Её голгофа

Подавал обед старый лакей, давно не бритый, в старомодном сюртуке и сомнительной чистоты перчатках, и шустрая горничная, чистенькая, с подвитыми локонами.

– Это ты принес ветчину? – спросила Паршина мужа, когда все уселись.

– Да!

– Значит, опять забегал к Лизе-колбаснице? – невольно вырвалось у генеральши.

Лицо её покрылось багровыми пятнами, и было ясно, что она сдерживается не сказать мужу резкость.

Паршин криво улыбнулся. Его, видимо, покоробил вопрос жены.

– Заходил! – вызывающе кинул он жене. – Впрочем, это все он! – кивнул генерал на Королькова. – Влюблен в Лизу безумно!

Паршина подняла на мужа глаза. И стали они зелеными, с огоньком, как у кошки.

– А ты?

– Я? Ничего подобного!

– Однако… бегаешь туда каждый день?

– Бегаю, когда нужно купить что-нибудь к обеду!

– Для этого лакей есть!

Паршин повернулся к Королькову.

– Видите? Из-за вас мне и влетело! Говорил вам, не нужно заходить, а вы: «зайдем… да зайдем»!.. Видите, Григорий Никодимович!

Генерал говорил искусственно шуточным тоном, но внутри его клокотала буря. Он ненавидел жену вообще, а сейчас в особенности.

Делопроизводитель поднял растерянные глаза на начальника, встретился с ним взглядом и ответил сконфуженно, наклонясь над тарелкой:

– Уж не сердитесь, ваше превосходительство! Моя вина, что уж там и говорить?

Орлицкому было очевидно, что его превосходительство, желая выгородить себя, впутывает в эту историю несчастного Королькова. И податному инспектору опять стало так же неприятно, как было неприятно и у Штейна.

Генеральша обратилась к Орлицкому:

– Вы здесь новичок и многого еще не знаете… Не знаете, например, что все наши мужчины бегают за одной тут девушкой…

Все это было скучно, как чтение раз уже прочитанной книги. Но Орлицкому пришлось опять выслушать о Лизе-колбаснице. И хотелось крикнуть генеральше, что он все уже знает и даже разговаривал с этой Лизой два часа назад. Но решил, что лучше об этом промолчать, так как это уронит его в глазах Паршиной, что было вовсе не в расчетах Орлицкого.

А Паршина, между тем, все говорила и говорила на волнующую ее тему. Она не ругала Лизу, но в словах её было столько желчи и плохо затаенной злобы, в тоне столько презрения, что Петр Иванович сразу понял, что генеральша ненавидит Лизу и не прочь сделать той какую-нибудь гадость.

Генеральша говорила, а генерал, в это время, аппетитно ел, улыбаясь себе в усы. Улыбался, как показалось Орлицкому, и Корольков, но эта улыбка была еле заметна и терялась в почтительном выражении лица.

После обеда прошли в кабинет. Пили кофе с ликерами и курили сигары.

Около девяти часов Орлицкий откланялся и ушел.

Путь к «Бристолю» лежал через главную улицу. Орлицкий решил сначала нанять извозчика, но передумал и пошел пешком, чтобы лучше уснуть.

На улице горели только фонари; в окнах магазинов было уже темно. Да и все кругом будто вымерло. Изредка попадались прохожие, да проезжал извозчик… Шел мокрый, последний снег, похожий на дождь.

Петр Иванович поднял воротник, засунул руки в карманы и зашагал быстро, ступая мягко резиновыми калошами по грязи тротуара.

Проходил и мимо магазина Лизы. На окне, на которое падал свет уличного фонаря, лежали по-прежнему колбасы, чернел окорок ветчины…

Петр Иванович вспомнил генеральшу, Настасью Федоровну, и ему стало жаль Лизу-колбасницу. За что, собственно, ее так ненавидят местные дамы? Неужели за то, что она красивее и привлекательнее многих из них, успевших опуститься в обиходе мещанских будней? Ведь, невозможно же допустить, что Лиза может служить угрозой семейным очагам… Возможно, что она кокетничает с покупателями, но, ведь, на это толкает ее её профессия! А серьёзного здесь, конечно, нет ничего, и ревнивые жены волнуются напрасно!

Он вспомнил сцену, виденную им в магазине… Насколько ему удалось заметить, Лиза была одинакова со всеми. Никому особенного предпочтения не отдавала. Вспомнил краску, залившую щеки девушки, когда он, Орлицкий, намекнул, что в нее можно влюбиться… Это была краска не самодовольства, а досады, и это только говорило в пользу девушки.

«Нет, нет… – настойчиво думал дальше податной инспектор, – бедную Лизу оболгали, и местные Ксантиппы напрасно на нее нападают!»

Кончалась большая улица и был близок перекрёсток, откуда Орлицкому нужно свернуть в сторону. Податной инспектор уже думал о том, как он здесь устроится, как подыщет подходящую квартиру в первом этаже и обязательно с садиком и террасой… Как только стает снег, он в свободные часы будет работать на огороде, который обязательно разведет в садике… Физический труд укрепит его нервы. Будет жить тихо, скромно, изредка появляясь где-нибудь, серьезно займется своим здоровьем… Это еще не беда, что у него начинается чахотка. Важно не запустить, а с этой болезнью живут до старости. Да и есть ли еще чахотка? Не ошибаются ли врачи? Ведь, сколько примеров, когда врачи говорили не то, что было в действительности. И Орлицкий мучительно стал вспоминать такие случаи. Вот, например, один. Правда, он этого господина не знает, но про него говорили Орлицкому лица, близко того больного знавшие… Все доктора уверяли, что у него в последнем градусе туберкулез, приговорили к смерти… И что же оказалось? Симуляция туберкулеза на почве неврастении!.. И теперь этот господин здравствует, говорят – пополнел… Почему же не предположить, что и у него, у Орлицкого, то же самое?!

Жажда жить, именно теперь, когда за спиной остались и голодовка и проклятый «завтрашний день», – когда в перспективе спокойная и обеспеченная служба, – заговорила настойчиво в податном инспекторе. Мысль о смерти казалась сейчас дикой, абсурдной, и Петр Иванович старался не думать о ней.

Вдали горел большой дуговой фонарь у подъезда… Орлицкий приблизился к нему с радостной улыбкой и тишиной на душе. Кругом было темно, и только этот фонарь, как маяк среди необозримого, тёмного океана, манил Петра Ивановича к спокойному, тихому берегу…

Орлицкий подошел к подъезду. Из-за стекла двери выглядывал ливрейный швейцар, видна была лестница, устланная ковром, уставленная цветами. По вывескам на подъезде, Орлицкий увидел, что это ресторан, очевидно, лучший в городе. И было так светло и тепло, там, за площадкой этой красивой лестницы, где, очевидно, играет тихая, мелодичная музыка и сидят здоровые и счастливые люди.

Податной инспектор прошел уже несколько шагов от подъезда, когда гулко подкатил извозчик. Совершенно машинально Орлицкий оглянулся и чуть не вскрикнул: из извозчика вышли… доктор Штейн и Лиза-колбасница!

Они сошли с саней быстро, так же быстро юркнули в освещенный подъезд и скрылись там, как мимолётные тени, виденные во сне… И, когда их уже не стало на тротуаре и в темноте улицы растворился привезший их извозчик, Орлицкий все еще не верил, что это они, и решил, что, вероятно, ошибся…

Спал в эту ночь податной инспектор, хотя и крепко, но тревожно. Давили кошмары и в туманном сне, перемешанном с садиком, террасой и огородом, плыли смутные образы Паршиных, четы Штейн и Лизы-колбасницы…

IV

Месяц прошел быстро. Петру Ивановичу едва хватило времени найти подходящую квартиру, обзавестись канцелярией и войти с головой в новую службу. Квартиру он нашел именно такую, о какой и мечтал: в особняке на тихой улице, вблизи центра, с садиком, террасой и даже готовым огородом… Мебель можно было купить и в рассрочку, но у Орлицкого было около трех тысяч сбережений за пять лет петроградской службы, и он купил все скромно, на наличные, истратив на обстановку не более пятисот рублей.

За этот месяц весна уже выявилась; снегу и в помине не было, и Петр Иванович, в ясные и теплые полдни, одетый в белую вязаную шерстяную рубаху, в мягких кавказских сапогах, возился с лопатой на огороде. Работал таким образом до обеда, который подавался в три часа дня, и с аппетитом ел вкусные домашние блюда, приготовленные старухой-кухаркой…

И не было у Петра Ивановича желания выйти куда-нибудь на сторону, к чужим людям, так хорошо чувствовалось здесь, в своем гнездышке – как он мысленно называл свой домик, среди начинающей пробуждаться природы, или в маленькой квартирке, с уютной обстановкой, с канарейкой на окне кабинета. Завязались новые знакомства, но больше деловые, по податным сборам; звали Петра Ивановича в гости, но он уклонялся, отговариваясь делами…

Паршина он видел раза два, и то мельком, заходя, по службе, в казенную палату. Генерал был с ним по-прежнему очень любезен, приглашал опять к себе…

Один раз заезжал Петр Иванович к Штейну, на минуту, посоветоваться относительно мебели. Один раз и доктор был у него, на новой квартире. Но ничего еще не было устроено, и Штейн, просидев несколько минуть, уехал, обещая зайти через несколько дней…

Как-то, в воскресенье, день выдался особенно хороший. Петр Иванович с утра забрался в огород и углубился в работу, рассаживая цветную капусту. Было не только тепло, но даже жарко, и Орлицкий не побоялся выйти в сад не в шерстяной рубахе, а в суконной косоворотке и длинных кожаных сапогах, без калош. Изредка он оставлял работу, выпрямлялся, вдыхал полной грудью теплый весенний воздух и с блаженным лицом смотрел наверх в синюю даль, по которой бежали клочки разорванных облаков. Было так хорошо, так тихо на душе и такой шел пряный запах от распустившихся почек на деревьях, что Петр Иванович с досадой думал о том, что через несколько часов придется прервать работу, для обеда…

И вдруг услышал за спиной шаги. Оглянулся. С террасы спускался доктор Штейн.

– Ну, вот и я! – крикнул он издали. – Здравствуй, огородник лихой!

Крепко пожал руку приятеля и пытливо на него посмотрел:

– Ничего, ничего… выглядишь очень хорошо! Но только утомляйся не особенно, а то работа будет не в пользу… Начнешь терять в весе, а для тебя это не хорошо!

Петр Иванович улыбнулся.

– Да нет! я совершенно не утомляюсь! Работаю, пока работается, пока есть желание! А чуть замечу, что поднадоело, – бросаю!..

– То-то же! А хорошо у тебя здесь…, – оглядел Штейн садик. – Живешь совсем, как эсквайр! Недостает только панамы и револьвера за поясом!

– Да… здесь хорошо!

– А мы-то, несчастные, должны задыхаться в запахе карболки, в разных йодоформах и тому подобных пакостях! Что же ты не заходишь? – вдруг вспомнил доктор. – Живешь в одном городе и за целый месяц был один раз, да и то на пять минуть!

– Да все… как-то… знаешь… того… – Орлицкий замялся. – Не хочется выползать никуда…

Он виновато улыбнулся. Штейн покачал головой.

– Так… так… Да я сам, брат, почти никуда не выхожу! Целый день в больнице… по вечерам дома!

Орлицкому вспомнился ресторан, к которому Штейн подъехал с Лизой-колбасницей… Хотелось об этом спросить Штейна, но лицо доктора было так спокойно и светло, что Петр Иванович еще раз усомнился в том, что когда-то видел…

– А, ведь, меня послала к тебе Настасья Фёдоровна! – хлопнул Орлицкого по плечу доктор, и улыбнулся.

– Настасья Федоровна? Да неужели?

– Да! Говорит, чтобы я вытащил тебя сегодня в театр! Тут у меня, видишь ли, пациент-антрепренер… Ну, вот… прислал ложу… Так вот в нее-то Настасья Федоровна тебя и приглашает!..

Доктор видел по лицу Орлицкого, что тот сейчас откажется, и поспешил добавить:

– Нет, уж ты, пожалуйста, не отказывайся! Во-первых, обидишь этим и Настасью Федоровну, и меня, а во-вторых, необходимо, брат, тебе выползать! Ведь, этак ты совсем закиснешь!

Пришлось согласиться. Штейн пробыл еще полчаса, попил чаю и ушел, взяв слово с Петра Ивановича, что тот, к восьми часам, придёт непременно в ложу.

Зимний сезон еще не окончился, и драматическая труппа играла в каменном театре. Вечером Орлицкий пошел, предварительно зайдя в парикмахерскую. Здание театра находилось на площади и, когда Петр Иванович подходил, шумно подъезжали извозчики, шли группами люди. Был чей-то бенефис.

Орлицкий разыскал ложу Штейна и вошел. Доктор был уже там с Настасьей Федоровной и, кроме них, в ложе сидела их знакомая, в модных локонах, с лорнетом. Она оказалась подругой Настасьи Федоровны, тоже фельдшерицей.

Пьеса оказалась скучной, собеседники тоже, и податной инспектор в душе раскаивался, что согласился покинуть свою уютную квартиру. В первом же антракте он вышел покурить в коридор, и, между фойе и буфетом, увидел Лизу-колбасницу. Она стояла совершенно одна, в скромном шерстяном платье и задумчиво смотрела на толпу.

Петр Иванович хотел было пройти незамеченным, но Елизавета Афанасьевна узнала его и смотрела, ожидая поклона. Пришлось поклониться.

Лиза улыбнулась и протянула руку.

– А, ведь, я вас сразу узнала! Что это вас нигде не видно?

– Да вот… все устраивался!

– Ну, и что же: устроились?

– О, да… великолепно!

– Поздравляю! А вас как-то видел полковник… Помните, у нас в магазине вы познакомились?

– Как же, как же!

– Ну, так вот, он вас видел на прошлой неделе… Вы шли по улице – он ехал на извозчике… Говорит: кланяюсь ему, кланяюсь, а он и не видит!

– Я никогда почти никого не вижу на улице, особенно на ходу… И многие думают, что я нарочно не замечаю!

– Вы близоруки?

– Нет! А так как-то: идешь и всегда о чем-нибудь думаешь! Ну, а у вас как: по-прежнему заходят ваши поклонники?

Лиза слегка сдвинула брови. Будто напомнили ей о неприятном.

– И не говорите! Так надоели… так надоели, – представить себе не можете!

– Так зачем же вы с ними… кокетничаете? – не без укоризны спросил Орлицкий.

Девушка вздрогнула. Глаза с грустью посмотрели на Петра Ивановича.

– Вот вы говорите: зачем!.. А хозяин требует!.. Говорит: «надо покупателя привлекать»!.. А чем его привлечешь, как не улыбкой?!.. Вы думаете, мне это приятно?.. Да мне, иной раз, плакать хочется, сердце разрывается от какого-нибудь горя… А приходится улыбаться… выслушивать глупости, другой раз и двусмысленность! А не хочешь, – уходи… сотни на твое место найдутся!..

Она отвернулась, и Орлицкому показалось, что на глазах Лизы блеснули слезы, и податному инспектору до боли стало жаль девушку. Хотелось успокоить ее чем-нибудь, сказать ей искреннее, ласковое слово… Но как-то не приходили на ум иные фразы, кроме банальных, и Петр Иванович смущенно молчал, не зная, чем заполнить паузу.

Лиза повернула опять лицо к Орлицкому.

– Вы… одни здесь?

– Нет, я со знакомыми… А что?

– Нет, я так… Думала, что вы, как и я, одни здесь! Ну, идите к ним! – протянула она руку. – А то вас хватятся…

– Да ничего!

– Нет, все-таки неудобно! Заходите как-нибудь в магазин!

– Обязательно!

– Заходите! Вы как-то не похожи на тех… остальных!

Она кивнула податному инспектору головой, мило улыбнулась и слилась с толпой, входившей в зрительный зал.

Петр Иванович просидел в театре до конца, каждый антракт выходил «покурить», но Лизы уже не встречал. Уехала ли она из театра, или просто не выходила из зрительного зала – Орлицкий так и не узнал…

Дня через два, после обеда, Петр Иванович пошел прогуляться и решил непременно зайти к Лизе в магазин. Кстати, нужно было купить кое-что из закусок. В магазине опять было много народу. В числе посетителей – неизменный полковник, гимназист и еще несколько человек, незнакомых Орлицкому. Лиза весело смеялась, говоря с каким-то господином, стоявшим к Петру Ивановичу спиной. И вдруг, что-то оборвалось внутри Орлицкого: в господине этом он узнал генерала Паршина.

Решил уйти, но было поздно: Паршин обернулся и воскликнул:

– Ба! И вы… здесь?!.

А Лиза расцветилась улыбкой и протянула руку Петру Ивановичу:

– Здравствуйте! Ну, как поживаете?

Паршин удивился.

– Разве вы уже знакомы? А я и не знал!

– Я с Петром Ивановичем давно уж знакома! – кокетливо улыбнулась девушка. – С первого дня его приезда!

Орлицкий смущенно хлопал глазами, как маленький гимназист, которого поймали на шалости. Чувствовал опять, что выходит все ужасно глупо, что нужно что-нибудь говорить, но язык прилип к гортани и во рту было сухо.

Генерал погрозил шутливо пальцем…

– Ну, и хитрец же! Строит из себя сироту казанскую, а на самом деле… Так вы, значит, когда у меня обедали, были уже знакомы с Елизаветой Афанасьевной?

Орлицкого передернуло. На каком основании этот старый селадон допрашивает? И он пристально посмотрел на Паршина, улыбаясь краями губ…

– Да, ваше превосходительство… был знаком!

– И мне… ни слова?! – продолжал генерал, но уже тоном, в котором звучало недовольство. – А мы-то ему за обедом про вас рассказываем… – обратился он к Лизе, – а он-то… слушает и… ест!

Паршин засмеялся коротким, злым смехом. И сейчас же сделал лицо официальное, не допускающее никакой фамильярности.

– Однако… меня ждет жена с покупками! Всего хорошего!

Кивнул головой Лизе и, не смотря на Орлицкого и не подав руки, вышел из магазина.

Вскоре ушли и полковник, смеявшийся сегодня как-то принужденно, и незнакомые покупатели, и даже гимназист, бросивший на Орлицкого уничтожающий взгляд. Остался лишь податной инспектор и, пока Лиза отпускала ему покупки, говорил с нею о пьесе, которую оба, на этих днях, видели…

И ушел из магазина, дав слово заходить почаще…

V

Прошел еще месяц. Весна была уже полная; деревья в цвету. Уже обыватели ходили в весенних платьях. Петр Иванович сидел на кресле и смотрел на тихую улицу, по которой изредка кто-нибудь проходил. И часто думы податного инспектора были заполнены Лизой… Он виделся с нею очень часто, чуть ли не ежедневно и, с каждым днем, все больше привязывался к девушке.

Любил ли он ее? Вряд ли… Правда, он никогда не испытывал этого чувства, но знал, и по литературе, и по наблюдению, что любовь есть что-то волнующее, перерождающее… А в его чувстве к Лизе была только тихая грусть, звучавшая где-то в затаенном уголке души податного инспектора, как жалобные аккорды арфы… Ему хотелось сделать Лизе что-нибудь исключительно ей приятное… совершить ради неё какой-нибудь геройский подвиг, да так, чтобы она не только о нем не узнала, но даже бы не догадывалась… Он хотел издали, притаившись где-нибудь за углом, смотреть на её счастье, видеть улыбку на её лице, глаза, обращенные к небу с благодарностью… Это была любовь бесплотного ангела-хранителя, скорбящего с охраняемым в дни скорби и радующегося ангельской радостью, когда охраняемый счастлив…

Петр Иванович никогда не говорил с Лизой ни о своем чувстве, ни о чем вообще, что соприкасалось с любовью. Но чувствовал он, что смотрит на него Лиза не так, как на остальных мужчин, что дрожат в её голосе нотки искренности, когда она говорит с ним, чего не было заметно в разговоре девушки с другими. И только вот этим довольствовался Орлицкий, и ради только этого виделся с Лизой все чаще и чаще…

Он понимал, что, скажи он девушке о любви своей, может быть, та и ответила бы ему взаимностью, и даже наверное ответила бы, потому что Петр Иванович не стар, не дурен собой и занимает солидное место. Может быть, она вышла бы даже за него замуж, но вот этого-то и не хотелось податному инспектору… Это было бы, по его мнению, прозаично, это опошлило бы мечты Петра Ивановича…

Однажды, в хороший весенний вечер, Орлицкий зашел в колбасный магазин. Покупателей совсем почти не было – был какой-то мальчишка, пришедший за обрезками колбасы – и Петр Иванович проболтал с Лизой около часу с глазу на глаз.

Между прочим, он выразил удивление, что, очевидно, полковник редко теперь сюда заходит.

– Это все из-за вас! – улыбнулась Лиза.

– Из-за меня?

– Ну, конечно! Видите ли, пока вы не появлялись на их горизонте, они все довольствовались тем, что я с ними говорю, не отдавая никому предпочтения… А как увидели, что к вам я отношусь иначе, – возревновали и ушли… Я говорю не про одного полковника, а про всех их…

Лиза улыбалась, но Петр Иванович почувствовал в голосе её обиду. И ему стало досадно, что он, косвенно, так сказать, но разогнал её поклонников.

– Я могу не заходить… – тихо сказал податной инспектор, не глядя на девушку.

– Что вы… что вы! – испуганно заговорила она. – Да разве я вас упрекаю? Я просто говорю то, что есть в действительности! А, да ну их всех! – махнула она с досадой рукой. – И хорошо сделали, что ушли!

Помолчала немного, о чем-то думая, а затем быстро спросила:

– Вы сегодня вечером… что делаете?

– Я?.. Как вам сказать… Да то же, что и всегда! Вот приду сейчас домой, поужинаю… напьюсь чайку… почитаю кое-что и баиньки!.. А вы почему спрашиваете?

Лиза замялась.

– Нет, я так…

– Вы что-то скрываете…

– Да, право же, ничего! Ну, просто я хотела предложить погулять часок по воздуху! Сегодня такой чудный вечер! Сейчас закрываем магазин и обидно идти домой.

Петр Иванович согласился. Почему, действительно, не пройтись с ней куда-нибудь?.. Увидят?.. Да начихать ему на всех!

– А куда мы с вами пойдем? – ласково спросил он Лизу.

– Да куда хотите! Можно пойти в Потемкинский сад… Вы там не бывали? О, туда непременно нужно сходить! Правда, сейчас уже почти темно. Всего сада вы не увидите… Но зато посидим на берегу Днепра… Один вид чего стоит!

Лиза подсчитала кассу, передала ключи подручному и, не ожидая закрытия магазина, вышла с Петром Ивановичем на улицу. Шли долго, молча, ускоренным шагом, стараясь не смотреть на прохожих. Попадались знакомые Лизы, громко с ней здоровались, а затем оборачивались и смотрели с усмешкой вслед.

В конце большой улицы Лиза первая нарушила молчание:

– Завтра весь город будет знать, что я с вами гуляла!

– Ну, и пусть знает! – просто заметил Петр Иванович.

– Вы не боитесь?

Он повернулся к ней.

– Чего?

– Ну, все-таки… Скажут: околдовала уже и его! Ведь, меня тут все сиреной называют! Вам не приходилось про это слышать?

– Приходилось! Да какое нам дело, Елизавета Афанасьевна, что про нас с вами говорить будут?! Мы – не маленькие дети!

Орлицкий говорил серьёзно, с оттенком-достоинства. И это передалось Лизе. Она стала говорить о том, что и она никогда не обращала внимания на то, что про нее говорят.

– Важно самой себя уважать, не правда ли?.. Важно не делать того, за что приходится после краснеть!

– Ну, конечно!

Пришли в сад и долго гуляли по дорожкам, среди чащи кустов. Лиза расспрашивала о Петрограде, интересовалась жизнью большого города, спрашивала про театры, собрания. Небо было темное, но свободное от туч, покрытое звездами. На другом берегу, отлогом и песчаном, пряталось в деревьях рыбацкое селение и волчьими глазами горели в мазанках тусклые огни… Вдали что-то чернело узкой черной полосой, и был это, очевидно, лес, убегавший к горизонту… Тихо плескались волны Днепра о прибрежные камни и шуршала в камышах запоздавшая льдина… Но весь лед прошел еще на прошлой неделе и оставил только реке запах сырости, да смутный туман, поднявшийся над водой.

Не было холодно, но Петр Иванович поднял воротник пальто и плотно сжал под скамейкой ноги.

Это заметила Лиза и участливо спросила:

– Неужели вам холодно?

– Не особенно… Но я вообще слаб здоровьем!.. Теперь весна, самое опасное для меня время!

– Может быть, уйдем?

– С полчасика еще можно посидеть… А там уже и опасно!

Стал осторожно расспрашивать Лизу о родителях, где училась, как провела детство. Но девушка отвечала с неохотой, и Петр Иванович замолчал. Узнал только, что в данный момент Лиза сирота, что есть где-то у неё многосемейный дядя, которого она не видела уже лет восемь. Училась она в Костромской гимназии, но не окончила и вышла из пятого класса. Сюда же попала лет восемь назад, приехав бонной в семью инженера, прослужила у него три года и вот уже пять лет служит в колбасном магазине. И с удовольствием ушла бы оттуда, если бы подвернулось что получше.

Чувствовал Петр Иванович, что Лиза не совсем с ним откровенна, многое скрывает, не договаривает, но решил, что все это от застенчивости, от недоверия к людям, и не стал больше расспрашивать. А вот о себе рассказал многое, особенно из периода университетской жизни; как голодал, боролся за существование. Но не осталось у него горечи и злобы на людей, а, наоборот, – любит он всех, верит, хочет, чтобы верили и ему… Любить природу, и особенно нашу, русскую, такую печальную, как и сама русская жизнь… И травку, что растет у него в саду, и кустик сирени, и свою грядку с капустой… И во всем видит жизнь, стремление к солнцу, к выси небесной…

Лиза слушала его внимательно, изредка спрашивая, чего не понимала. И сидели так они больше часа, он – возгоревшийся, говоривший так искренно и красиво, и она – опустившая голову, молчаливая… Поднялась, наконец, со вздохом. Сказала:

– Пойдемте! А то, действительно, становится сыро…

Опять пошли по извилистым дорожкам, направляясь к выходу… По дороге она расспрашивала Орлицкого о том, как он устроился:

– Я слышала, что у вас очень миленькая квартирка! Уютная, говорят, такая…