Из того ли то из города…

– Добро, Илья, иди, – сказал Иван, и сам себе подивился. Совсем другое молвить хотел: пойдем в избу, поужинаем, пораскинем умом, что да как. Будто подменил кто-то слова. Знать, судьба…

– Прости, батюшка, коли что не так, – поднялся Илья. – Я скоренько обернуться постараюсь.

– Так ты что же, вот прям сейчас?.. На ночь глядя?..

– Чего ж тянуть-то?.. Может, они уже за тридевять земель подались, тогда трудненько придется… Да и есть у меня одна задумка…

– Вот оно значит как, – протянул Иван. И подумал вдруг: ему б лет хоть с десяток с плеч скинуть, сам бы пошел. – Добро, – повторил. – Ступай. А с матерью я сам… Смотри только, чтоб обратно побыстрее… И помни еще: кровь людская – не водица, не проливай понапрасну-то…

– Батюшка…

Хотел Илья в ноги отцу броситься, да тот не дал – обнял, прижал к себе крепко, отнял от груди, в глаза глянул.

– Ступай…

Повернулся Илья, зашагал решительно к воротам, пальцы в кулаки сжимает-разжимает. Не успел десятка шагов сделать – зря делом рук своих любовались: разметал жеребеночек стойло, дверь с петель – ровно не из дерева, ровно из улья осиного сделаны, в два прыжка рядом с Ильей оказался, глазом косит. Куда ж ты, хозяин, без меня собрался? спрашивает. Тут уж и дурню ясно станет, а Иван с Ильей не дурни стать. Переглянулись промеж себя, да и расхохотались. Махнул рукой Иван, в избу пошел. А Илья за ворота, да к лесу…

Идет по дорожке лесной, поторапливается. Жеребеночек рядышком держится. Вот уж наделы позади остались, а до того места, где страннички людей обидели, еще версты две, не меньше. Засветло б туда попасть, да осмотреться хорошенько. Они ведь лошадей с собой забрали, и телеги, не может такого быть, чтоб следов никаких не осталось. К тому же, знали, что погоня если и будет, то не скорая, могли особо не таится. Сумеречно в лесу становится, приумолкли звуки дневные. Прислушивается Илья – в такой тишине любой звук издалека слыхать. А тут на тебе – баба навстречу, с лукошком. Травы какие-то собирать ходила, не иначе как знахарка. Незнакомая, не из ихней деревни. Идет, не торопится, слово, должно быть, заветное знает.

– Далеко ли торопишься, добрый молодец?

Глядит Илья, не поймет толком. По виду – баба, а голос звонкий, как у девки. Станом крепка, лицом приятна, походка плавная, а глаза – зеленые-презеленые. С такой днем встретишься, опаска возьмет, не то что в сумерках посередь леса…

– Что молчишь, язык проглотил? – поддразнивает. – Али девки прохожей испугался?

– Ничего я не испугался, – буркнул Илья.

– На базар, что ли, собрался? Жеребенка ведешь…

– Увязался…

– Ну, не хочешь говорить, не говори. Мне с тобой тоже разговаривать недосуг.

И пошла было себе дальше, да остановил ее Илья.

– Ты это, погодь маленько. Ты здесь ничего не слышала?

– Птицы поют, звери бегают, деревья листвой шелестят. Лягушки, вон, квакают.

– Не про то я…

– А про что?..

И как только случилось, что Илья ей рассказал? Не собирался ведь, хотел попрощаться и идти себе, рот открыл – и слово за слово, ровно из дырявого мешка. Спокойно выслушала, голову набок чуть склонила, в глаза смотрит и слушает.

– Вон оно значит как, – протянула, как пропела, когда Илья замолчал, коря себя на чем свет стоит. – Смерклось уже, ничего не разглядишь. Идем со мной, помогу тебе.

– Да ты что! – шарахнулся Илья в сторону.

– Идем, идем. Я здесь недалече живу. Не бойся, не обижу.

Не умеет Илья с девками да бабами себя держать. Ефросинья для него уж и невесту подыскала, а он, как с печи встал, не то что заговорил – и не посмотрел толком ни на одну. Если б не жеребенок, в жизнь не пошел бы. А то ли баба, то ли девка – потрепала стригунка по холке, тот прижался к ней, словно к родной, глянул на Илью большим глазом. Ну, коли так… Того не вспомнил, как покупал.

Свернула с дороги – и в лес. По тропинке. Не было ее, когда мимо шел, иначе заметил бы. Голову под топор, конечно, не положу, а не было. И прытко так идет, легко, ровно летит. Жеребенок впереди, Илья чуть приотстал.

– Так ты что же, одна живешь здесь?

– А ты чего спрашиваешь: просто так, али интерес какой есть?

Тьфу ты, лучше уж молчать.

Озирается Илья. Он сюда прежде не забегал. Ну, может один раз и было. Оврага вот этого, к которому вышли, не помнит. Ни родника, ни избушки по другую сторону. Вниз спустились, она в сторону свернула, не стала подниматься. По дну оврага пошла, не так, чтобы далеко. Остановилась, Илью подождала. Сунула руку в лукошко, достала траву какую-то невзрачную, протянула.

– Разжуй хорошенько, и проглоти.

Как бы не так! Не на того напала… Кабы не взгляд этих глаз, зеленых-презеленых…

Взял Илья траву, сделал, как велено было.

– Смотри теперь.

Смотрит Илья, будто маревом каким склон оврага подернулся. Разошлась в стороны зелень свежая, открылась дверь, железом окованная, семью замками пудовыми завешенная.

– Не всякому дано замки снять, не всякому дверь откроется. Гляди.

Опять сунула руку в лукошко, опять траву достала. Приложила к замку. Ахнул замок, разлетелся в кусочки мелкие. А чему удивляться-то? Перед разрыв-травой ни один не устоит. Только смотрит Илья – не было замка, ан опять на прежнем месте висит.

– Не про меня дверь эта. Ну, чего столбом стоишь?

Делать-то чего? Ключей нету, а голыми руками, ежели заговоренные, вовек не возьмешь. Приподнял Илья замок одной рукой, другой за дужку взялся. Щелк! Тот и открылся. Вот чудеса! Так все и снял, дверь распахнул.

Думал, обдаст сейчас затхлостью, – ничуть не бывало. Факелы на стенах вспыхнули. Видит Илья: стоит конь оседланный, будто спит, висит кольчуга, словно вчера сплетена, шелом, щит темно-алый, меч в ножах, кинжал, булава, лук, колчан со стрелами. Глядит – глазам своим не верит. Скосил взгляд в сторону.

– Чего уставился? Обещала ведь: помогу.

– Зачем мне это? Я ж ничего такого никогда в руках не держал.

– Никогда не держал, а теперь придется. Идем в избу. Накормлю тебя, напою, спать уложу. Поведаю кое-что, научу, как быть. С рассветом сюда вернешься.

Кто ж такая? Одна живет, не боится, травы ведает. Ну, коль травы ведает, должно быть, и еще кое-что… Спросить про хозяина? Он ведь, случаем, помочь обещался…

– А жеребенок твой пока у меня останется, – говорила промеж тем жительница лесная. – Придет время, верну. Сараюшка у меня есть, сено в ней держу, там переночуешь…

Ага, сено. Скажи еще, сама накосила, сама высушила…

Избушка показалась Илье очень похожей на их собственную, разве что без забора. И снаружи, и внутри. Будто один мастер ставил. И сараюшки похожие, и огород. Может, в сумерках так показалось, может, в самом деле так, а может – глаза отводит. Ладно, одну ночь как-нибудь перетерпится.

Ужин – такой же, как и дома. Пироги свежие (а печь-то не топлена!), молоко (а коровы вроде как нету!), квас из ревеня. Пока насыщался, хозяйка напротив сидела, ждала. Как закончил да поблагодарил, на крылечко вывела. Поведала кое-что. А потом рукой махнула – ступай вон в сараюшку, на сеновал. Зашла в избу, дверь закрыла. Постоял Илья немного, сам не зная зачем – толкнулся в дверь. Не поддается, но чтоб засов двигала – не слышал. Кто ж такая? Спросить, что ли, поутру?

Вот только спрашивать поутру было некого. Проснулся Илья посреди поляны; конь неподалеку, оседланный, фыркает, головой потряхивает. Оружие на траве, шелом, кольчуга. Ни тебе оврага, ни избушки. Просвет меж деревьями – тропинка давешняя…

И сон какой-то странный всю ночь одолевал, не то сон, не то явь…

Собираться стал – правду сказала – все как по нем сделано. Потащил меч из ножен, взмахнул, – словно всю жизнь в рати хаживал. Взял коня под уздцы, вздохнул, еще раз осмотрелся.

Нет, не разглядеть ему посреди листвы молодой глаз, зеленых-презеленых, не услышать слов, произнесенных с тоской неизбывною:

– А ведь мог бы моим быть…

3. Вы леса мои, лесочки, леса темные…

Лес лесу рознь. Вот, к примеру сказать, дубрава. Спокойная, величавая. В солнечный день да в лунную ночь светом пронизанная. Деревам здесь вольготно; от ствола до ствола несколько саженей, редко когда ветвями переплетаются. Дуб – он и в смешанном лесу главный. Не веришь? Сам погляди. Сколько лет растет, никому не ведомо. А каких размеров бывают – рассказать кому, не поверят. Опять же, дрова дубовые, они самые жаркие. Опять же, веник в бане – и силу дает, и хворость любую прочь гонит. Под стать дубраве хозяин. Этот по-пустому аукать да заманивать не станет. Не по его норову. Помогать, правда, тоже не станет. Сам заплутал – сам и выбирайся. Озоровать – даже не думай. Дубки молодые – не трожь. Такой страсти напустит – лапти потеряешь, удираючи. Еще – мавок любит да привечает. Его право, хозяин. А ты не ходи в дубраву, как навьи дни настанут, обожди, нечего тебе здесь в эту пору делать.

Или, вот, березняк. Тоже ведь, и хворость гонит веником, и жар печи. А еще грибы на березе растут, – черные такие, потрескавшиеся, ни за что не скажешь, – гриб. От ста болезней помогает, силу возвращает. На бересте, говорят, буквы какие-то пишут. А Егорка Горыныч сорвет, бывало, с коры полоску белую, нежную, между больших пальцев сожмет, ко рту поднесет да как засвищет соловьем!.. Он и других птиц передразнивал, только соловей у него лучше прочих получался. Так вот береза эта самая. Неподалеку от деревушки, если вниз по течению реки идти, вдавалась в лес лужайка. Трава там была хорошая, да уж больно добираться плохо; а дорогу торить – не стоило того. Мест для покоса и без нее хватало. Год, а то и два туда никто не наведывался – не зачем было. А потом глянули – а там березки молодые всю лужайку затянули, не то что пройти, руки не просунуть. Маленькие, по колено, иные чуть выше. Прозевал хозяин, али нашкодил. Потому как ежели с умом, прореживать, не хуже дубравы роща березовая, только травы поболе, да повыше трава эта. Поговаривают, хозяин березняка на девку смахивает, или на Лелю.

Сосновый бор – особая стать. Здесь запах особый, ни с чем не сравнимый. И дышится легче, чем где-либо на реке, али там в поле. Потому и срубы избяные из сосны ставят, они и стоят долго, и болеют в них реже. Горыныч смеялся, мол, на хвост коровий похожа: все гладко да гладко, а на конце кисточка. Или на гриб-курятник. Есть такой: куриное яйцо на ножке. И по вкусу на мясо курицы похож. Все залезть подначивал. Ну да дурней мало находилось: как ты на нее заберешься, коли ухватиться не за что? А если и залезешь, как потом слезать? Он единственный, кто умел. Говорили, что он себе когти железные сделал, как у белки, только не раскрыл секрета, как ни упрашивали. Хозяин в бору – на гриб-боровик похож. Такой же крепенький и ладенький.

К чему это? А к тому, что тот лес, в котором Илья оказался, на свету совсем по-иному глянулся, нежели в сумерках. Пока на дорогу вышел, кое-чего углядел. Не тот он, что возле их деревеньки, совсем не тот. Хоть и смешаны породы древесные, да возле деревеньки лес светлый, приветливый, ухоженный, а коли встречаются темные места с буераками, так их совсем немного. Оно и понятно, бури частенько старые дерева с корнями выворачивают; пойди, уследи за всем в одиночку. Сегодня здесь разобрал, завтра в другом месте повалилось. Там разобрал – поспешай в третье. За зверьем постоянный пригляд нужен. Здесь же лес… Мало того что дремучий, темный он, дикий, неухоженный. Пустынный какой-то, хоть и доносятся то справа, то слева, в его глубине, крики птиц. А может, и не птиц вовсе… Коли б не тропинка, уже и в болото бы влез. Коварное болото. С виду из себя как лужок приветливый, а присмотришься – у лужка этого и дна-то, должно быть, нету. К самой тропинке подобралось; кочками мохнатыми, елками чахлыми, покосившимися. Дурманом цветов околдовать норовит. Тут и пиявок, и комаров, как время настанет, видимо-невидимо быть должно. Молва народная рассказывает, что разбойники, ежели кто выкуп за себя давать не хотел, в чем мать родила, возле таких болот к деревам привязывали. Для сговорчивости. Сам выбирай, что тебе дороже: жизнь, али золото-серебро. Последнее – оно дело наживное, первое же – один раз дается. Только уж решай поскорее, ночь – она не очень длинная, а времени у тебя – всего одна ночь и имеется…

Или вот с другой стороны дороги – Илья к тому времени уже на дорогу вышел – по левой ее стороне, земля как будто огромными ямами изрыта. И сосны им под стать – небо кронами подпирают. Травы не видать, сплошь ковер из хвои и шишек. Там же, где корень наружу выпростался, местами песок проглядывается. Опять гиблое место. Кто-то из стариков рассказывал, попал он однажды в сумерках меж таких сосен. Заплутал, потому как глазу зацепиться не за что. Одинаковое все. Спустился – поднялся, и не понятно, то ли был здесь, то ли нет… В яму он угодил. Песок сыпучий под хвоей оказался. Сразу по пояс ушел, а стоило пошевелиться – еще глубже проваливался. Как выбрался – не помнит, иначе и ворон костей бы не нашел.

Деревьев много, пополам поломанных. Вроде здоровое дерево, не с чего ему ломиться, а ровно великан какой позабавился. Переломил, будто соломинку, и дальше себе пошел. Так и осталось дерево, не живое, не мертвое; торчит пнем обезображенным, а верхушкой ветвистой, средь которой зеленые веточки виднеются, в землю уткнулось. Упавших, истлевающих, с корнями в рост человеческий, тоже много.

Дикий лес, гиблый. В такой без особой нужды не сунешься ни за дровами, ни за грибами-ягодами. Обидеть может, а то и пропадешь ни за денежку мелкую. В таком только татям да душегубам и место.

Думал было Илья к хозяину обратиться за помощью, тому самому, что медведем его пугал. Да видно, другой здесь хозяин. Такой же как лес – сумрачный, дикий, неприветливый.

…Полянку ту, возле которой односельчан обидели, он бы вовек не нашел, кабы не случай. Лужу на дороге перепрыгнуть решил – так просто, по-детски. А того не заметил, что сук низко распростерся – зацепился шеломом, тот и слетел. Пока рукавом от грязи отирал, по сторонам смотрел, оттого и не прошел мимо. Не даром говорят: у страха глаза велики. Полянка та размером куда меньше сказанной оказалась. И пень меньше, и куст лещины, и сама лужа; об луже-то он и позабыл, след тележный высматривая. А чего высматривать? И так не особо заметный, а тут еще сколько дней прошло. Опять же: тати эти телеги забрали, с лошадями. Куда тут, по такому лесу, на телеге? Но до лужи след хоть как-то местами просматривался, а далее – нигде не дороге не видать. Здесь вроде и впрямь к полянке свернули.

Пошел Илья – как, думал, разбойники подались. Вышел на прогалину, дай, думает, кругом ее обойду: не может такого быть, чтобы следа никакого не осталось. Ветка сломанная, куст примятый, еще что приметное. Однако ж, неладное что-то деется. Только шаг сделает, – и будто земля ему в лицо бросается; ступит назад – все по-прежнему. В другую сторону – опять из-под ног уходит… И, главное, пока на месте стоит, ничего особенного: деревья как деревья, кусты как кусты… А морок одолевать начнет – девки на поляне показываются; прыгают, веселятся, друг за дружкой гоняются, в его сторону посматривают. Косы длинные, сарафаны белые, на головах – венки из цветов свежих. В лесу цветов нет, а у них – есть. Мавки, не иначе.

Присел Илья на ствол поваленный, задумался. По-иному дело глянулось. Сколько их было, разбойников-то? На слова сельчан не положишься, напугались шибко. Кто они, из каких краев пришли? Отчего промысел лихой выбрали? Одно – коли селяне бывшие, а ну как из людей ратных? Мечом-копьем владеть умеющим? Сам-то он если только булавой; тут, должно быть, особого уменья не надобно – маши себе, ровно дубиной. Только против умелых да опытных не помашешь. Стал припоминать, что ему деды про разбойников рассказывали. Сказка – ложь, а все-таки не на пустом месте складывается. Припомнил, что атаманы зачастую слова заветные знали; что стрелы от них отскакивали, меч не сёк. Еще: оборачиваться умели, невидимками становиться, со следа сбивать… Со следа сбивать!.. Илья аж привстал. Вот оно что! Не иначе, правдой сказка оказалась. Значит, здесь они где-то, недалече, а иначе с чего бы морок наводить?..

Как со вечеру – сильный дождичек,Со полуночи-ночи – подморозило…Ты взойди-ка, ты взойди, солнце красное,Над горою взойди, да над высокою,Над дубравою взойди, да над зеленою,Обогрей же нас сирот, сиротинушек…

– Слышь, Невер, мне вот что подумалось: а с чего это песни у нас все какие-то протяжные да невеселые? – спросил молодой разбойник, весен семнадцати-двадцати, пожилого, коренастого, густо обросшего черной бородой. Они сидели у костра и приглядывали, как бы огнем не охватило почти совсем уже готового кабанчика.

– Жизнь наша такая, – буркнул тот. – Какова жизнь, таковы и песни. Другой была бы, по-иному и пелось бы.

– Не скажи, – возразил молодой. – Разве мы не вольные птицы, разве платим кому подати? Разве грабят нас тиуны да лучшие мужи? Что с того – избы нет. Вот ужо разбогатеем, получу свою долю, тогда…

– Тогда – что? – спросил пожилой.

– А вот то. Купцом стану. Торговать буду. Гостей не больно-то пограбишь. Слыхал я, у них и дружина своя имеется, и послабление от князя.

– Дружина, говоришь? – раздумчиво протянул пожилой. Собирался что-то сказать, но не стал.

Посидели, помолчали. Повернули толстый сук, служивший вертелом.

– Только вот не понимаю, зачем атаман у сельчан телеги с лошадьми забрал? Золото-серебро, оно понятно; хотя откуда у них такому богатству быть? – снова начал разговор молодой.

– Должок у него тут в городе имеется. Давний. Расплатиться желает.

– Что за должок?

– Что за должок? Обыкновенный… Сам-то он из Новагорода. Слыхал про такой?

– Кажись, слыхал…

– Кажись… Город такой есть, поболее вашего. Далеко на севере. Туда, говорят, первый князь пришел, из Руси, а уж оттуда – в Киев. Сами-то они сейчас без князей живут…

– Это как?

– А так, по-старому. Как в вашем городе прежде жили. Скопом дела решают, вот как у вас было. Вече называется. Посадников избирают. Жил он там в Славенском конце, третья изба от городской стены вдоль Плотницкого ручья. А еще мост у них есть, Великим прозывается. Правду сказать, не один он там, и все – Великими кличут. На том мосту потехи у них случаются, кулачные. Конец на конец. То ли три у них конца, в городе-то, то ли еще сколько… Это самое вече, – у каждого свое. Только я не о том. Как-то по зиме потеха кулачная у них случилась. Отец атаманов не любитель был, а тут нашло на него что-то, ровно околдовали. То ли на мосту случилось, то ли на самой реке, а только когда народишко расходиться стал, он среди прочих лежачих остался. Принесли его домой, думали, отлежится, встанет. Силушкой-то не обижен был: быка ударом кулака в лоб с ног сшибал. Отлежался, да так и не встал. Кровью все кашлял. Свезли по весне… Только до того еще, как помер, припоминать стали, что да как. Редко такое бывало, чтоб до смерти. Помнут сильно, покалечат – случалось. А тут… И припомнили, что на стороне Людина конца вроде как молодой затесался, и вроде как нездешний. Во время потехи, – до того ли было, чтоб высматривать? Там уж не зевай… И вот этот самый молодой, он вроде в рукавицах был, расписных. С атамановым отцом лицом к лицу бился. После потехи же исчез, а куда – никто не видел. Вот и порешили, что он в рукавицы, должно быть, подковы положил. А иначе – как такого бойца одолеть можно? Спохватились; за такую проделку смертным боем бьют. Тут-то и вспомнил кто-то: уж больно молодой тот…

Невер примолк и принялся поворачивать сук с кабанчиком.

– Ну, так чего молодой-то? – не стерпел товарищ.

– Не запряг… Отец атаманов – он повольником был. Гости новгородские, чтобы убытку в торговле с купцами готскими, людей нанимали, чтобы они, по соседним землям да рекам, озоровали. Чтобы никто, значит, помимо них не встревал…

– Это что же – разбойничали?

– Как хочешь назови. Вот они, повольники эти самые, и озоровали. Там ладьи пожгут, там товары отнимут. Иногда, бывало, стычки случались…

– Со смертоубийством?

– По-разному… Так вот, кто-то и припомнил, что молодой этот, он вроде как… В общем, отца его, – атаманов отец положил… Вот и дождался своего часа, вернул должок…

– Так вот ты про какой должок… – протянул молодой разбойник.

– А ты думал?.. Мать у него вслед за отцом ушла, той же весной. А ему, как старшему, такое вот наследство досталось. Око за око.

– Так, может, молодой тот не причем был?

– Может, и так. Только ему лучше знать, атаману-то. Он его поначалу долго разыскивал. Сам в повольники подался, везде, где мог, расспрашивал. Потом вроде как поутих – где ж его найдешь? Пока не приметил как-то в дружине княжеской, в Киеве.

– Да как же он его приметить мог, ежели прежде в глаза не видел?

– Слухом земля полнится. Разговор случайно слышал. Тот, кого он искал, не из последних в дружине был. Князь его отличить решил – послать в один из городов, для догляда. Не всем это по душе пришлось, кое-кто позавидовал. И вот идет атаман, – только он в то время еще не был нашим вожаком, – по улице, навстречу ему – всадник, дружинник. Глянул на него – и как будто в груди что-то шевельнулось. Одного взгляда хватило, чтобы навек запомнить. Подивился, – никогда прежде с ним такого не было. Идет себе дальше, а тут еще два дружинника стоят, смотрят всаднику вслед и о чем-то беседуют. Прислушался невольно и услышал, что тот в дружину из Новгорода пришел. Вроде как родных у него там повольники извели. Понял атаман, отчего у него у груди екнуло. Повернулся – и вослед. Только дружинник как в воду канул. Он обратно – у тех двоих про город узнать, ну, куда того доглядать послали – и тех след простыл. Городов-то немного, да один от другого не за версту стать. Долго искал, пока у вас нашел…

– Телеги-то зачем у людей забрал?..

– Так ежели просто ватагой в город заявиться, приметить могут. А тут одежу сменить – и вроде как на торг. Мало ли кто на торг собрался…

Опять помолчали.

– И давно вы вот так, вместе? – спросил спустя время молодой.

– Давно… Уж и не упомнить, сколько. Мы тогда еще булгар проведать собрались. Город есть такой, там, – Невер махнул рукой, но так, что было понятно, не направление указывает, а вроде как утверждает: «там стоит», – где Кам-река в Волгу впадает, только ниже. Богатый, красивый, гостей множество. Вот и решили: коли множество, так может и на нашу долю чего перепадет. Он к нам по дороге и прибился. Сам напросился. Я, говорит, камнем на ногах не повисну, ежели что, то и подмогнуть смогу. Правду сказал: и камнем не висел, и помогал при случае. Только атаману нашему прежнему почему-то не глянулся. Бывает ведь так: ничего плохого про человека сказать не можешь, а не лежит к нему душа, хоть головою об дверь. Так вот… Долго ли, коротко, как в сказках сказывается, а пришли мы к этому самому Булгару. Ты в Киеве бывал?

– Не пришлось…

– А этот – он, пожалуй, побогаче Киева. Мы, пока пробирались, разузнавали, где что можно. Диковин там, говорят, видимо-невидимо. Дома каменные, и улицы камнем выложены. А по улицам этим птицы гуляют – размером с нашу курицу, а цветом сама – ровно жаба. Хвост же у ней – в две сажени. Как подымет его, как распустит – словно небо после дождя под солнышком – блестит-переливается. И еще лошади у них не как у нас, а горбатые. Я так понимаю – вот ежели взять простую лошадь, да дать ей бревном по хребтине, – вот такие…

Молодой поморщился.

– Ты, Невер, ври, да знай меру. Такое сказанул – за день не обойдешь. То у него лошадь какая-то, бревном побитая, то птица, на жабу похожая. Может, еще и квакает?..

– Люди говаривали – кричит, как наша ворона…

Молодой отвернулся.

– Тьфу!..

Невер не обиделся и продолжал.

– А река там, возле города, – это мы как пришли, увидели, – куда ни глянь, вся в ладьях, так что стен не видно. Стен же и в самом деле нету, – с той стороны, что на реку. А с других – как же без них? Высокие, с башнями, рвом окружены. Еще с реки будто старица отходит, прямо в город. Там тоже лодок полно. Мы поначалу удивились: как же так, что с берега стен нету? Это ж любому врагу в радость. Ан нет, присмотрелись, – видать, правда, не очень, широка больно, река-то, – вал там, укрепленный. Ну и, само собой, войска внутри должно быть, видимо-невидимо. Голыми руками не ухватишь. И еще – внутри города башни высокие торчат, что твои жерди. Белые такие, каменные, наверно. Должно быть, сторожевые, потому как на них вроде дозорные перекрикивались. Тут, вблизи города, понятно, ничего не ухватишь. Потому и решили к слиянию рек вернуться. Там пооглядеться, местечко приискать, засаду устроить. По всему видать, любую лодку хватай – в накладе не останешься. Вернулись, отыскали местечко. Там, вишь, лодки к одному берегу прижимаются, как против течения идут, к пологому. Где вода потише. Оно, конечно, нездорово, потому как глубина поменьше, днище покарябать, а то и вообще пробить, можно. Только нам как раз на руку. Не упомню уж, сколько дней случай подходящий ждали, чтоб не оплошать, а вышло куда как худо. Углядели ладью по себе – народу на ней мало, справимся, ежели сопротивляться надумают. На испуг рассчитывали. Вот приблизилась она, людишки спокойно себя ведут; кто чем занимается. Поравнялась с тем местом, где мы ее поджидали. Тут наш атаман слово заветное молвил – встала ладья, ровно вкопанная. Ветер попутный, хоть и слабый, парус колесом, – а она стоит. Закричали мы дружно, – да что там закричали, заревели, – бревна по три вместе связанные в воду спихнули, шестами толкаемся, топорами, кистенями размахиваем – глянуть со стороны, так самого храброго храбреца оторопь возьмет. А этих, на ладье, не взяла. Не робкого десятка оказались. Откуда только что появилось: одна стрела свистнула, другая… На таком расстоянии да не попасть – это сильно постараться надо. Вот и вышло: назад – негоже, всех постреляют, и вперед – на верную смерть. Замешкались, глянул я – а нас уже и половины не осталось. Не до богатства стало. Бросил я шест, и сам в реку бросился. Поглубже стараюсь, чтобы сверху не приметили, да стрелой не достали. Хорошо, течение помогло, берег пологий, и то, что отплыли недалече. А так бы ко дну пошел – намокло все на мне, тяжко очень стало, и воздуху не хватает. В общем, выбрался как-то посередь кустарника, и в лес, затеряться поскорее. Обернулся, как меж деревьев петлял, а ладья уж и дальше себе подалась. Знать, кончилось житье атаманово, коли слово его силу потеряло.