Трио-Лит 1

– Второй раз уже заглядывает, – раздался голос из-за спины. Алексей обернулся и увидел капитана Лодейкина.

– Лейтенант, ты против солнца расположился. Не удивлюсь, если они солнечных зайчиков от бинокля уже словили. Старлей этот очень подозрительный, так и вертит головой. В одиннадцать часов спокойней был. Как его, забыл, – Цурюпа?

– Цюлепа, – подал голос и лейтенант, еле преодолевая стыд, – майор почти уверен, что он…

Пока лейтенант подбирал слово, Цюлепа с Крайняком стали прощаться. Повар с облегчением или даже с радостью махнул рукой. Будто сказал: «Да гори оно всё!» Цюлепа пошёл дальше.

– Ведите наблюдение, капитан. Я за ним.

– Лейтенант! Если он тебя видел, копейки за твою жизнь не дам. Оставайся здесь, а старлея я провожу, скажи только куда?

Мучительный момент принятия решения. Сразу несколько вариантов развития событий одновременно завихрились в голове лейтенанта: первое – Цюлепа ничего не заметил; второе – Цюлепа уже улёгся в засаду и поджидает его с финкой; третье – Цюлепа никакой не шпион вообще; четвертое – шпион Лодейкин, сейчас он отведёт от Цюлепы преследование, догонит и они вместе уйдут к немцам; пятое – Лодейкин главный шпион, он догонит Цюлепу, прикончит при попытке якобы побега и останется чистым; шестое – шпион Лодейкин, и если я затяну с решением, он сейчас прикончит меня… Алексей злобно повернулся лицом к капитану. Тот опешил.

– Приказ отслеживать Цюлепу был мне, и выполнять его буду я. В это время раздался конский храп, и из леса показалась гружёная большими мешками телега. Ездовой бессмысленно зевает, не торопится.

– Капитан! Не мешайте им общаться. Если повар что-то захочет передать, пусть передаёт. Но когда телега скроется в лесу, повара сразу арестовать и тащить к майору. Всё понятно?

– Так точно! – таким же шёпотом просипел Лодейкин и подумал: «Мной лейтенант командует? Далеко пойдёт».

– Ездового кто-нибудь встретит? – и, не дожидаясь ответа, лейтенант бросил ещё напоследок, – всё, я за Цюлепой!

И сломя голову Алексей кинулся в лес. В чистый, хорошо просматриваемый берёзовый лес. Лейтенант был осторожен, насколько ему позволял его темперамент. Часто останавливался, завидя густые кусты, в которых в засаде мог лежать Цюлепа. Прислушивался. Огибал препятствия и торопился дальше. Пистолет держал наготове. Когда до расположения роты оставалось уже совсем немного, лейтенант увидел спину Цюлепы. «Ничего он не заметил», – радовался Алексей и продолжал двигаться вперёд, не опуская глаз долу. Неожиданно дорогу Цюлепе преградил красноармейский секрет. Пожали друг другу руки, закурили и разговорились. «А если бы так остановили сейчас меня? – ужаснулся лейтенант, – я бы половину обоймы в солдатика выпустил! Какой я везучий сегодня!» И это действительно было так. Если бы Цюлепа отнёсся серьёзнее к словам Крайняка о том, что в лесу что-то блеснуло, лежать бы Алёше сейчас под берёзкой. Цюлепа же, чувствуя запах горилки и зная, что повар трусоват, просто ответил ему:

– Треба менше пити, дурень.

Лодейкин проявил к повару максимум уважения и внимания, руки за спиной связал ему так крепко, как лошадей на Дону не вяжут. После второй затрещины капитан убедился, что Цюлепа враг. Крайняк с кровью стал выплёвывать из себя правду.

– Что тебе сказал Цюлепа? – кричал капитан.

– Сказав отправити последнюю писулю и уходити зараз….

Лодейкин поставил Крайняка на колени, передёрнул затвор пистолета и спросил ещё об одном:

– Горилка где?

Перепрятав бидон с самогоном, капитан бегом погнал повара к блиндажу майора. Пинков не жалел, самых изысканных эпитетов тоже. А сам только и думал о лейтенанте, как он справляется?

А лейтенант тем временем в полный рост приближался к красноармейцу, вышедшему из секрета и выкрикнувшему: «Стой, стрелять буду! Пароль!»

Цюлепа минуты две уже как скрылся в зарослях лещины. Алексей знал, что пароль меняется каждые сутки, но сегодняшним суетливым утром просто забыл вскрыть штабной пакет.

– Вольно, боец! Я офицер фронтового СМЕРШа, веду наблюдение за опасным изменником и диверсантом. Вы только что говорили с ним. Обеспечьте мне свободный проход, вот мои документы. Немного поколебавшись, солдат твёрдо повторил: – «Пароль!» «Нет, не пройду без шума», – думал лейтенант, проиграв в голове эту сцену. И осторожно обползая секрет, потерял минут пятнадцать, потерял Цюлепу из вида. Вечером, переписав извещение о смерти рядового Жукова, Алексей будет мучительно размышлять об ошибках этого дня. Он сам простил бы такое легкомыслие кому-то другому? Скорее всего, и другой не простил бы его лейтенанту. Если, конечно, знал бы о нём.

Скрутили Цюлепу уже на нейтральной полосе. Он отправился обходить скрытые точки наблюдения за передовыми позициями фашистов и никак не мог решить, между какими из них лучше переползти линию огня. Снайперы с обеих сторон работали на совесть. Но Цюлепа понял: оставаться на советской стороне – это неминуемое разоблачение. Учуяли СМЕРШевцы его природный запах, взяли след. И не хватило ему какой-то четверти часа. Точно бы уполз от наказания, вражина, если бы не упрямство Алексея. На допросе повар Крайняк показал, что Цюлепа в начале июня 1941-го года проходил главным подозреваемым по уголовному делу о расхищении социалистической собственности. Вот и причина его добровольного ухода на фронт. Показал, что орловский мужичок не при чём, он и знать не знал, в каком мешке «писуля». Цюлепа сам потом, хватаясь за последнюю надежду остаться живым, выдал одного младшего офицера из связистов, с которым сотрудничал уже полгода. Спустя неделю после этого эпизода майор Трофимов поздравил Алексея с присвоением очередного воинского звания, сказал, что кроме этого, его представили к заслуженной награде, и ещё сказал:

– Кто знает, сколько бы мы ещё вычисляли этого Цюлепу, если бы ты не обратил внимание на причину смерти рядового Жукова.

Болезни наши

повесть

Греческая фамилия

Когда 17-го мая 1918-го года грузинский генерал Мазниев приказал развернуть батарею средних орудий в предместье Сухума, мать портового грузчика Саввы Гурыбы второй только раз за эту весну выпустила на улицу двух огромных пятнистых свиней. Когда абхазская милиция отчаянно пыталась организовать защиту города, на извозчичьих пролётках свозила к окраине плохо вооружённых бойцов, по всему городу искала для них патроны хотя бы на два – три часа боя, свиньи возлежали в луже и с равнодушием смотрели на стаю собак, собравшуюся в тени густых зарослей грецкого ореха. Таким вот равнодушным, сытым взглядом проводили они и ещё одну пролётку, с которой на всём скаку спрыгнул молодой парень с охотничьим ружьём в руках.

Савва успел предупредить мать о приближающемся бое, но не успел на помощь к товарищам. Из-за ярко- и вечнозелёной рощи, совсем рядом послышались разрывы снарядов. Потом крики атакующих и крики обороняющихся, и беспорядочная пальба. Потом ещё пара залпов и стало понятно, что сообщение о движении грузинских частей на Сухум пришло слишком поздно. Грузинских меньшевиков в этот раз было больше, чем сторонников советской власти в Абхазии. И генерал Мазниев приказал перенацелить орудия на ближайшее к месту боя селение, на всякий случай. И минут через десять по-русски скомандовал: «Пли!»

Ударом первого снаряда в клочья разорвало самую толстую свинью. Потом уличные псы будут лакомиться её кусками, а пока в их стаю с диким визгом врезалась вторая обезумевшая от взрыва свинья и насмерть затоптала уже раненую осколком и потому не столь проворную собаку.

Вечером Савва, спрятавшийся у греческих контрабандистов от рыскавших повсюду грузинских патрулей, полностью доверился самому авторитетному понтийцу Софокласу Митронаки. И этой же ночью греки морем перевезли Савву подальше от города, в рыбацкое поселение беженцев из-за Понта Эвксинского. Здесь ему состряпали удостоверение переселенца, пострадавшего от турок. Бланк бумаги был настоящим, ещё царского образца, и гарантировал бы полную безопасность, если бы Савва говорил по-гречески.

– А что у тебя – Митронаки хлопнул ладонью себя по лбу, – что за шрам через весь лоб?

– Год назад упал с мешком мамалыги с трёхсаженного пирса. Головой прямо на камни. Чудом шею не сломал.

– Вот и отлично, – успокоился видавший виды грек. – Скажем грузинам, если спросят, что это от турецкого приклада, который и сделал тебя глухим. С этой минуты разговаривай только со мной и с тем парнишкой, что привёз тебя сюда. И только ночью, чтобы никто не увидел, как шевелятся твои губы. Для остальных ты глухонемой.

Митронаки любовался в свете костра фальшивым удостоверением и хвалил своих подчинённых подельников:

– Ай, молодцы. Языков двенадцать уже выучили! Такая наша жизнь.

И, как всегда, пугающе улыбался правой гуимпленовской стороной своего лица. Чуть позже он спросил:

– Фамилию сам выбирал? Пулиопулос. Какая-то не наша, не понтийская.

Савва кивнул.

– Это фамилия греческого коммуниста, руководителя ячейки коминтерна в Элладе, пламенного последователя товарища Троцкого.

– Смотри, – с простодушной иронией заметил Софоклас, – не сыграла бы она с тобой злую шутку.

– Не думаю, что грузины знают, кто такой Пулиопулос.

Уходя, Митронаки сообщил:

– Плохие новости из Сухума. Грузины всю вашу милицию и пленных, взятых в бою, и так кого поймали, всех поставили к стенке. Твоя мать в заложниках. Будь осторожнее. Не забывай, что ты глухонемой.

Всего только месяц продержалась советская власть в Абхазии, и поэтому красная милиция и контрабандисты относились друг к другу пока ещё с взаимной симпатией. Близко-классовый элемент. До поздней осени Савва прожил среди греков, играя роль местного глухонемого дурачка. Разговаривать приходилось редко и только ночью и только с Гестасом, парнишкой чуть моложе его самого, племянником Митронаки.

– Мне пятнадцать лет было, – рассказывал тот Савве в одну из сентябрьских ночей, – когда я пронёс в трюм баржи, в которую турки весь наш посёлок загнали, сломанное лезвие опасной бритвы. Хотели пустить нас на дно; почти пять сотен живых душ. Только баржу им жалко стало. На побережье ещё три селения, а баржа осталась одна.

Савве от этого рассказа показалось, что он проглотил кусок льда. Турки выводили из трюма по десять крепко связанных пленников, забивали их палками и сталкивали в море. Тем временем в чреве баржи Гестас сказал своему дядьке, что перед тем, как пожилой турок связал его, он успел сунуть подмышку обломок лезвия. Поэтому и кровь ручьём. Зубами рвали другие обречённые верёвки Гестаса. Последний шанс. Когда путы ослабли и лезвие, наконец, звякнуло о металлическое днище, на палубе стихли отчаянные вопли уже четвёртой группы. Софоклас босыми ногами в безнадёжной тьме насилу нащупал обломок бритвы.

– Всем стоять на месте! Не мешайте мне, не двигайтесь, если хотите жить! – кричал он на соплеменников, потом обратился к Гестасу, – Я долго не смогу говорить, пока не перережу твою верёвку окончательно. Терпи и стой, как вкопанный.

Сжав зубами лезвие, Софоклас полоснул им вместо верёвки руку племянника, но тот и виду не подал. Турки забили ещё десять стариков и старух, пока Гестас не вынул из окровавленного рта Митронаки спасительное лезвие. Потом, пока одних освобождали, других, не глядя им в лицо, выпихивали на палубу под звёзды. Мольбы, проклятия, угрозы. Отчаянье, надежда и равнодушный старый, как на турецком флаге, полумесяц. Когда османы увлеклись избиением очередной беззащитной партии, из трюма разом вывалило около двухсот человек с голыми руками, которые замечали, что их прошили две турецкие пули, только выдавив два турецких глаза. И только после этого умирали со счастливой улыбкой. Даже дети и женщины в безумном порыве гонялись по палубе за горе-солдатами, забывшими от ужаса, как перезаряжается винтовка. Кого догоняли, без милости рвали буквально в куски. В море, среди обезображенных утопленников, у команды этой баржи шансов выжить было больше, чем оставаясь на ней. И несколько турок, повинуясь желанию жить, охотно бросились в отражение звёзд в чёрных волнах Чёрного моря. Когда взошло солнце, на барже оставалось сто двадцать шесть живых греков разного возраста. Когда вечером баржу взяла на буксир русская канонерская лодка, – сто одиннадцать.

Пять месяцев прожил Савва среди этих людей, и это время не прошло даром. Гестас был удивлён, когда в конце ноября Савва достаточно складно ответил ему по-гречески. Наслушался. Позднее, когда он будет пробираться во Владикавказ, удостоверение личности беженца и несколько греческих предложений, которыми, заикаясь, он объяснится с патрулём, спасут ему жизнь.

Так в рядах Красной Армии в 1919-м году окажется боец Савва Пулиопулос, не отрекшийся от своей новой фамилии. Всё равно, кроме фальшивой бумаги, подтверждающей статус беженца, других документов у него не было. Домой он вернётся в 1921-м, как освободитель. Мать не найдёт. После демобилизации будет работать садовником в ботаническом саду, постепенно забывая ужасы гражданской войны. Женится на местной, не из клана контрабандистов, гречанке Лилии, тоже сотруднице ботанического сада. Сына они назовут Акацием. Спустя пятнадцать лет эта прекрасная советская семья сядет однажды на ночной поезд и уедет в Оренбург. Фамилия всё-таки чуть не сыграла с ними злую шутку. Греческий коммунист Панделис Пулиопулос, чью фамилию с такой гордостью носил Савва, окажется троцкистом-радикалом. Причём таким ярым, что сам Троцкий от него отвернётся. Волей-неволей занервничаешь. И, пытаясь избежать объяснений с местными чекистами, которые хорошо разбирались в национальном и в других политических вопросах, Савва решил уехать.

В Оренбурге сначала Лилия устроилась работать в недавно открытый сельскохозяйственный институт, в котором не хватало кадров, а потом и Савва. После войны там будет учиться и их сын. Это он в начале шестидесятых напишет толковую, но мало кем из научного сообщества замеченную книгу «Озеленение целинных городов». Сначала партработники её вроде бы двигали, обещали большой тираж, только вдруг случилась отставка Хрущева, и актуальность книги перестала быть очевидной. Защитив кандидатскую диссертацию, Акаций Саввич с семьёй перебрался в Злакоград, где ещё в те времена планировалось создать большой научно-образовательный центр для окормления всего целинного региона агроспециалистами. Жизнь текла без потрясений, без резких поворотов, не то, что у его отца. Акаций Саввич преподавал в филиале оренбургского института и в местном совхоз-техникуме. Кроме этого, по просьбе городских властей энергично воплощал в жизнь свои же идеи об озеленении городов в лесостепной полосе. Поставив на учёт все имеющиеся деревья-старожилы, он активно занимался поиском возможных альтернатив, интродуцировал новые виды из других регионов СССР и даже с других континентов.

Заботами его собственными и его студентов, Злакоград год от года преображался. Разъерошенные, будто ураганом, хвойные кустарники из Канады и вертлявый китайский дуб стали предметами особой гордости для всех жителей города. Ко дню вручения паспорта его сыну, Акацию Акациевичу Пулиопулосу, приезжим сразу бросалась в глаза экзотичность зелёных насаждений на улицах Злакограда.

Озеленение целинных городов

Конец лета. Из жарких, пыльных запахов близкой осени двое молодых людей переместились в тихо звенящую прохладу полупустых коридоров нового здания местного ВУЗа. Ни преподаватели, ни студенты ещё не чувствовали себя здесь как дома. Видимо, поэтому всего за две недели до сентября их было так мало. Чужая ещё тарелка.

– Какой живописный тип!

Второму молодому человеку сказанное показалось слишком громким, и, наверное, поэтому он переспросил шёпотом:

– Который?

– Вон тот, с палочкой, – и Гена взглядом указал своему проводнику по университетскому кварталу на чуть старше средних лет мужчину с академической бородой с заметной проседью, в светлом грубом костюме, больше похожем на перешитую спецовку, и со старым, явно тяжёлым портфелем.

– Пу-ли-о-пу-лос, – отчеканил по слогам проводник. – И правда, занятный кадр. Ботаник. В смысле, преподаёт ботанику. Ретроград отчаянный. В дождливую погоду галоши носит. Зимой – каракулевую шапку-пирожок. Пишет только чернильными ручками. Такой курчатовской бороды я в двадцать первом веке ни у кого больше не видел. В середине нулевых весь научный совет три года уламывал его обзавестись мобильным телефоном. И только когда проректор пригрозил ему сокращением, он сдался.

– Грек?

Приподнятые плечи выразили неуверенность:

– Должно быть…

– Профессор?

– Нет, насколько я знаю. Не дают. У него очень сложные отношения и с коллегами, и с руководством, и, похоже, со всем человечеством. Причём испортил он их ещё при советской власти. Так говорят.

– А со студентами как?

– На биофаке первокурсники вешаются от его латыни. Привыкают к нему и начинают понимать, что ему надо, только к третьему курсу. Так он ещё курс логики ведёт! Уж не знаю, какая связь у логики с ботаникой, но факт. И тут уж всем достаётся: и математикам, и медикам, и психологам. Естественно, народ его недолюбливает.

– В свете сказанного интересно было бы с ним пообщаться. С такими неординарными внешностью и манерами и мысли должны быть неординарными. Какой-то старообрядец. Но сначала взглянуть бы на его печатные работы. Подскажешь, где найти?

Гена, – а проводника тоже звали Гена, – мечтательно закатил глаза и спросил:

– Сколько времени? На футбол не опоздаем?

– Ещё больше двух часов.

– Тогда давай зайдём в читальный зал. Это в соседнем корпусе.

И, вернувшись на свежий воздух, оба Гены почувствовали прощальный зной уходящего лета. Один из них был гостем Злакограда, выбравшимся на несколько дней из столицы набраться впечатлений о дальней провинции. У Гены в голове давно зародилась идея о цикле репортажей для своего Ютуб-канала об уездных городах. Планировал он в каждом городе детально поболтать с кем-нибудь из готовящихся к отплытию на другой берег Леты краеведов и с кем-нибудь из молодёжи. Всё просто. Сравнить их ценности, сравнить их чаяния и надежды, сравнить их мировоззрение. Гена очень надеялся, что каждый новый репортаж будет для него всё легче, а для подписчиков всё интересней, и всё точнее и объективнее будет вырисовывать общую картину жизни в российской глубинке. И если с первых репортажей удастся избежать «комов» и выйти на хороший рейтинг, то смело можно будет рассчитывать на президентский грант. Проект и правда был актуальным, никто не спорит.

Второй Гена был из местных и, надо сказать, личность в Злакограде известная многим не только в молодёжной среде. Он был гиперактивный, из тех, кому палец в рот не клади. Когда-то ему удалось преобразовать здешнюю ячейку движения «Наши» в надзорный общественный корпус за работой не только местных депутатов, но и областных. «Тебя закажут», – говорили ему знакомые. «Посмотрим», – отвечал он, улыбаясь. Фамилия у него была пугающая: Вясщезлов, а псевдоним, или, проще говоря, погоняло, под которым его знал весь город, – «Попович». Отец у Гены был священником. Кроме прочего, Гена был кандидат в мастера спорта и аспирант физкультурного факультета.

Не так давно он сам связался с Геной московским, комментируя его треки и стримы в Ютубе. Оценив мысли, язык, юмор и не в последнюю очередь настойчивость комментатора из южной Сибири, Гена-блогер признал его своим другом, охотно переписывался с ним и однажды посвятил Поповича в свои планы о новом цикле репортажей. Попович мгновенно предложил начать с Злакограда.

Когда рыжая девушка-библиотекарь поднялась из-за кафедры, стало понятно, чего она так стесняется. Москвич непроизвольно сглотнул слюну, а Гена Вясщезлов тихо прошептал ему:

– Никогда не упускаю случая увидеть её.

Москвич понимающе, но по-доброму, не сверкая глазами, улыбнулся. Скоро девушка вернулась с глазами долу и с совсем не толстой книгой в руках: А.А. Пулиопулос, «Озеленение городов».

– Вот, – сказала она тихим голосом, – всё, что есть в библиотеке из работ моего отца.

«Вот это да, – подумал блогер, -что же меня Гена не предупредил?» И, преодолев в себе ложное чувство приличия, Гена осмелился бросить взгляд на её бейджик: Лилия Пулиопулос.

– Весь дом завален его рукописями, – продолжала Лилия, – а до печати дошла только эта работа. 1980-й год. А почему она вас так интересует?

Блогер, имея неплохой актёрский опыт, смог искусно сосредоточить своё внимание только на её черносливовых глазах и достаточно спокойно заговорил:

– Меня интересует не столько книга, сколько её автор. Его внешность и то, что рассказал мне Гена…

– Лиля, я ничего выходящего за рамки не говорил, – поспешил подать голос Попович, – ничего не выдумывал…

– Это правда, – опять говорил москвич, – не беспокойтесь. И я решил, прежде чем представиться вашему отцу, узнать о нём что-нибудь как об учёном. Чтобы знать, с чего начинать разговор. А что может быть для этого лучше, чем его книги?

Лилия слушала с недоверием.

– Понимаете, я блогер, журналист, у меня свой канал…

– Я видела. Гена Руфулос.ры?

– Как приятно это слышать! Геннадий Рыжов по паспорту. К вашим услугам.

– Слишком много политики, – отрезала девушка так, что Попович еле слышно прыснул. А москвич подумал: «Ох!»

– Эта книжка вам не поможет; отец давно отстранился от этой темы. И даже вспоминать об этом не любит. Стыдится, наверно.

– Стыдится?

– Это семейное… Эта книжка, можно сказать, ремейк книги моего деда 1962-го года «Озеленение целинных городов». Понимаете?

– Кажется, да.

Блогер как-то слишком наглядно задумался. «Кажется, да» он сказал автоматически, переварить же всю информацию сразу не получалось. Попович начал скучать и ловить себя на мысли, что ревнует. Лиля на него совсем не смотрела.

– Как же мне быть? – Искренне пригорюнился москвич.

– Я подумаю.

И эта короткая фраза для одного Гены прозвучала как гром из самой чёрной тучи, а для другого – как сигнал арбитра к победному окончанию первого тайма.

Офсайд

В команде соседнего казахского города, такого же небольшого, как Злакоград, русских игроков было, конечно, меньше, чем в команде принимающей стороны, но на поле они были заметны. Счёт в самом начале международного товарищеского матча откроют наши, и страсти будут кипеть всю встречу. Попович и москвич расположились на тренерской скамейке, один как почётный тренер, второй – как почётный гость и как корреспондент. Его камера фиксировала как общаются футболисты перед началом игры, как спорят о чём-то судьи, как Попович наставляет нашего голкипера и защитников.

– Отличный у вас стадион! – восхитился блогер.

И, наверное, это были первые его слова после читального зала, на которые местный Гена отреагировал живо, искренне и с гордостью.

– Ты не поверишь, но я одного подрядчика, строившего этот стадион, чуть не посадил. Не сажают сейчас за такие мелочи, но из бизнеса я его вытолкал точно. И «Единая Россия» с него потом столько денег стрясла, что мы смогли ещё и детскую футбольную школу открыть.

Москвич и правда не мог поверить и сидел с открытым ртом. А Попович уже объяснял нападающим, как им надо разминаться.

– Выше, выше, – кричал он, – к самому подбородку! Хоп, хоп, хоп!

В перерыве Попович поднимался на трибуны к горе-фанатам. Выяснял: – почему такая тишина? Где «Оле-оле-оле»?

После нового свистка казахи неожиданно бросились в такую яростную атаку, что наши еле отбились. Попович, не отрывая глаз от зелёного поля, несколько раз произнёс себе в кулак, как в микрофон: «Рано». А ближе к середине второй половины матча Гена заметил краем глаза, как переглянулись боковой арбитр с Геной местным. Судья сразу же поднял свой жёлто-красный флажок, указывая на воображаемую им линию, и второй гол команды Злакограда не засчитали. Офсайд.

Попович закрыл лицо правой ладонью и опустил голову. Москвичу показалось, что он улыбается. «Вот это номер!» – подумал он. И Гене под языком почудился алюминиевый привкус, как от плохого рислинга. Он всегда так чувствовал тревогу. И в воздухе носился какой-то цементный запах, как от незрелого Шардоне. И камера чуть не выскользнула из его рук. Главное, вида не подавать.

Буквально за минуту до финального свистка казахи сравняли-таки счёт, и, как принято в лучших олимпийских традициях, победила дружба. Попович не скрывал самодовольной улыбки, блаженствовал. Потом были тёплые рукопожатия, обмен футболками, целая фотосессия с воспитанниками ДЮСШ и прочая показуха, так свойственная нашей провинции. Для полной феерии не хватало мера. Это про него, наверное, сказал Попович, озирая вип-трибунку:

– Козёл, обещал же быть!

Рыжов только теперь стал отмечать про себя, как по-арийски красив Попович. Какие точные движения, какие правильные слова, как послушны ему сейчас все, даже лицевые, мускулы, как выразительны. Не то, что пару часов назад в читальном зале университетской библиотеки. Вспомнив об этом, Гена опять почувствовал алюминиевый привкус, а в запахах воздуха – цементный нюанс.