Любовь Советского Союза

– Марьсеменна! – закричал Костецкий, входя в зал. – Я бокалы нашел! Вина неси!

– Товарищи! – вскочил со своего места розовощекий летчик. – Я предлагаю, поскольку товарищ Костецкий нашел бокалы, поднять тост за наших дорогих гостей, за замечательных актрис нашего советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую!

– Это он за тебя… – прошептала Таисия, наклонившись к Галине. – Они-то не знают, что я в кино не снималась.

– Успеешь еще, – пообещала шепотом Галина. – Фильмов много снимается, на всех хватит.

– А где Толя? – вдруг спохватился Костецкий. – Не разбудили? Э-эх! Ничегошеньки вам доверить нельзя! Ничего! Забыли друга! – Костецкий обошел стол и начал раскидывать ворох форменных тужурок и шинелей, которые были навалены, как показалось сначала девушкам, прямо на полу. Раскидывал он до тех пор, пока не обнаружилась низенькая железная походная кровать-раскладушка, а на ней – спящий спиной к собравшимся летчик.

– Вставай! Поднимайся! Филин ты мой, сова круглоглазая, летучая мышь лопоухая!

Таисия, недоумевая, повернулась к вездесущему молоденькому летчику, который уже был рядом с ней:

– За что это он его так?

– Это Герой Советского Союза товарищ Ковров! Он сейчас осваивает на экспериментальном истребителе ночные полеты в условиях полного отсутствия видимости! Только по приборам! Приехал сюда с аэродрома и сразу же лег спать! – восторженным шепотом сообщил румянощекий летчик.

Наконец усилия Костецкого увенчались успехом… летчик проснулся, сел на низенькой кровати, встряхнул головой и только после этого открыл глаза.

Первое, что он увидел, – это была Галя. Она сидела прямо напротив него.

– Вот это да! – восхищенно произнес он. Потом еще раз встряхнул головой, как будто пытался отогнать видение.

Повернулся к Костецкому и спросил:

– Валер, я разбился?

– Дурак! – выругался Костецкий и трижды суеверно сплюнул через левое плечо.

То же самое сделали все остальные летчики за столом, кроме сумеречного дядьки с заломом.

– Это товарищ Лактионова, актриса, – сердито представил Галину Костецкий, – а это ее товарка, тоже актриса, товарищ Аграновская. А если ты, Толька, еще раз подобные глупости скажешь, то я тебе, ей-богу, всю морду разобью! Пускай меня потом трибунал судит! Понял?

– Понял, – не сводя глаз с Галины, ответил Ковров. Он протянул ей руку и назвал свое имя: – Анатолий.

– Галина, – ответила Галя, пожимая его руку.

– Таисия, – протянула свою руку Тася.

Но Ковров даже не повернул в ее сторону головы.

Тасина рука повисла в воздухе… Ковров повернулся к ней и переспросил:

– Что вы сказали?

– Ничего, – закусив губу, чтобы не расплакаться, ответила несчастная Таисия.

– Товарищи! – напомнил о себе молоденький летчик. – Я тост произнес!

– Да, Сережка тост произнес! – согласился Костецкий. – Давайте выпьем!

– Я не слышал тоста! Я спал! – запротестовал Ковров. – Я не буду пить тост, который я не слышал!

– Повторяй! – махнул рукой Костецкий.

– Товарищи! – опять волнуясь, начал розовощекий. – Я поднимаю тост…

– Поднимают стакан, а тост провозглашают! – поправил его Костецкий.

– Я провозглашаю тост за замечательных актрис советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую! Ура, товарищи!

И все летчики, и даже «заломный» специалист, встали и прокричали троекратное «ура!».

– А-а! Вот откуда я вас знаю! – как-то просто сказал окончательно проснувшийся Ковров. – А я проснулся и подумал – я ее знаю!

– И я вас знаю, – призналась Галина.

– Откуда? – удивился Ковров.

– В газетах ваши фотографии чуть ли не каждый день печатают, – объяснила Галина.

– Да, – вспомнил Ковров. – Почему вы такая печальная?

– Устала. Много работы, – соврала Галина.

– Репетиции! – сообразил Ковров.

– И репетиции тоже, – подтвердила Галина.

– Можно, я к вам в театр приду? – попросился Ковров.

– Ну почему же нет? – спокойно ответила Галя. – Приходите. Вам будут рады.

– Я к вам на спектакль хочу прийти… где вы играете, – настаивал Ковров.

– Вот с этим будет сложнее, – стараясь казаться беззаботной, ответила Галина.

– Почему? – не понял Ковров.

– Долго рассказывать, – попыталась улыбнуться Галина, – а в театр обязательно приходите. Театр хороший.

Сидевший напротив них летчик с обожженным лицом рассказывал своему соседу:

– Колеса шасси дисковые, и их гидравлика лучше, чем у американцев, да и у немцев тоже. Мы ихний «Юнкерс» испытывали… у нас гидравлика лучше…

Сумрачный дядька отвлекся от селедки и сурово сказал:

– Не болтай!

– Так он же в серии, – возразил ему обожженный, – уже на вооружение поступил.

– Все равно не болтай!

– Ладно… – обиделся летчик. – Нельзя – не буду. Но он все равно на вооружение поступил.

– Толя, спой, голуба! – попросил, пресекая нарождающийся конфликт, Костецкий, – а то сейчас как пойдут разговоры про шасси да винтомоторную группу… девчата же не на аэродроме, в конце концов, а в гостях!

– У летчиков в гостях! – задорно напомнила Таисия.

– Врачи, Тасечка, когда они вне лечебницы, никогда промеж себя о болезнях не говорят. Для этого есть работа! Так и летчики, когда собираются вместе, говорят о чем угодно, только не о самолетах, – развил свою мысль Костецкий.

– О чем же говорят летчики, если не о самолетах? – не отставала Таисия.

– О девушках, – совершенно серьезно отвечал Костецкий, – о кино, о прочитанных книжках, о театрах! Вот о чем говорят советские летчики, когда они на отдыхе. Толя, пой!

– Чего петь? – поинтересовался Ковров, принимая гитару.

– «Кармелу»! – на разные голоса просили летчики.

– Демьяныч, можно? – слегка кивнув в сторону девушек, спросил Ковров.

– Нельзя, конечно, – вздохнул дядька, – но уж больно песня хорошая… пой! – махнул он рукой. – Пой под мою ответственность!

Ковров, как человек, чувствующий аудиторию, запел не сразу… некоторое время он крутил колки, настраивая струны, взял два-три невнятных аккорда и только после этого, выдержав значительную паузу, запел…

У него оказался красивый, от природы поставленный голос. Он пел странную, никогда прежде не слышанную девушками песню. Но что-то было связано с этой песней для собравшихся за столом летчиков. Вроде ничего не изменилось в их лицах – никто не пригорюнился, а уж тем более не заплакал, никто не сидел, оперев голову на тяжелый кулак… Однако в их глазах появилось то жесткое, даже жестокое выражение, которое всегда является предвестником мести за погибших товарищей, за нанесенную однажды обиду, за те смерти и обиды, которые еще не случились, но уже очень скоро произойдут.

Через несколько лет, вспоминая эту первую встречу с Ковровым, Галина поняла, что именно тогда она в первый раз почувствовала надвигающуюся катастрофу – войну. А пока она старалась не смотреть на Анатолия, который пел только для нее и не сводил с нее глаз, и она чувствовала это…

– Какая красивая песня! – плача и сморкаясь в платочек, призналась Таисия, – как вы красиво и душевно поете, Анатолий! У вас безусловный вокальный талант! У нас в театре никто из актеров так не поет, правда, Галина?

Галина молча кивнула, боясь посмотреть на Коврова.

– А на каком языке вы пели песню? – всхлипывая, спросила Таисия.

Все замолчали и посмотрели на нее. Таисия, утираясь платочком, со страхом осмотрела сидящих за столом и дрожащим голосом, жалко улыбаясь, спросила:

– Я что-нибудь не то сказала?

Ковров посмотрел на смурного дядьку. Демьяныч только махнул рукой.

– На испанском, – коротко ответил Ковров.

– Ох! – тоненьким голоском ахнула Таисия. – Это значит… вы… там… были! – она показала пальчиком куда-то вверх и сторону.

Ковров молча кивнул.

– И товарища Долорес Ибаррури[17] видели?

Ковров кивнул.

Демьяныч обхватил голову руками.

– И, может быть, говорили с нею?

Ковров тяжело вздохнул.

– Вот здорово! – вдруг закричала Таисия. – Как здорово, товарищи!

И все с облегчением вздохнули и тут же разом заговорили, стали разливать вино, включили радиолу невероятных размеров в футляре красного дерева с надписью «Вестингауз», разом закурили.

Сразу же несколько человек приглашали Таисию танцевать. Обожженный доказывал своему соседу преимущество монопланов перед бипланами, румяный летчик прилаживал сломанный каблук к Тасиной туфле.

– Разрешите? – встал перед Галиной Ковров.

Галя покачала головой и показала свои ноги в одной туфле.

Из-за застольного галдежа время от времени прорывались фамилии: Муссолини, Лемешев, Козловский, географические названия, связанные с начавшейся в Европе войной, технические термины и просто громкий беззаботный смех физически и нравственно здоровых людей.

Белобрысый и уже сильно пьяненький летчик, глядя на Галину, танцующую босиком с Ковровым, с завистью сказал соседу по столу:

– Ну и что? Вот я воевал под Халхин-Голом… если б я сейчас по-монгольски запел, разве она со мною пошла бы танцевать?

– Нет, – с уверенностью ответил сосед.

– Вот и я говорю, – печально подытожил белобрысый.

А они между тем не танцевали. Просто стояли, покачиваясь в такт музыке, глядя друг на друга, не слыша никого вокруг себя.

– Как-то я оказался не готов к такой встрече, – удивился сам себе Ковров.

– Я тоже, – серьезно ответила Галина.

– Да, но я-то спал! – возразил Ковров. – Просыпаюсь… и вижу…

– Что? – встревожилась Галина. – Что вы увидели?

– Я увидел свою мечту, – серьезно ответил Ковров.

Галина остановилась, убрала руки с плеч партнера.

– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?

– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.

– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!

– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.

Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.

– Я провожу вас? – попросил Ковров.

– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!

И захлопнула за собою дверь.

Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.

Таськины туфли были малы и страшно жали… Галина, осторожно ступая, шла по безлюдной улице. На перекрестке остановилась, сняла обувь и дальше пошла босиком, старательно обходя лужи.

С фронтона кинотеатра «АРС» рабочие с длинных качающихся лестниц снимали афишу «Девушки с характером». Огромное полотно с улыбающейся Галиной с хрустом рухнуло на мокрый асфальт. Галина остановилась около поверженного плаката, рабочие спустились с лестниц, с любопытством поглядывая на босоногую девушку, начали сворачивать плакат в рулон.

– Почему вы сняли плакат? – дрожащим голосом спросила Галина.

– Другое кино будет, – ответил один из рабочих. – Простудишься… – кивнул он на ее босые ноги.

– Ничего, – ответила Галина и пошла дальше.

Клавдия ждала ее…

– Где твои туфли? – спросила она, когда Галя вошла в прихожую.

– Таське отдала, – Галя села на стул и накрыла ноги вязаным платком, снятым с вешалки, – она в них танцует. Уезжаешь? – спросила она мать.

– Да. Сейчас автобус придет. – Мать закурила. – Что в театре?

– Собрание на завтра перенесли, – неохотно ответила Галя.

– Плохо? – спросила мать.

– Да, – ответила Галина.

– А Арсеньев? – зная ответ, спросила мать.

– Его не было. Он не пришел, – пожала плечами Галя.

– Понятно, – Клавдия встала. – Если что… сразу бери билет и приезжай ко мне… там будешь решать, как дальше жить.

– Останься, мам! – заплакала Галя. – Мне так плохо! Я так боюсь! Останься!

– Ну как? – застонала Клавдия. – Как я останусь, маленькая моя, меня и так почти со всех ролей сняли после ареста Антона Григорьевича. Это же гастроли! Как мне не поехать?

Они плакали тихо, чтобы не разбудить спящих тетушек.

Погудел с улицы автобус… Клавдия торопливо ушла, и Галина осталась одна.

Комсомольский актив театра, уже одетый и загримированный для вечернего спектакля, томился в зрительном зале в ожидании начала продолжения комсомольского собрания.

На сцене, посереди декорации «дом Гордея Карповича Торцова», торчал стол, покрытый красным сукном. За столом сидели члены комитета комсомола театра и секретарь партийного комитета, тоже, кстати, загримированный и в рваном армяке[18] – он играл представителя эксплуатируемого крестьянства. Галина примостилась тут же, в кресле купца первой гильдии – хозяина дома.

Секретарь горкома ВЛКСМ запаздывал. Наконец появился и он. Секретарь сосредоточенно шел по проходу между рядами кресел, слегка помахивая увесистым портфелем. Дойдя до сцены, он поднял глаза и увидел бородатого секретаря партийного комитета. Повернулся к залу, в котором сидели комсомольцы в паневах[19], кокошниках, армяках и длиннополых сюртуках.

– Это что за… – он запнулся, подыскивая в своем нехитром комсомольском словарном запасе подходящее определение, – маскарад?

– У нас в семь часов спектакль сегодня, – начал оправдываться секретарь комитета комсомола театра. – Неизвестно, сколько времени займет собрание, поэтому актеры решили загримироваться и подготовиться к спектаклю.

– Начинайте, – после недолгого раздумья разрешил секретарь и занял свое место за кумачовым столом. Секретарь о чем-то долго шептался с комсомольским вожаком театра.

– Ты с ней говорила? – прошептал Паша Таисии. – Каяться будет?

– Молчит. Даже не поздоровалась, – прошептала в ответ Таисия.

– Значит, не будет, – закачал головой Паша.

– Продолжаем общее собрание комсомольцев Театра имени Ленинского комсомола, – провозгласил секретарь комитета комсомола театра, – на повестке дня один вопрос – персональное дело комсомолки Лактионовой. Присутствуют тридцать семь членов комсомольской организации театра. Отсутствует один. По уважительной причине – у подшефных колхозников перенимает искусство игры на гармони-трехрядке для спектакля «Домна номер пять-бис», который готовится к постановке в нашем театре…

Секретарь что-то пометил в своих бумагах, одобрительно кивая.

– Секретарь собрания – товарищ Сазонтьева, – продолжил комсомольский вожак. – Мы остановились на голосовании об исключении Лактионовой из рядов комсомола, кто за исключение Лактионовой…

– Подождите! – прервал его секретарь горкома. – Лактионова так и не рассказала нам о преступной связи с врагом народа Косыревым. Говори, Лактионова! – приказал он.

– Все, – прошептала Таисия, – они ее сожрут и не подавятся! Выгонят Гальку из комсомола с волчьим билетом, ни одна Самара не примет! Не надо ей было сегодня приходить!

– Ну не пришла бы… – печально прошептал Паша, – все равно бы выгнали.

– Зато не так противно было бы! – прошипела верная Галина подруга.

Галя молчала.

– Будешь говорить, Лактионова? – повторил секретарь горкома.

– Буду, – согласилась Галина, – у Алексея Михайловича Косырева связь была не со мной, а со всем театром. Ему очень нравился наш театр, он часто бывал у нас. Между прочим, если кто не знает, имя Ленинского комсомола было присвоено театру по его предложению…

За фоном[20], стараясь ступать неслышно, появился Арсеньев. Остановился, слушая происходящее на сцене…

– Он часто посещал комсомольские собрания в театре, подолгу беседовал с актерами… и с вами он подолгу беседовал, – обратилась она к секретарю парткома театра.

Загримированный секретарь испуганно дернулся в сторону секретаря горкома.

– Я помню, после одной из таких бесед вы вышли из своего кабинета и сказали нам, актерам: «Каких великолепных коммунистов, как Алексей Косырев, воспитала партия за столь короткий срок!», и мы все с вами согласились… – Галина улыбнулась.

– Он маскировался! – выкрикнул побелевший партийный секретарь.

– А ты не улыбайся, Лактионова! – начал хрипеть ноздрями секретарь горкома.

– Я не улыбаюсь, – покорно ответила Галина.

– Вот и не улыбайся! – повторил секретарь горкома. – Ничего смешного пока не происходит. Секретарь ваш, товарищ Седельников, конечно, виноват в том, что потерял бдительность, и степень его вины определит городской комитет! В этом, товарищи, можете не сомневаться! Но товарищ Седельников потерял бдительность здесь, в театре, на рабочем месте! А ты, Лактионова, как мы доподлинно знаем, общалась с врагом народа Косыревым дома… и не раз, и не два!

Сазонтьева, которая до этих слов секретаря неотрывно, с наслаждением смотрела на Галину, вдруг смешалась, потупила глаза и начала перекладывать бумаги перед собою.

– Что же это получается? – продолжал секретарь. – Мать твоя общается с врагом народа на дому, ты общаешься с разоблаченным на том же дому… это уже не дом получается, а какое-то… троцкистское гнездо! Что ты на это ответишь, Лактионова?

– Я все сказала, – устало ответила Галина, – делайте что хотите.

– Э-э, нет! – обрадовался секретарь горкома. – Так дело не пойдет! Ты своим молчанием, Лактионова, своей неискренностью вынуждаешь нас для выяснения истинного положения дел обратиться в органы! – чеканя каждое слово, говорил секретарь, – а у органов и без тебя, Лактионова, забот хватает!

Галя ничего не успела ответить. Двери распахнулись, и в зрительный зал вошли улыбающиеся военлеты первого класса, товарищи Ковров и Костецкий. У каждого на груди висели звезды Героев, а в руках огромные букеты цветов. Они прошли почти к самой сцене и уселись, подобно зрителям, ожидающим начала спектакля.

Секретарь горкома, а за ним и весь президиум, сообразив, кто вошел в зрительный зал, встали. Галя испуганно и непонимающе смотрела на Коврова, не сводившего с нее глаз. Костецкий крутил головой по сторонам, пока не заметил смутившуюся Таисию, а заметив, тут же начал слать воздушные поцелуи.

Надо было что-то делать.

– Э-э… – начал секретарь комитета комсомола театра, – я, конечно, извиняюсь, товарищи… но… как бы сказать… спектакль начнется только через два часа.

– Мы подождем, – миролюбиво сказал Костецкий.

– Да, – согласился секретарь, но тут же поправился: – но у нас понимаете… комсомольское собрание общее…

– Так мы тоже комсомольцы! – обрадовался удачному стечению обстоятельств Костецкий. – А Толик у нас даже секретарь комсомольской ячейки эскадрильи! Правда, Толик?

– Правда, – ответил Ковров, по-прежнему глядя на Галину и улыбаясь ей.

Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Секретарь горкома вспомнил, что единственный раз в жизни он видел этих людей вживую, а не на страницах газет, во время похорон Чкалова, где он стоял в толпе специально отобранных скорбящих комсомольцев. Кроме того, по взглядам Коврова он понял, к кому они пришли, а еще он сообразил, что если уж эти люди похоронили Чкалова и несли вместе со Сталиным его гроб, то для его, секретаря горкома, похорон понадобится только один телефонный звонок одного из этих красивых и счастливых людей.

– Да мы, собственно, уже и заканчиваем… – по-доброму улыбнулся секретарь, – внимательнее надо быть, Лактионова, и к товарищам, и к товарищеской критике! И вообще… внимательнее надо быть!

Секретарь горкома замолчал, раздумывая, и предложил:

– Предлагаю поставить товарищу Лактионовой на вид. Кто за?

За были все.

Галя сошла со сцены в сомнамбулическом состоянии, оглядываясь на секретаря горкома, в задумчивости собиравшего бумаги в портфель. Внизу ее встретил Ковров. Отдал букеты, взял за руку и повел за собою… прочь из этого зала. А за ними Костецкий, как верный оруженосец – с букетами наперевес.

– Как красиво! Как волнительно! – воскликнула чувствительная Таисия. – Просто роман!

У входа в театр стояла огромная, сверкающая хромом и полированными боками, открытая машина невероятного красного цвета. Ковров открыл дверцу пассажирского сиденья, приглашая Галину.

– Это что же, ваша? – испугалась Галина.

– Наша, – подтвердил Ковров, – подарок испанского правительства.

– За бои? – сообразила Галина.

– За исполнение испанских песен, – пояснил Костецкий, приложив палец к губам.

– Да ладно! – хлопнул его по плечу Ковров. – Чего ты? Демьяныча-то нету. Садись, – приказал он Галине.

– У меня спектакль через час, – напомнила Галя.

– Управимся, – посмотрев на часы, уверенно ответил Анатолий.

– А куда мы поедем? – не в силах противиться его воле, спросила Галина.

– В загс, – коротко ответил Ковров, усаживаясь за руль.

– Я же в гриме! – ужаснулась Галина и тут же вскрикнула: – Стойте! В какой загс?

Но автомобиль уже мчался по улице.

– В какой загс? – кричала Галина.

– На Гнездниковском. Он самый близкий, – резко свернув в переулок, пояснил Ковров.

Женщина-делопроизводитель подняла голову от бумаг, увидела Галину в театральном костюме и гриме и в недоумении спросила:

– Это что значит?

Потом перевела взор и увидела Коврова.

– Вы к нам? – все, что смогла сказать она, вставая со стула и стаскивая нарукавники.

– К вам, – подтвердил Ковров.

– А зачем? – испугалась работница загса.

– Жениться, – терпеливо пояснил Ковров.

– Вы? – поразилась женщина.

– Я, – рассмеялся Ковров.

– Товарищ, у нас времени мало, – вмешался Костецкий. – Нам еще невесту в театр везти.

– В какой? – все больше теряла ощущение реальности делопроизводитель.

– Товарищ, какая разница! – вскипел Костецкий. – Начинай процедуру, товарищ!

Женщина собрала остатки воли и сказала:

– Нужны свидетели.

– Я свидетель, – успокоил ее Костецкий.

– А со стороны невесты? – чуть не плача, указала на Галину делопроизводитель.

– Сейчас будет, – пообещал Костецкий и выбежал из комнаты.

– Я не понимаю, зачем все это? – наконец заговорила Галя.

– А по-моему, все понятно, – уверенно и даже грубовато ответил Ковров, – я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой.

– Но мы только вчера познакомились! – напомнила ему Галина. – Вы ничего обо мне не знаете! Ничегошеньки!

– Я все про тебя знаю! Все! Все, что мне надо знать! – негромко и очень нежно сказал летчик.

– Что вы знаете про меня? – чуть не застонала Галя.

– Что я тебя очень люблю!

– Но нельзя же за один день… дня не прошло! За несколько часов принимать такие серьезные решения! – пыталась сопротивляться Галина.

– Можно, – посуровел Ковров, – если любишь – то можно! Необходимо! И потом я истребитель! Все решения обязан принимать мгновенно… иначе погибну…

– Ну, как свидетель? – закричал, вваливаясь в комнату, Костецкий.

Он притащил с собою женщину-мороженщицу в белом переднике, с белыми нарукавниками и тележкой на велосипедных колесах, которую она не бросила на улице, а приволокла с собою.

– Первый класс! – поднял большой палец Ковров.

– Начинайте, товарищ! – распорядился Костецкий. – А то мороженое тает!

* * *

По Москве мчался чудо-автомобиль, обгоняя глупые, набитые горожанами автобусы, важные правительственные автомашины, смешные тупорылые грузовики «АМО», которые, подобно муравьям, везли груз, в три раза превышающий их по размерам, многочисленных в то время извозчиков и, конечно, замечательные деревянные трамвайчики с мальчишками на «колбасе»[21].

За рулем теперь сидел Костецкий, а Галина с Анатолием сзади, как и полагается молодым. Летчики поглощали сладкие трофеи, зажатые между двумя вафельными кружками, Галина смотрела на своего теперь мужа, пытаясь понять, что же с ней произошло за эти два дня, и не могла насмотреться.

– Братцы! – вдруг закричал Костецкий. – Вы посмотрите какое чудо! – и он резко нажал на тормоза.

Галина, едва не вылетевшая из автомобиля, ошеломленно смотрела на мороженое, которое протягивал ей Костецкий. На одном вафельном кружке было выдавлено «Толя», а на другом «Галя».

– Вот так! – многозначительно сказал Костецкий. – Вот и не верь после этого приметам.

Он переключил скорость, нажал на газ, и машина рванула вперед.

– И что будет дальше? – спросила Галина.

– У тебя спектакль, – напомнил Ковров.

– А после спектакля? – прокричала Галя.

– Жизнь! – закричал и засмеялся в ответ Ковров. – Долгая, счастливая жизнь!

Костецкий крутанул руль вправо, машина, визжа покрышками, влетела в переулок, Галину, согласно законам аэродинамики, бросило на Анатолия, и дальше, до самого театра, он не раскрывал объятий.

А потом был спектакль. Галя играла Любовь Гордеевну в той самой декорации, посереди которой четыре часа назад стоял стол под красным сукном, а за столом сидел президиум, мечтавший исключить ее из комсомола, а дело ее направить в органы.

– Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты любишь меня; мне только так хотелось пошутить с тобой, Митенька! Митя, что же ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу! Митя! Да ну скажи же что-нибудь!