старинный драгоценный сосуд.

А мы-то, мы,– оставляем позади себя вытоптанные газоны и нечищеные дымоходы. Годовые кольца прожитых лет, рыхлые от грязи подлых поступков, делают нас старше, чем мы есть. Страшно представить Маленького Принца пятидесятилетним с бутылкой пива в руке. Трудно предположить, что каждый маленький – Принц. До первого плевка мимо сосуда, предназначенного для этой цели. Слишком скоро случается он…

Поганая история

…кто знает, кто и каким приходит в этот мир

На столе чашка простывшего кофе и тарелка с кусочком пьяной от мадеры утки. Утичища некогда явно страдала ожирением, но была благополучно избавлена от страданий, сопутствующих сему пороку. За окном – морозный июньский день…