Царский изгнанник

– Я все-таки не понимаю, – говорил он, – куда она могла истратить столько денег.

– Мало ли у нас расходов, – сказала Анисья, – то книги, то рапиры. Всякий вечер играет в триктрак; проигрывает иногда… Недавно купила по случаю у Гаспара перстень за тысячу двести ливров… Гаспар говорит, что в Москве за него дадут вдвое; перстень действительно очень богатый; потом кафтан с кружевами купила, триста ливров отдала за него.

– Зачем же ей кафтан? Ведь ее племянник куртки носит?

– Этот кафтан она подарила учителю Даниелю; он был именинник.

– Ах!.. Кстати, об учителях. Чем, скажите, не понравились госпоже Квашниной те, которых я рекомендовал ей? Дали они молодому князю по два, по три урока, и она отказала им… Вы не знаете – отчего?

– Знаю: она говорит, что преподаваемые ими науки могут только испортить нравственность ребенка: физика объясняет естественным образом явления, в которые велено верить как в чудеса. Астрономия утверждает, что Солнце стоит неподвижно, между тем как всему миру известно, что оно могло остановиться только раз, по приказанию Иисуса Навина, и то не надолго; ботаника, говорит госпожа Квашнина, слишком неприлична: плодотворная пыль, тычинки, многобрачные растения – все эти выражения, по мнению госпожи Квашниной, верх непристойности. О зоологии и говорить нечего: немало досталось мне за нее, я присутствовала на уроках молодого князя и осталась виноватой тем, что с первого же урока не донесла на учителей.

– Послушайте, – сказал банкир, обращаясь с громким смехом к группе, беседующей с Мишей, – что вы там своим старьем – баснями – занимаетесь? Я нашел вам другую работу; послушайте-ка, что здесь происходит; недаром мы все видим в вас преемника Мольера; ваша последняя комедия «Заколдованная чаша» имеет огромный успех; шутка ли, двадцать пять представлений кряду!.. А вот вам новый сюжет… Покойник Мольер непременно завладел бы им…

– То Мольер, а то я, – скромно отвечал Лафонтен, – вот Ренар – другое дело. Он, может быть, заменит нам Мольера.

– Как же! Непременно, – сказал Ренар, – только и недостает мне, чтобы быть Мольером, найти типографщика для моих комедий да актеров, которые согласились бы поставить их на сцене.

– Это доказывает только невежество и безвкусие здешних актеров, – сказал четвертый собеседник, – ручаюсь вам, Ренар, что ваши «Менехмы», если вы только захотите серьезно заняться исправлениями, которые я вам указывал, не уступят лучшим творениям Мольера.

– Уж вы и скажете, лучшим! – отвечал Ренар. – Нет, хоть бы что-нибудь вроде «Плутни Скапена» написать, а где нам за «Мизантропом» да за «Тартюфом» гоняться! Поверите ли? Как начнешь читать эти комедии, так сжег бы все свои.

– Зачем жечь, – возразил Буало, – говорю вам: работайте, поправляйте, не жалейте марать бумагу…

– Знаю, – отвечал Ренар, – да дело в том, что мне теперь решительно некогда, а вот когда напечатаются мои путешествия…

– Ну, молодой человек, – сказал банкир Мише, – получите сто луидоров и везите их тетушке; кланяйтесь ей от меня, пожелайте выздоровления и скажите, что я очень жалею, что рекомендованные мною профессора ей не угодили… Прощайте.

– Как! Неужели уже ехать домой! – сказал Миша. – Пожалуйста, погодите немножко, хоть полчасика погодите: дома так скучно, а здесь так хорошо!..

– Я очень рад, что вам у меня весело, да ведь нельзя вам не ехать. Ваша тетушка будет беспокоиться; и то вы давно уже здесь…

Миша с вытянутым лицом начал раскланиваться с Расином, Лафонтеном и всей компанией.

– Надеюсь, – сказал ему Расин, – что вы будете навещать меня; я с вашим дедом знаком… Если для поступления в Сорбонну или в чем бы то ни было я могу быть вам полезным, то скажите мне только или напишите… Вот мой адрес…

– А я вот что придумал, – сказал банкир. – Тетушка ваша, может быть, и обидится; да ведь у нас, у банкиров, свои обычаи: по-настоящему я не могу выдать ей денег по простой записке; получение должно быть обозначено на верящем письме. Потрудитесь съездить за подписью госпожи Квашниной, сударыня, – прибавил банкир, обращаясь к Анисье, – а молодой князь побудет покуда у меня. Вот мы и выиграем часика два; немного, да все-таки что-нибудь.

– Как я вам благодарен, господин банкир, – сказал Миша, – а то, сами посудите, от такого общества и вдруг уехать, и уехать домой!..

Анисья поспешила домой. Подходя к столовой, дверь которой была, против обыкновения, затворена, она услыхала голос Даниеля:

– Зачем плакать, прелестная моя ревнивица? Зачем слезами отравлять мое счастье? Ты можешь быть уверена, что теперь Клара для меня все равно что ничего… Впредь, клянусь тебе…

Анисья отошла на несколько шагов от двери и громко раскашлялась.

– Вон приехали наши, – сказала Серафима Ивановна. – Какая тоска! Отопри поскорее дверь.

– Да, сударыня, повторяю вам, – громко говорил Даниель, когда Анисья вошла в столовую, – повторяю вам, что ришбур – лучшее вино в Бургундии, лучшее вино в мире; ему обязана вся страна наименованием «Золотой берег». Это неистощимый источник богатства для Франции; это… А! Это вы, мадемуазель Анисья! Как вы подкрались. Мы и не заметили вас…

Даниель думал в эту минуту, что он самый тонкий дипломат в мире.

– А где Миша? – спросила Серафима Ивановна голосом, начинавшим оправляться от волнения.

Анисья передала ей ответ банкира, которому, прибавила она, первому пришла мысль избавить маленького князя от бесполезной двухчасовой прогулки в такую холодную погоду. Серафима Ивановна похвалила банкира за его заботливость о Мише, а Анисью за ее расторопность.

– Отправляйся теперь назад, – сказала она, означив получение ста луидоров на аккредитиве, – да если маленькому князю там не скучно, то можете пробыть весь вечер, хоть до десяти часов. Ступай же, чего стала, дура!

– Сделайте мне реверанс, мадемуазель Анисья, – сказал Даниель. – Это чтоб лучше скрыть нашу игру, – прибавил тонкий дипломат, когда услышал удаляющиеся шаги Анисьи. – Я не таковский, чтоб скомпрометировать такую женщину, как вы… как ты, хотел я сказать. Кстати, мой ангел, я не знал, что ты замужем.

– Я вдова, мой друг. Мой муж был убит в Крыму, вот скоро восемь месяцев, ты знаешь, в эту несчастную Крымскую экспедицию…

– Знаю: у нас в Париже тоже много красивых вдов после Филиппсбурга осталось; все генеральские да полковничьи вдовы… Расскажи-ка мне свою историю, а я покуда скажу еще словечко этой бутылке.

Когда в одиннадцатом часу Миша и Анисья возвратились домой, Даниеля уже не было.

– Ну что, Миша, – спросила Серафима Ивановна, – весело ли ты провел нынешний вечер?

– Очень весело, тетя, хоть бы всякий день так… Расин звал меня к себе; он, ты знаешь, с дедушкой знаком; Лафонтен и Буало тоже звали меня…

– Что ж, можешь съездить к ним когда-нибудь, я очень рада, что ты веселишься. А я – так весь вечер страшно проскучала с этим Даниелем. Он, коль хочешь, человек приятный, но чрезвычайно поверхностный – ты не понимаешь еще, что это значит, Миша. Это значит, что с ним о деле хоть не говори. А куда как много дела накопилось у меня: сколько одних писем неотвеченных!..

Серафима Ивановна могла бы прибавить и нераспечатанных; фехтование, менуэт, триктрак и разные другие увеселения так отвлекали ее от дел, что ей было не до писем.

«Да что и читать их, – думала она, когда они попадались ей на глаза, – тоска смертная: все эти донесения на один лад. Заранее знаешь, такой, мол, парень хочет жениться на такой-то девке; в больницу поступило столько-то больных; умерло столько-то, а выздоровело столько-то… Не все ли мне равно сколько… Такую-то невесту продали за такую-то цену в такую-то деревню…»

– Дай-ка, впрочем, Аниська, веберовские донесения сюда; они там в туалетном ящике лежат… Ну, так и есть.

Серафима Ивановна начала читать донесение.

«Всемилостивейшая государыня боярышня, – писал бурмистр, – всегдашняя милостивица наша, за отсутствием больничного Карла Феодоровича, – а его потребовали по какому-то допросному делу в Тулу, и он, уезжая, наказал нам с причетником Василием Максимовичем, нижайшим рабом твоим, в очередной день послать тебе наше доношение и на предмет сей оделил нас, недостойных, надписанным твоей, боярышниной, благородной рукой бумажным пакетом; а доносим мы, недостойные, что, во-первых, в лесу нашем обнаружилась порубка, неизвестно кем учиненная…»

– Врет, – проворчала Серафима Ивановна, – это дело казенных крестьян, и бурмистр с дьячком, чай, сами помогают им, рука руку моет…

«Петра Платонова дочь Марию, пятнадцати лет, – писал бурмистр, – продали мы, с обоюдного нашего согласия с больничным Феодором Карловичем, в село Раменное замуж за двадцать рублей. Просил я за нее двадцать два рубля; девка, говорил, больно хороша, да родные жениха поскупились…»

«Опять врет, – подумала Серафима Ивановна, – чай, два рублевика себе зажилил да с дьячком поделился…»

«Податного сбора внесено тридцать один рубль и четыре гривны…»

– Ну это дело!.. Земские подьячие давно уже пристают к нам с этими сборами; не дай бог задолжать им: нагрянут и втрое съедят и выпьют, а свое все-таки сдерут… А это что такое? Вот новость-то!..

«Приезжал из Белева доктор, – писал бурмистр, – торговал Анисьину дочь Анюту; десять рублевиков, стельную корову и конюшенного козла дает за нее. И я согласен; и пишущий сие причетник и нижайший твой раб тоже согласен; а больничный Карл Феодорович советует, вишь, пообождать, Анютка, говорит, лечится у него в больнице, очень больна и вряд ли поправится; а осень, говорит, у нас стоит холодная; если возьмут девку, так как раз простудят ее. Торгует же девку дохтур Ферхазин, с породы не то венгерской, не то тирольской, говорят. Болесть ее, говорит, очень антиресная для науки для лекарской; так, как приказать изволит твоя милость, отпиши нам, матушка наша; коль продать ее изволишь, так с одежей ли аль без одежи: как бы, сердечная, не озябла она в дороге, пока до науки доедет. А корова с виду очень хорошая: о козле же сказать ничего не можем, потому что не видали его, а дохтуру Ферхазину подарил их вместо платы помещик Павел Семенович Бекарюков, а ему, дохтуру-то, корова и козел не нужны, так как он городской житель, и то временный, и лишней прислуги для хождения за скотиной не имеет. Наш же, больничный, во всем прекословит нам всякими пустяками; как есть немец: не продавайте девки, говорит, а дайте ей умереть спокойно; а по мне, напротив того, советуем продать ее, хоша за бесценок; все равно помирать ей, коль так на роду написано, а впрочем, будем ожидать твоего милостивого на этот запрос решения и бьем твоей милости челом рабы твои бурмистр Панкрашка, а по безграмотству его причетник и богомолец твой Василий Максимович Преображенский руку приложил».

– Об этом подумаем после, – пробормотала Серафима Ивановна, – конечно, жаль больную девку; может быть, она и поправилась бы у Карла Феодоровича в больнице, да опять и смотреть-то очень на них нечего: их много, а я одна… Анисья! Слушай-ка, что из Квашнина староста Панкратий пишет: твою Анютку какой-то доктор торгует; цену дает подходящую: стельную корову да козла в придачу к двадцати рублям дает; Панкратий пишет: для опытов понадобилась Анютка венгерскому доктору; пожалуй, и резать ее будут; а мне ее, по человечеству, жаль; я не то что эти коновалы; для них нет ничего святого… Конечно, и мне свое терять нет охоты: все равно, думаю, один конец Анютке…

– Твоя воля, матушка боярышня. Да за что резать-то Анюту? Чем прогневили мы твою милость? Лучше бы так полечить ее Карлу Феодоровичу, он жалеет ее…

– То-то – за что резать? Чем прогневили? А небось танцмейстеру-то приседать да глазками делать умеешь!.. У меня смотри: если я только малейшее замечу!..

– Где мне и думать об этом, боярышня? Станет он от такой красавицы гу…

– Ты это что еще выдумала, дура ты этакая? Уж не воображаешь ли ты, что я позволю какому-нибудь французу?..

– Он, слышь, не какой-нибудь, боярышня: наша хозяйка говорит, что он в большой дружбе со всеми принцами и генералами и что коль твоей милости судьба… Вот хозяйка и меня сватает за своего родственника, за Франкера; да где, говорю: я из власти благодетельницы моей боярышни не выйду; как она позволение свое дать изволила да выписала бы мою Анюту сюда, то это другое дело; мы за себя выкуп дали бы хороший; не двадцать рублей и не корову и не козла дали бы; а что муж по-французски да по-латыни молиться будет, на это мы с боярышней не посмотрим: одному и тому же Богу и одному и тому же Христу молиться будем и за тебя, боярышня, помолимся… Соизволь, матушка, Анюту сюда выписать…

– Зачем тебе Анютка? Только лишние издержки: так, без Анютки, выходи замуж, коль хочешь. Ты вольный казак, от меня не зависишь; здешние законы…

– Что мне законы здешние? Я из твоей воли, боярышня, не выйду; а вот коль соизволишь Анюту сюда…

– Зарядила со своей Анютой, страсть надоела! Выходи за француза, говорят тебе, а Анютка и потом, коль оказия будет, приедет; а что ты за еретика выйти хочешь, так это похвально; это доказывает, что ты умная баба… Я тоже, если он переменит веру и если он родня принцам и министрам, пожалуй, согласна… Разумеется, не сейчас же, а со временем, подумавши… так и скажи хозяйке; да от себя, а не от меня скажи: боярышня, мол, мне ничего об этом не говорила; станет ли, мол, ее превосходительство с холопкой о таких делах речь иметь! А об Анютке наговориться успеешь; только, чур! помни, что я тебе о Даниеле сказала: не приведи тебя бог!..

Глава IV

Не до Сорбонны

Чем веротерпимее делалась Серафима Ивановна, тем, напротив того, фанатичнее становился Даниель. Недели две после свидания наедине, прерванного возвращением Анисьи от банкира, Даниель без особенных обиняков объявил своей возлюбленной, что, несмотря на страстную свою любовь, он не может изменить вере, исповедуемой его предками со времен просветителя Франции, Хлодвига. Серафима Ивановна поняла это и сделала значительную уступку в пользу Хлодвига и его потомства: она изъявила согласие обвенчаться с Даниелем, не требуя его обращения в православие. Озадаченный такой уступчивостию, Даниель не нашелся сразу, что ответить; но к следующему дню религиозные сомнения одолели его пуще прежнего.

– Позволит ли, – говорил он, – Александр Восьмой, только что избранный на папский престол, совершить брак, так строго отвергаемый нашей церковью, а без позволения папы будет ли этот брак действителен? Не лучше ли нам так оставаться? Так удобнее; не правда ли, мой ангел? – прибавил он нежным голосом и с нежным взглядом. Но Серафима Ивановна с ним в этом мнении не сошлась и отвечала, что если он только опасается затруднений со стороны папы, то она берется отстранить их через Чальдини, который очень дружен с аптекарем какого-то кардинала. Даниель опять был поставлен в тупик; опять целые сутки обдумывал, что отвечать невесте на ее новое предложение, и на следующий вечер он пришел к ней, ничего не придумав.

– Видишь ли, душа моя, – сказал он ей, – если ты меня любишь искренно, так же искренно, как я тебя люблю, то ты не будешь настаивать на этих пустяках. В сущности, что такое брак? Пустая формалистика, никого ни к чему не обязывающая. Посмотри, что делается у нас при дворе; кто-то сказал, и очень умно сказал, что в супружестве только и есть две хорошие минуты: первая – когда соединяешься, а вторая – когда расстаешься. Неужели же после этого ты еще намереваешься беспокоить святейшего отца и кардинальского аптекаря… Подлей-ка мне лучше ришбуру…

– Как можешь ты шутить, вечно шутить, и шутить такими важными делами? Пойми, что если б я не любила тебя от всей души, то я не настаивала бы на нашем браке. Пойми, что в материальном отношении я могла бы сделать лучшую партию; какие только сановники не сватались за меня! Вот и князь Михаил тоже, родной дядя маленького Миши; на что, кажется, лучше его партия! Но я решила: без любви ни за кого не пойду! Пойми, что в Квашнине ты будешь тот же король Франции, что чего бы ты ни захотел, все в твоей власти. Пойми, что если б ты даже не любил меня, то и тогда бы…

– Пойми ж и ты, что если б я не любил тебя, то не задумался ни на минуту и завтра обвенчался с тобой; но я сам знаю, что я тебе не пара: ты и богата, и красива, и образованна, жить с тобой в твоем Квашнине и быть там не королем, а твоим первым, твоим самым верным подданным, – это такое счастье, которому бы позавидовал любой пэр Франции, а я чувствую, что недостоин этого счастья, выходи лучше за князя Михаила или там за кого знаешь, а я приеду к тебе при первой возможности… Ты знаешь, что покуда у меня ровно ничего нет: у меня – ни кола ни двора. Да и на будущее надежды мало. На наследство от дяди, признаюсь тебе, я слишком рассчитывать не могу: эти монахи… к тому же к моему дяде повадилась какая-то ходить; одно лицо с ним, говорят, его дочка; значит, мне ничего не достанется, кроме, может быть, книг… Налей-ка мне еще рюмочку коньяку…

– Я говорю с тобой о деле, Даниель, а ты заговорил бог знает о чем… все налей да налей, ты вон и то какой красный!..

– Это ничего. Я люблю быть навеселе. Бахус не врал Венере. Я тоже говорю тебе о деле… но ты хочешь брака во что бы то ни стало, изволь; только не теперь, а завтра… Утро вечера мудренее… А, милая мадам Аниск! Милости просим; помогите нам, пожалуйста, постлать постель; я, мочи нет, устал.

– А тебя кто звал сюда, бесстыдница? – сказала Анисье Серафима Ивановна. – Ты и в самом деле не вздумала ли укладывать его? Без тебя его уложат… Разве ты не знаешь, что мы с ним тайно обвенчаны?

– Откуда ж мне было знать это, коль вы обвенчались тайно?.. Теперь буду знать и… поздравляю…

– А давно начал он тебя так величать? Уж не с тех ли пор, как я вас вдвоем застала?

– Когда это, боярышня?..

– Уж я знаю когда: на той неделе, на кухне… Ну пошла же вон, видишь, он совсем спит… Предупреждала я тебя, негодницу, ты не хотела послушаться… теперь на меня не пеняй, если твою Анютку…

– Я, матушка боярышня, право, только попросила господина Даниеля, чтобы он словечко за Анюту замолвил…

– Знаем мы!.. Меня на эту штуку не подденешь! Он мне во всем повинился… Вот теперь ты и увидишь, как я тебе Анюту выпишу; я уже распорядилась насчет нее: написала Карлу Федоровичу, чтоб он не умничал… Ну, пошла же вон, говорят тебе, сто раз повторяй ей одно и тоже!

На другой день Серафима Ивановна встала очень рано и очень не в духе. Когда Миша явился к завтраку и, удивившись, что за столом сидит Даниель, наивно спросил у тетки, неужели она так рано намерена учиться менуэту, она оборвала Мишу, назвала его пострелом, объяснила присутствие танцмейстера какой-то выдумкой и, не дождавшись конца завтрака, велела Мише идти гулять с Анисьей. Анисья, которую всю ночь трепала лихорадка, просила у боярышни позволения остаться дома и отлежаться, но Серафима Ивановна недолго думая решила, что эта просьба не заслуживает никакого уважения и что лихорадка Анисьи ничего более, как выдумка, лень и притворство.

– Вот вздор какой выдумала! – заключила она. – Разве для того я тебя, чучелу заморскую, четыре тысячи верст везла, чтоб ты здесь по целым дням в постели валялась да больной прикидывалась? Вишь, как у нее всю морду поковеркало! – прибавила Серафима Ивановна, намекая на лихорадочную сыпь, обметавшую губы Анисьи. – Ну чего стоишь? Убирайтесь оба, пока целы: страх как надоели!

Проводив Анисью с Мишей и заперев за ними дверь, Серафима Ивановна возвратилась в столовую и в течение получаса устроила своему собеседнику три сцены. От первых двух, пока оставался ришбур в бутылке и коньяк в графинчике, Даниель отмолчался с терпением, похожим на кротость и даже на раскаяние, но в самом разгаре третьей сцены он допил стоявшую перед ним рюмочку, закусил коньяк ломтиком лимона, встал с кресла, лениво потянулся и громко зевнул.

– Довольно, моя красавица, – сказал он, – ты начинаешь мне надоедать: ни свет ни заря начала кричать и браниться, а тут еще женись на ней!.. Хорошо, нечего сказать, было бы наше житье в твоих московских поместьях, я охотнее пошел бы на каторгу… Прощай, моя нежная голубка, не поминай меня лихом!

Видя, что Даниель удаляется, не теряя ни обычного ему хладнокровия, ни обычной грации, Серафима Ивановна кинулась было за ним с тем, чтобы удержать его силой; но, вспомнив, что она уже раз прибегала к этому средству и что оно оказалось безуспешным, она вернулась к столу, схватила попавшуюся ей под руку пустую бутылку ришбура и бросила ее вдогонку невозмутимому жениху.

Даниель удачным пируэтом миновал осколки разбившейся о дверь бутылки, поспешно надел свой сюртук, грациозно сделал полуоборот направо, еще грациознее поклонился Серафиме Ивановне, открыл дверь и вышел на улицу.

– Бездельник, вор, плут, пьяница, мошенник! – кричала Серафима Ивановна ему вслед. – Попробуй-ка еще раз показаться мне на глаза. Палками велю выгнать тебя, мерзавца… Нищий, бродяга этакий!..

Даниель в это время направил шаги свои к Гаспару.

– Ну что, – спросил его гасконец, – кому нынче выигрывать? Каково расположение духа твоей Дульцинеи?

– Уж лучше и не говорить о ней! Мы сейчас поссорились, расстались, навсегда расстались, я чуть было не поколотил ее на прощание. Это настоящая мегера. Вчера весь вечер приставала: «Женись, женись!» – нынче всю ночь твердила: «Ты меня уже не так любишь, как прежде; ты уж не тот, что был!..» А как только встала, начала кидать в меня бутылками, чуть-чуть в голову не попала: так и просвистело около самого уха! Ну, я и ушел, навсегда ушел…

– Да ведь уж ты не в первый раз от нее навсегда уходишь; вот и намедни, после ссоры из-за Анисьи.

– То совсем другое дело; там не было бутылок в ходу; там были слезы да упреки; то была сцена ревности; такие сцены не неприятны; они скорее лестны для самолюбия, особенно в начале интриги… а теперь, – черт ее знает, белены она, что ли, объелась? Ни с того ни с сего начала бесноваться. Войдет Миша, – его ругает; войдет Анисья, – и с той ругается… Кстати, об Анисье: она хорошая девушка, то есть женщина, хотел я сказать, и мне жаль, что я не успел исполнить ее просьбу насчет ее дочери… наотрез отказала!..

– Итак, ты решительно не женишься на ней? Уступаешь ее мне?

– С руками и с ногами; только и тебе, брат, жениться не советую: здесь еще кое-как сладишь с ней, а в ее Квашнине… да от такой женщины всего ожидать надо; ты не можешь себе представить, что это за характер!

– Ну, со мной она и в Квашнине не очень расхорохорится; я поведу ее по-военному – без церемонии, под барабанный бой, а не удастся, выдою из нее, что можно, да и адью, как говорят итальянцы. По правде сказать, если в ней есть что-нибудь хорошее, так это только ее деньги. А что? Много еще у нее осталось? Очень она богата?

– Мало ли денег у банкира в конторе?.. Ей стоит написать три строчки, и луидоры так градом и посыплются в ее шкатулку…

– И ты не сумел сохранить расположение такой почтенной дамы? Да я при такой обстановке с самим сатаной жил бы душа в душу.

– Я не корыстолюбив, во всякой связи я требую прежде всего, чтоб женщина мне нравилась, а чтоб женщина нравилась мне, надо, чтоб она была добра и кротка, а не ведьма, ругающаяся площадными словами… Да и признаться ли тебе: с некоторых пор она стала туга на расплату. Я считаю за ней четыреста луидоров, выигранных мною у нее в бильбоке… Видно, московский переворот имеет влияние на ее финансы и на ее кредит; я справлялся в конторе, да никакого толку не добился…

– Ну а на твою долю много досталось? Надеюсь, ты не забыл наше содружество?

– Так себе, недурно, много издержек было у меня все это время, а все-таки кое-что уцелело: кроме этого перстня, который мы оценили тогда в две тысячи четыреста ливров и который ты можешь хоть сейчас взять себе, у меня осталось шестьсот луидоров. Кстати, вот те двадцать, что ты проиграл нам третьего дня.

– Хорошо, спасибо, брат, да не одолжишь ли ты мне вместо перстня пятьдесят луидоров? Мне они очень нужны, чтоб показать себя с выгодной стороны.

– Не одолжу тебе пятидесяти луидоров, мой друг, а так дам тебе сто; вот они, получи и только помни: если колесо фортуны повернется в твою сторону, то и ты выручай меня. Я тебе и больше бы выделил, да, право, не могу теперь: мне надо заплатить еще несколько долгов; потом, знаешь ли?.. я отбил-таки Клару у режиссера, вчера весь день до самого вечера я провел с ней; она переходит на марсельскую сцену; только никому не говори этого, я сам везу ее…

– Как! Ты едешь в Марсель? И долго ты пробудешь там?

– Да не знаю, может быть, до весны, а может быть, и дольше.

– О мой благодетель! Само небо внушило тебе эту мысль… Давай сюда твой перстень!

– Вот он, бери… Ты знаешь, что ювелир оценил его всего в сто пятьдесят ливров.

– Я его не к ювелиру понесу.

– А куда же?

– После узнаешь: я напишу тебе в Марсель… А теперь обними меня, мой друг, мой истинный, мой единственный друг!..

Друзья обнялись и расстались. И ни одному из них не пришло в голову сомневаться в искренности, в добросовестности другого. Странные явления встречаются на белом свете: мы часто видим картежников, исправно платящих (в двадцать четыре часа) свои карточные долги; знаем шулеров, честно делящих между собою выигрыши; слышали о ворах и разбойниках, выделяющих, без спора, условленные части добычи атаману и его лейтенантам; читали даже о каторжниках, религиозно делящих между собою подаяние. И рядом с этими феноменами честности мы встречаем поразительные примеры бездельничества между людьми, которым, казалось бы, так легко быть не бездельниками: тут видим мы сына, обсчитывающего свою мать, опекуна-дядю, проматывающего на любовниц состояние порученных ему сирот, холостяка-ханжу, завещающего, помимо своей родни, свое состояние монастырям и оттягивающего законным порядком последний кусок хлеба у своей замужней сестры и у ее семейства, игуменью, устраивающую общину и для поддержания этой общины составляющую фальшивые векселя…