скачать книгу бесплатно
Через полчаса громыхающий трамвай привез их к зданию Колледжа изящных и прикладных искусств, где Несговоров давал уроки рисования и где ему на чердаке студенческого общежития была предоставлена казенная жилплощадь.
Одолев последнюю за вечер лестницу, Даша с облегчением плюхнулась на кровать.
– Уф! – громко выдохнула она, стащив с себя верхние колготки и принимаясь за вторые, штопанные-перештопанные. – Как капуста. Сто одежек, и все без застежек.
– Согреть воды? – предложил Несговоров.
Кран был этажом ниже, в туалете, один на целый коридор общежития. Несговоров спускался туда с чистым ведром и после грел воду в комнате на плитке. Над другим ведром, помойным, Даша мылась и делала туда все, что ей было нужно. Несговоров с первого дня, как только она приехала к нему жить, запретил ей показываться внизу. Там всегда можно было застать примерно одну и ту же картину. Некто без штанов и в одном ботинке, но в пиджаке, лежал головой на унитазе, что-то мыча. Другой сидел под раковиной, прикрыв лицо окровавленной рукой. Этого Несговоров помнил: у него был чудной глаз, который чуть не в каждой пьяной драке вышибали, и молодец подолгу переживал свое горе, держа глаз в заскорузлой грязной горсти как яйцо, а затем как-то ухитрялся вправить его обратно. Унитаз был доверху забит бутылками и мусором. На полу разливалось содержимое отравленных желудков. Несговорова затошнило, он зажал нос пальцами и пошире открыл кран над ведром. Вмешиваться в эту жизнь, пытаться что-то изменить в ней было бессмысленно и небезопасно.
Пока грелась вода, подвесили на рейке простыню, выгородив для Даши интимный уголок. Эта же ширмочка защищала изголовье Дашиной постели от нервного мерцания неисправной лампы под потолком, при свете которой Несговоров работал по ночам. Самодельный мольберт стоял возле слухового оконца. Если дело шло бойко, Несговоров не считал часы и приходил в себя лишь тогда, когда в посеревшем стекле проступал угол соседней крыши с антенной. Тогда он укладывался счастливый и засыпал мгновенно…
Теперь его кровать занимала Даша, а себе Несговоров соорудил постель из деревянных ящиков, подобранных внизу возле магазина, накрыв их старым ватным одеялом. С приездом Даши работа пошла хуже, отвлекали заботы и посторонние мысли, но он тщательно это от нее скрывал.
– Прости, дядя Вадик, – тихо сказала Даша, когда Несговоров вернулся из туалета с другим, опорожненным ведром. От смущения она натянула одеяло под самый нос.
– Чего это ты вдруг? – Несговоров присел у нее в ногах. – Это я должен просить у тебя прощения, что все здесь так неудобно устроено. Ты ведь уже девушка. Знаешь ли ты, что такое девушка? Вообще-то она живой человек и делает то же, что и все. Моется, одевается и раздевается, писает… Прости. Ну, что тут такого? Конечно же писает! А еще чешется, если у нее где-то зачесалось. Но она всегда особенная. Часто девушка сама не сразу догадывается, что все, что она делает, – прекрасно. Даже то, что ей кажется стыдным. Каждая девушка живет в награду остальному миру, который смотрит на нее и радуется. Понимаешь ли ты это?..
Даша долго не отвечала, затем задумчиво спросила:
– Ты думаешь о ней?
– Я думаю о тебе, – сказал Несговоров. – Ну, о ней тоже. Обо всех.
– Скажи, Маранта живет в башне?
– Едва ли… Почему обязательно в башне? Откуда ты это взяла?
– Не знаю. Наверное, там живут самые красивые и счастливые. Почему мы такие бедные?
– Тебе хочется жить в башне?
– Хочется. И в театр хочется ходить по настоящим билетам, и колбасу каждый день есть… И чтобы у мамы была такая же шуба, как у той расфуфыренной старухи. Видела бы ты, как она на тебя смотрела! Как будто ты ей на ногу наступил и стоишь там…
– Где стою?
– На ноге! На ногу наступил и стоишь там. Это у нас мальчишки в классе так шутили.
– Тебе жалко, что вашу школу закрыли?
– Не-а. Маму немножко жалко, и грустно без нее бывает, а так… Когда я в школу пойду? Мама считает, что в городе учиться лучше. Полезнее для карьеры, как она говорит. – Даша закончила фразу тихим смешком.
– Вот видишь! Здесь ты выучишься на артистку. Сошьешь себе лиловое платье, маме купишь шубу. Тебя станут узнавать на улицах…
– Ну ведь врешь, все врешь! Для этого надо талант иметь.
– Что ты знаешь про свои таланты! Вот запишем тебя в школу, попрошу Маранту, чтобы позанималась с тобой танцами, а там начнешь ходить в студию… Ведь при театре должна быть студия?..
Когда Даша заснула, Несговоров какое-то время еще сидел, глядел на ее лицо. Кожа серая, рыхлая. Толстоватый вздернутый нос с черными крапинами угрей. На крупных губах запеклась темная корка… Все эти безжалостные подробности бросились в глаза, потому что сердце жило Марантой. Ее лица, впрочем, он совсем не представлял, не мог бы набросать его даже приблизительно: какие у нее глаза, уши, нос… Куда проще было вспомнить бархатистые щеки и перламутровый ротик подмигнувшей ему кошечки. С той хоть сейчас пиши какую-нибудь «маркизу ангелов» – умную продувную бестию, умеющую ладить с простолюдинами и королями. Лицо Маранты, скорее всего, не было правильным и красивым в общепринятом смысле. Оно как будто вообще не имело очертаний. Оно все время куда-то исчезало, мерцало и таяло подобно утренней звезде. Несговоров изводил себя: как же он, профессионал, мог не отложить в памяти ни одной черточки, не подобрать, пускай машинально, никакого ключика к этому лицу, словно всякий раз, когда он видит Маранту, кто-то лишает его зрения?..
Ему сделалось совестно, что он рассматривает спящую Дашу в столь невыгодном свете и был, выходит, неискренен, расписывая ее лучезарное будущее. Конечно, бедность. Какое еще лицо можно нагулять, перебиваясь с черного хлеба на картошку? Жалко Дашу, она не виновата. Даже в той жадности, с какой она, нахватавшись пестрых городских впечатлений, хочет сразу иметь все, быть всем. Вот и сестра Шура, пославшая ее к Вадиму, бесхитростно жалуется в письмеце: «Моя жизнь пропащая, но, может, хоть дочурка выбьется в люди…»
Что значит – «выбиться в люди»? За кого она принимает родного брата? У Несговорова творческая профессия. Он бывает по-настоящему счастлив, когда работает. Работа дает какой-никакой заработок и, например, вот эту комнату, где даже Дашу удалось приютить. А сегодня они с Дашей смогли попаcть на самый модный спектакль и беседовали с гениальной актрисой. Не забыть бы написать об этом Шуре! Какое ему дело до тех, кто живет в башне?..
Картина, укрытая на мольберте от постороннего глаза, была далека от завершения. Замысел пришел во сне. Долгие годы, чуть не с детства, Несговоров пытался уяснить тайное напряжение жизни, из века в век протекающей в малоподвижных, усталых, нищих формах. Откуда исходит божественный зов и зачем между ним и человеком эта серая глухая стена? И вот однажды… Впрочем, Несговоров знал, что сны невозможно скопировать, рассказать или изобразить, они могут лишь послужить запалом, указать продуктивное приложение сил. Сон – величайший творец. Во сне все образы неизмеримо значительнее, чем оказываются по пробуждении, и сколько ни напрягай память, значительность их так и остается за семью печатями. Дело художника – попытаться воссоздать ее заново. Воплотить в наличных формах состояние инобытия. Все зависит от способности человека работать на пределе возможного, да еще от того, конечно, где поставлен ему этот незримый предел.
Но сюжет картины, сам-то голый сюжет был именно из сна.
Монастырский двор. Осеннее небо свинцовой тяжестью придавливает к земле и без того низкие, серые от дождя постройки. Деревца роняют последние листья. Посреди двора лужа, ее только что миновала запряженная парой лошадей бричка, оставляя на сырой земле глубокую колею. Колесо брички наехало на веточку молодой поросли – удивительно бодрую, всю в еще зеленых мокрых листьях, – вдавило ее в грязь. Раненная лоза с поврежденной корой и сорванными листьями напряглась, сопротивляясь смертоносной силе… А в глубине двора, в широком проеме кирпичных ворот, желтеет березовая аллея, уходя в бесконечную даль, и там, совсем уж далеко, – клочок ясного неба и солнечный луч.
Аллея была, конечно, средоточием и вершиной замысла. В ее легчайшем пламени суждено сгореть всем тягостям и болям бренного мира с его сыростью, холодом, слякотью, чахлой растительностью, жалкими постройками, со всей этой непреодолимой бедностью, всем этим непрерывным умиранием…
Однако сейчас Несговорова больше всего занимала придавленная лоза. Он набрасывал на холсте ее отчаянный изгиб, затирал рисунок и снова набрасывал, стараясь придать ей больше упругости, воли к жизни, опять оставался недоволен и начинал с начала… Как показать, что лоза не хрупнула под железным ободом и не осталась навек кривой калекой, что она вот-вот взмахнет верхушкой и выправится, а к весне зазеленеет, залечит раны, и с годами вырастет из нее прекрасное стройное дерево? Как изобразить колесо: взять момент, когда оно только-только пригнуло веточку, или когда уже отъехало, предоставив ей, поруганной, свободу выбора между жизнью и смертью?..
Ох уж эти колеса!
Несговоров отложил взятый для работы мелок, в глазах у него вдруг потемнело. Он опять представил сцену в фойе: как он униженно улыбался и врал Маранте, подделываясь под общий тон, как смотрела на него с Дашей та компания. Атмосфера обаяния, которое излучали эти люди в присутствии Маранты, улетучилась, пелена спала. Несговоров увидел их всех другими глазами и заново услышал их дежурные комплименты, напыщенные бессмыслицы, сальные шутки. Маранте, конечно, с ними тошно. Они незаконно занимают возле Маранты его, Несговорова, место!..
В окне уже вызначивался угол соседней крыши с рогатиной антенны на краю.
Глава вторая.
Важная птица
Утром перед уроками Несговоров зашел в подвал к Щупатому.
В свое время они были однокашниками в академии. Но для Щупатого живопись находилась где-то далеко на периферии интересов; настоящим же его призванием было водить знакомства со знаменитостями, с людьми преуспевающими, в какой бы области те ни подвизались. В отличие от замкнутого, почти всегда поглощенного работой Несговорова он был, что называется, душой компании. На публике расцветал и мог балагурить безостановочно. Высокого роста, массивный, с заостренным кверху бритым черепом, покрытым прыщами и шишками, – Щупатый, однако, был на удивление слабохарактерен и отличался бабьей трусостью. Несговоров знал эту его слабость со студенческих лет: бывало, подтрунивал над ним, а то и негодовал, но чаще прощал, даже выгораживал перед другими, щадя самолюбие сокурсника. Когда Щупатого грубо толкали на улице, он поглубже втягивал голову в плечи. Когда при нем издевались над слабым или оскорбляли женщину, он багровел затылком и широкой шеей и, если рядом был свидетель, отделывался неуместной шуткой.
Щупатый полюбил Несговорова за его прямодушие и терпимость: на нем подолгу можно было безнаказанно упражнять язык, потешаясь над его житейской невинностью и чувствуя во многих случаях полное свое превосходство. А Несговоров часто хотел порвать связи с несносным болтуном, но, не имея в городе других приятелей, через время снова шел к нему. Как-никак было у них и общее: образование, профессиональные интересы, свежие еще воспоминания о студенческих годах. К тому же имелась у Щупатого одна трогательная черта: он был мнителен, тяжело переживал настоящие и надуманные обиды и в одиночестве, когда некому было поплакаться, частенько вешал свой и без того отвислый нос, точно его глодала тайная забота или тоска.
В подвале колледжа, между котельной и прачечной, Щупатый открыл лавку. Торговал иконами, подсвечниками, матрешками, бросовым антиквариатом. Предприимчивые студенты иногда несли ему на продажу свои поделки. Аренда покрытого банной плесенью помещения обходилась дешево, потому что Щупатому удалось убедить директора, что лавка отвечает профилю учебного заведения и обеспечивает ему добавочную рекламу. В разговорах Щупатый любил строить прожекты расширения своей лавки, создания при ней художественных мастерских, приглашал уже и Несговорова подрабатывать в будущих цехах, – однако покупателей от этого не прибавлялось. Строго говоря, их совсем не было. На что Щупатый содержал лавку и жил, оставалось его секретом.
Промаявшись ночь без сна, Несговоров надумал обратиться к Щупатому: не поможет ли напасть на след Маранты, раздобыть ее телефон? В богатой коллекции приятеля имелись, конечно, связи и в театральном мире…
– Все, завязываю! Начну продавать мужские трусы! – провозгласил Щупатый, обрадовавшись появлению живой души.
– Прогоришь, – предположил Несговоров. – Я уже лет пять не покупаю новых трусов, не на что. А наши студенты их совсем не носят. Лучше завези дамские вещицы: колготки, там, бюстгалтеры с силиконом…
Щупатый глянул подозрительно, словно ища подвоха, отвел глаза:
– В женском белье я не шибко разбираюсь. Ладно, это все пар…
Фразочку про пар Щупатый употреблял со студенческой скамьи. Молодые живописцы увлекались разным вздором, искали «новые формы». Немало экстравагантных открытий и заявлений исходило от Несговорова. К нему прислушивались – среди однокашников он числился самым зрячим и мастеровитым. Однажды Несговоров имел неосторожность в узком кругу приятелей с присущей ему сдержанной убежденностью сказать, что краски – выдумка, на самом деле красок в природе не существует. Есть отражения, блики, окутывающий предметы пар, так или иначе преломляющий свет. Вам нравится пестрая прибрежная галька? Возьмите горсть и бросьте на солнцепек подальше от воды: через пять минут вы уже не сможете отличить один камешек от другого. Вам нравится яркий блеск молодой зелени? Попробуйте лишить деревце воды, и через пару недель увидите, из чего состоял этот блеск…
Над ним, конечно, подтрунивали. А Щупатый взял в привычку к месту и не к месту повторять: «Это все пар».
– Маранту знаешь? – напрямик спросил его Несговоров.
Щупатый наморщил лоб:
– Что это? Цветок?..
– Не что, а кто. Она танцует в театре. Ведущие партии.
Щупатый почесал бритый затылок.
– Земляк, в театре такой актрисы нет и никогда не было. Даю голову на отсечение.
– Ты, видать, потерял квалификацию. Стареешь.
Несговоров отшутился, но ему стало жутковато. Почти как вчера, когда он был уже готов поверить, что Маранта – мистификация, никакой Маранты и в помине нет. Вчера у него еще не было доказательств. Познакомился в трамвае с девушкой, она представилась актрисой, пригласила на спектакль… Мало ли обаятельных авантюристок! Но сегодня все по-другому.
– Вчера я видел ее на сцене собственными глазами и разговаривал с ней после спектакля в фойе. Может, это псевдоним?
– Да нету там таких, ни имен, ни псевдонимов, говорю тебе, не-ту! – обиженно возразил Щупатый. – И вообще, – он понизил голос, – новый директор театра – русский человек. Ну совсем русский! У него теперь все Маши, Вари, Анфисы. Понимаешь? Была певица Эмма фон Шницель, теперь она Маша Коноплева. Была вахтерша Сарра Ицковна Шмыг (кстати, злющая как собака!), теперь ее величают Софья Ивановна. Только со скрипачами пока сложно: народ ну никак не может поверить, что какой-нибудь Архип Матвеич умеет так же ловко водить смычком, как Арнольд Моисеевич!
Когда Щупатый хохмил, разобраться, где доля правды, а где чистая выдумка, было непросто.
– Твоя-то Маранта – русская? – уточнил Щупатый с сомнением.
Несговоров изумился простоте вопроса, который самому ему даже не приходил в голову, а язык его уже непроизвольно бормотал в ответ:
– Конечно. То есть… Нет. Едва ли.
– Еврейка? Татарка? Кто?
– Кто?.. Могу точно сказать, что не японка. И не из экваториальной Африки. Хотя, впрочем…
– С тобой все ясно. Ладно, я поспрашиваю. У меня новость. По-моему, хорошая, а ты суди сам. Знаешь Асмолевского? С нами учился.
– Белобрысый, пухлощекий такой? – вспомнил Несговоров. – Который не смог одолеть первого курса?
– Тихо ты! «Пухлощекий», «не смог одолеть»… Ты еще попку его опиши. Правильно, он в шоу-бизнес подался, выставки там устраивать и все такое… Знаешь, где он теперь? – Щупатый выпучил глаза и перешел на многозначительный шепот с придыханием: – Его назначили секретарем! Самого губернатора!
– Вон что. На звонки отвечает?
– Сам ты…
Щупатый отвернулся, давая понять, что разговаривать ему с таким не о чем. Но долго не выдержал:
– Губернатор – старик, ты понял? В любой день может сыграть в ящик. Этим пользуется совет. Уже сейчас они без него решают половину дел. А в совете сам знаешь, кто заседает… Сейчас губернатору как никогда нужны толковые люди! Иначе все рухнет. С чем были, с тем и останемся. Свой, можно сказать, брат-художник во власть прошел, а он – «звонки»!
– Я в этом ничего не смыслю, – признался Несговоров.
– А в своей жизни смыслишь? Может, хочешь, чтобы Кудряшов взял верх? В совете у него теперь большинство. Если они скинут губернатора, всем хана, я тебе точно говорю! Первым делом свободную торговлю прикроют.
В городе существовало два больших политических стана. Один поддерживал губернатора с его администрацией, другой стоял за совет, возглавляемый городским головой Кудряшовым. Представителей второго стана оппоненты презрительно окрестили «кудряшовцами». Несговоров не видел большой разницы между теми и другими. Даже две газеты, выходившие в городе, имели похожие названия: администрация издавала «Губернскую новь», совет – «Новый город». Обе систематически нападали на противников, обвиняя их в коррупции, лжи, злоупотреблении властью, подготовке переворота и т.п., взваливая на них вину за все беды горожан. Когда «Новый город» сообщал, что престарелому губернатору не повинуются даже собственные ноги и его каждое утро вносят в кабинет два дюжих прапорщика из охраны, «Губернская новь» немедленно откликалась подробным описанием роскошной квартиры городского головы и перечнем его зарубежных вояжей. Когда газета Кудряшова вскрывала махинации губернатора с недвижимостью (по одной из версий, губернатор владел напрямую и через подставных лиц десятками лучших зданий, включая башню), «Губернская новь» печатала размытую фотокопию договора, якобы заключенного городским головой с известным сектантом-террористом, пустившим в расход по всей земле кучу народа, о предоставлении секте для проповедей (как предполагалось, за солидную взятку) местного эфира. Самое же занятное, что никаких последствий газетные разоблачения не имели. Обменявшись очередной серией ударов, непримиримые враги на время затихали, а вместе с ними успокаивался и весь город.
Как большинство горожан, Несговоров успел к этому привыкнуть и перестал читать газеты. Он не доверял ни тем, ни другим. По его убеждению, политики преследовали свои цели, их личные победы и поражения не имели никакого отношения к тому, что принято называть народным благосостоянием. Заурядные, жалкие люди, они путем разнообразных ухищрений и обмана пытались расположить к себе или подмять толпу, которая их кормила, но при этом обречены были жить как на вулкане или, лучше сказать, как на пароходе с перегретым котлом: когда повсюду стоит рев и треск, приходится бросать свои делишки и кидаться открывать предохранительные клапаны. Трудно было серьезно относиться к амбициям и потасовкам политических игроков, но сама их суета давала надежду, что они в какой-то мере еще зависят от опоры под ногами, в какой-то мере признают неустойчивость своего положения, а значит, все может измениться…
– Чего лыбишься, думаешь, если я ничего не наторговал, так мне и терять нечего? – ворчал Щупатый. – Погоди, тебя тоже достанут! Свободный художник для них первый враг. Все за колючкой сидеть будем. – От расстройства он шмыгнул большим носом.
Последние дни весь город жил ожиданием неприятностей. Люди делались все настороженнее и угрюмее, ловили и передавали друг другу мрачные слухи. Несговорова это удивляло: да может ли быть хуже, чем есть? – но, с другой стороны, ему тоже хотелось узнать, что же готовится за стенами башни и резиденции губернатора.
Щупатый как будто угадал его желание.
– Сегодня Асмолевский собирает у себя дома узкий круг. Все свои, ля-ля – ля-ля. Будет делиться первыми впечатлениями: какая там, вообще, обстановка, какие возможности… Это не шуточки, положение очень серьезное. Я приглашен. Могу и тебя, как собрата по оружию, прихватить. Купи гусара!
Гусар был деревянный, в расписном ментике и с непропорционально большим органом между ног на шарнире. Нажмешь рычажок за спиной – орган подпрыгивает…
– Когда ты успел так близко с ним сойтись? – спросил Несговоров, машинально играя рычажком.
И снова Щупатый бросил на него и на щелкающую в его руках игрушку подозрительный взгляд, но ничего кроме простодушного любопытства не заметив, рубанул сурово:
– Ты ведь с нами, к кудряшовцам не переметнулся еще?
После занятий со студентами Несговоров отправился в центр города, чтобы навести справки насчет Дашиной учебы. По пути завернул к театру. На афише возле парадного крыльца вчерашним днем значилось:
«ВСТАВАЙТЕ, ВСТАВАЙТЕ!..»
Гала-представление с участием звезд балетной сцены
и призеров Международного конкурса танцевальных коллективов народов Крайнего Севера в Гвадалахаре.
Постановщик —
Академик Ханты-Мансийской Академии Народных Танцев,
Вице-Президент Всемирного Конгресса Народов Крыма
МАРАТ КОЗЛОВ
Зачем одаренные танцоры народов Крайнего Севера съезжались в далекую знойную Гвадалахару? Если Щупатый прав и Маранта не штатная актриса театра, получается, что она – из них?..
В конторе с мудреным названием Несговорову удалось узнать, что Дашу не примут в школу, пока у нее не будет городской прописки, то есть, выражаясь по-научному, регистрации по новому месту жительства. А как оформить регистрацию? Оказалось, для этого нужны: справка о закрытии школы по месту прежнего жительства Даши; заявление от матери, что она не возражает против проживания малолетней дочери с дядей, с заверенной нотариусом подписью; справка о том, что Несговоров является ближайшим из Дашиных родственников, проживающим в местности, где функционируют школы; справки из наркологического, туберкулезного, психо-неврологического и кожно-венерологического диспансеров о том, что Несговоров не состоит там на учете; характеристика с места работы Несговорова; справка о проверке жилищных условий, с учетом недавно принятых городским советом санитарных норм; выписка из домовой книги; справка о том, что указанное жилье не предназначено к сносу, выданная Департаментом неплановой застройки; свидетельство, подтверждающее родственные отношения Несговорова и Даши; наконец, заявление самого Несговорова с приложенной к нему квитанцией об уплате пошлины за регистрацию. Размера пошлины никто в конторе не знал, а домыслы были самые фантастические. Кроме того, ему не гарантировали, что этим список необходимых бумаг исчерпывается, и для уточнения посоветовали обратиться в паспортный стол. Несговоров, у которого голова пошла кругом, решил начать с самого простого и по дороге заскочил в нотариальную контору: узнать, как засвидетельствовать степень родства. За десятку ему сообщили, что нотариус подобные свидетельства не выдает; тот факт, что Несговоров действительно является родным дядей Даши, может быть зафиксирован только в определении суда, куда и следует обращаться с иском об установлении родства; процедура эта не быстрая и займет не один год, потому что суды завалены делами. Последовавшая пауза и кислое лицо информатора вынудили Несговорова расстаться еще с одной купюрой. В результате он узнал, что, поскольку в данном случае родственной связи Несговорова с Дашей никто не оспаривает, вполне достаточным может оказаться письменного заявления самого Несговорова с приложенными к нему заверенными копиями: а) собственного свидетельства о рождении; б) свидетельства о рождении Даши; в) свидетельства о рождении ее матери, из которого будет видно, что она является родной сестрой Несговорова, поскольку у них общие родители. Указанные копии – конечно, при наличии подлинников – он, нотариус, готов заверить своей подписью и печатью тотчас после оплаты по установленному тарифу. А сколько стоит заверить одну копию?.. Услышав ответ, Несговоров повернулся и вышел, стараясь не обнаружить своих чувств.
Дома ждала голодная Даша, и он решил отложить посещение паспортного стола на потом. Похоже, спешить было некуда, требовалось обдумать ситуацию на свежую голову и поискать нешаблонные ходы.
За обедом Несговоров обмолвился Даше о вечернем визите к большому чиновнику. А чтобы она не просилась с ним и не капризничала, добавил строго, что ее зачисление в школу – дело непростое, и сегодня он как раз попробует об этом похлопотать.
Щупатый привел Несговорова к солидному дому в одном из тихих переулков центральной части города, в двух-трех кварталах от театральной площади: с полуколоннами, тяжелой лепниной на фасаде и каменными трубачами по углам крыши. Зашли в парадную дверь, по широкой лестнице с чугунными перилами поднялись на второй этаж, где была квартира Асмолевского.
– Почему не живете в башне? – осмелился спросить Несговоров, когда Щупатый представил его хозяину и пробормотал что-то о былом студенческом братстве.
– А там холодно! – быстро нашелся Асмолевский, уже интонацией давая понять, насколько равнодушен он к этому овеянному легендами и завистливыми слухами месту. – Плохо топят, все казенное, неуютно как-то… Да и компания, честно говоря, мне не по душе.
Со студенческой поры он мало изменился: тот же вздернутый лоснящийся носик на круглом лице, та же светленькая пушистая шевелюра… Разве что пополнел и раздался, стал осанистее.
– Если вы меня спросите, как можно сегодня всех накормить, одеть и обуть, я вам честно отвечу: не знаю, – тихо, но отчетливо и выразительно заговорил Асмолевский, когда гости угомонились и расселись полукругом на заранее приготовленных стульях. – Где поселить бездомных – не знаю. Как упрятать в тюрьму головорезов, откуда взять лекарства для больных, на какие средства учить детей читать и писать – не знаю, не знаю, не знаю. И никто не знает. Спросите губернатора, он вам ответит то же самое: не зна-ю!
