Над пропастью любви. киноповесть

– И вам доброе утро, милое дитя! – ответил Блюменкранц девочке, извиняющимся тоном обратился к другу:

– Прости-прости, Витя! Виноват! Это очень важно? Из редакции? Правки?!

– Корректура, – дрожащим от волнения голосом ответил Ромашин. – Передовица и статьи Либермана! Сдавать сегодня. Эх, Блюм, подсиропил…

Блюменкранц попытался суетливо затереть пятна от кофе мятым носовым платком. Ромашин решительно отодвинул пачку листов в сторону. Руся вынула из холодильника запотевшую бутылку с клюквенным морсом.

– Ужас! Представляете, парень утопился! – доложила она. – Прям на моих глазах. Может, несчастная любовь?

– Таки утопился? – иронично спросил Блюменкранц. – В море?

– Нет, в Большом фонтане!1 – проворчала Руся, отпивая из бутылки холодный морс, не обращая внимания на укоризненный взгляд отца.

– Не торопись, пей осторожнее, горлышко застудишь, – попросил Ромашин.

– Русичка, не надо бегать так близко у моря. В воде губительная радиация, – мягко и осторожно пояснил Блюменкранц. – Авария случилась в конце апреля. К августу всё только ухудшилось. Реактор не могут ни засыпать свинцом и песком, ни залить бетоном. Радиация, как чума, расползается по всей Украине, Белоруссии… Я знаю. Мне умные люди сказали. Вы же видите, в это лето отдыхающие совсем не приехали! Знакомые говорят, у нас в Одессе летом всё вымерло. Многие уезжают в другие края. Пляжи Аркадии, Ланжерона пусты. Когда такое было? Только в войну. И теперь вот – радиация повсюду…

– Не паникуйте, дядя Блюм, привыкайте. Рано или поздно, люди сами себя уничтожат, – успокоила Руся. – Войнами, эпидемиями, радиациями. Такие уж они мерзкие твари… эти людишки, – допив морс, она вышла в одну из дверей кухни.

– Умная, мудрая девочка, – вздохнул Блюменкранц. – В кого она такая, Витя? Уж явно не в нас, – доктор вынул блокнотик из-под подушки на раскладушке, перелистал странички, нашел нужное. – Вот, Виктор, я тут заметочки делаю. Очень, мне кажется, важные. Одна моя знакомая старушка из Библии начитала. Вдруг тебе пригодится… – видя, что Ромашин расстроен испорченной статьей Либермана, негромко прочёл строки Священного писания:

– Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь». И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки… Эти строки из Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсис, Новый Завет… Впечатляет?

Блюменкранц подложил раскрытый блокнотик с цитатой из Библии ближе к Ромашину.

– Оставь себе, Витя, может, пригодится…

– Я – атеист, Блюм, а это значит… – беззлобно проворчал Ромашин. – Я – пустой горшок, из которого выплеснули помои, но ничем не наполнили. Я ни во что не верю. Просто существую.

– Можно, не верить, Витя, но твое «просто существую» определено сверху.

– Хватит, Блюм, проповеди читать. Сейчас мне это ни к чему.

– Но ты посмотри, какое совпадение! Какое, получается, пророчество, написанное во времена Иисуса! – оживленно воскликнул Блюменкранц.

Ромашин снисходительно покачал головой.

– Древние тексты можно, как угодно, трактовать, приспосабливать к современным событиям.

– Как угодно?! – возмутился Блюменкранц. – Трава полынь ещё называется чернобыльник. Звезда «полынь»! Чернобыль!.. Какое удивительное совпадение, Витя! Нет, это великое пророчество!

– Ну, хорошо, Блюм! Я рад, что ты проникся мудростью древнего писания. Пусть тебе это принесёт счастье на земле твоих предков.

Ромашин тоскливо осматривал мокрые, обвисшие, испорченные, печатные листы.

– Но ты сам, пророк, будешь перепечатывать пустозвонство Либермана! У меня ни моральных, ни физических сил не хватит восстанавливать текст, – заявил он доктору. – Вредитель!

– Печатать?! Одним пальцем? Я тебя умоляю, Витя. До отъезда не успею.

– Блюм, этот словесный понос меня раздражает! – Ромашин нервно потряс испачканными, мокрыми листами, будто тряпками. – Я не смогу себя заставить всё вновь перепечатывать! Катастрофа!

– Надо Розочку Мильскую просить…

– Твою скрягу, Розу- колобка?! – возмутился Ромашин.

– Зачем мою?! – негромко возмутился доктор. – Нашу, Витя! Нашу!

– Я тебя умоляю, Блюм! Она ж из дома бесплатно не выползет.

– За три рубля Роза для меня всё сделает, – успокоил Блюменкранц. – Она жадная для других. Для меня, Витя, она очень и очень добрая. Для неё я – потенциальный жених с видом на за границу!.. И сколько же тут, скажите на милость, испачканных страничек? Десять? Я думал, меньше. Тогда рубликов за пять, думаю, упрошу.

Ромашин страдальчески поморщился, тяжко вздохнул. Блюменкранц, сложив пухлые губы трубочкой, вяло подул на листы, будто пытаясь просушить бумагу.

– Старинные рукописи получились, жёлтенькие! Будто египетский папирус! – неловко пошутил он. – Вот вам историческая ценность… – на хмурый взгляд Ромашина поспешил вернуться в реальность. – И что же там пишет в передовице товарищ Либерман? Эссе про атом?

– Про атом ни слова. Либерман хранит мудрое, политические молчание. И несёт очередную ахинею!

Руся выглянула из-за косяка двери.

– Надо позвонить в милицию! – потребовала она.

Блюменкранц испуганно вжал голову в плечи.

– Не надо милиции, Руся! Я вас умоляю, девочка моя. Дайте дядюшке Блюму тихо-тихо свалить на свою дальнюю Родину.

– А вы, дядюшка Блюм, всё-таки предатель и трус! – смело заявила Руся. – Бросаете настоящую Родину в самый трудный момент!

Блюменкранц, соглашаясь, покачал склонённой головой.

– Бросаю, Русичка, бросаю. Евреи всегда ищут лучшей жизни на стороне.

– Руся!.. – укоризненно начал Ромашин, но его дочь с силой захлопнула дверь на кухню.

– Прости! Максималистка, – извинился Ромашин за ребёнка.

– Девочка права, – вздохнул Блюменкранц. – Да, Витя, я – трус, но не предатель. Евреи очень боятся за свою жизнь. Может быть, даже больше боятся, чем другие люди. Потому что евреи, и это мое, Витя, открытие, – полезные зёрна для чужой земли. Зёрна мудрости, знаний, открытий… В какую страну не сунься, везде евреи что-то открыли, чем-то отличились. Музыкой, литературой, наукой… Вот я и боюсь, Витя, что мое зерно в этой земле… в этой стране не произрастёт никогда. Мне не хочется остаться пустоцветом, Витя! Не хочется! Потому я и уезжаю. Хотя бы ты можешь меня понять?

– Могу, – ответил Ромашин.

– А тебе, Витя, разве не страшно здесь оставаться? – не унимался Блюменкранц.

– Страшно.

Бодрая и бойкая, чрезвычайно агрессивная, Руся вновь выглянула из-за двери. Она так и оставалась в своем спортивном костюмчике, с подвернутыми рукавчиками, будто для предстоящей драчки.

– Пойду, найду эту крашеную стерву, сама во всем разберусь, – заявила она. – А ты, пожалуйста, па, позвони своему стукачу Примусу… У него же связи. Пусть поднимет и всех обзвонит. Надо же что-то делать! На станцию бегала к спасателям, но им всё до фени… Заявления о пропаже человека, говорят, не поступало. Говорю, вот, я вам лично заявление делаю. Хотите устно, хотите письменно! Там, у пирса юноша утопился… явно от несчастной любви! Они парни в спасалке сидят и лыбятся! Придурки! – Руся намеренно сменила тон с беспокойного на формальный и продолжила:

– На другой день, сизым, стылым утром, холодный синий труп юноши, объеденный рыбами, море выплюнуло к ногам возлюбленной! – и тут же возмутилась:

– Фууу, па-а! Вот такая зараза от твоих глупых штампов!

Ромашин, с ним доктор Блюменкранц поморщились яростному монологу Руси с нервными и эмоциональными переходами.

– Стерву… стукачу!.. Откуда уголовный лексикон, дочь? – мягко упрекнул Ромашин.

– Опять же из твоих опусов, па! – возмутила Руся. – Откуда ещё?! А вы? Вы так и будете сидеть?! Повторяю: там в море, совсем рядом с нашим домом утонул человек!

Руся простонала от сдерживаемых эмоций, фыркнула от бессилия, исчезла за дверью. Невозмутимый Ромашин продолжал просматривать перепачканные печатные листы.

– Какой славный костюмчик, – пропел Блюменкранц, неловко делая самому себе комплимент. – Как же он Русичке идёт. Лиловенький. Достал по случаю. Отдыхающие спекулянты из Житомира. Недорого, надо сказать.

– Блюм, не скрипи шилом по стеклу и так душа дрожит, – попросил Ромашин. – Деньги я верну. Вот только напечатаюсь!..

– Витя, как тебе не стыдно?! Совсем не об деньгах речь! Я радуюсь за Русю. Ей так к лицу, к фигурке пришёлся костюмчик. Ты совсем перестал понимать друга детства, Витя!

– Извини, Блюм. Не выспался. Да ещё эта вечная нехватка денег…

– Понимаю-понимаю. Ты – талантлив, Витя. Настанет и твой час триумфа.

– Хотелось бы при этой жизни, – проворчал Ромашин.

– Всем хотелось бы, не всем суждено… Да, Витя, ты девочкам йод по капельке добавляй в чай, в кофе, – тихо посоветовал Блюменкранц, – в молочко, в… морс. Говорят, это защитит детский организм от радиации. Русичка морс любит. Это хорошо, полезно. Когда я обживусь на новом месте, – девочек к себе позову. Жить, учиться. Если позволишь, конечно. А там, глядишь, и ты приедешь. Писателей там ценят. Писателей везде ценят, кроме здесь. Тетя Циля тебя в русскую газету устроит. Мы ведь одна семья, Витя… Когда Софочка отошла… в мир иной, знаешь, жизнь моя высохла, растрескалась, как пустыня. Твои девочки мне как родные дети. Если у меня ничего не получится, в них я вижу своё продолжение. Им, и только им, я весь остаток своей никчемной жизни посвящу… Извини.

– Блюм! Не рви душу! – попросил Ромашин.

СЁСТРЫ

Из коридора донесся громкий, возмущённый возглас Руси.

– Варька! Выходи!

Разгневанная Руся снова вошла в кухню, уселась в плетеное кресло.

– Именно сегодня ей надо встать в такую рань и занять ванную! – возмутилась она.

– Едем с Варей в Симферополь, – пояснил Ромашин.

– С самого раннего ранья?! – проворчала Руся. – Что за срочность такая? И что она там в ванной так долго намывает?

– В Симферополе надо быть к трём часам. Это очень важно. Варя всю ночь не спала, нервничала. Я слышал, как она наверху ходила. Возьмут – не возьмут. Примут – не примут.

– Здесь переспала со всеми подряд!.. Конечно, теперь только в Симферополе и возьмут! – заявила Руся.

Ромашин возмущённо, но смиренно вздохнул, возражать младшей дочери не стал, взглянул в сторону одной из трёх дверей, что выходили в общую гостиную, где в дверном проеме стояла в розовом атласном халате, с чалмой из полотенца статная красавица, с огромными печальными глазищами, его старшая дочь. У Вари были такие же роскошные, русые волосы, как и у младшей сестры, но изумительная фигура, тонкая талия, затянутая пояском атласа, крепкая грудь значительно повышали, в глазах мужчин всех возрастов, её статус красивой, неотразимой женщины. Руся повернула голову, тоже заметила сестру, злобно фыркнула, выбросила себя из кресла, оттолкнувшись от подлокотников, прошла мимо Вари в ванную комнату, ни столько примирительно, сколько оправдательно для самой себя тихо сказала:

– Прости. Но я сейчас сойду с ума! У меня мозг в горошинку сжался! Скажешь хоть слово, – загрызу.

Когда за Русей захлопнулась дверью ванной комнаты, намеренно громко зашипела вода душа, Варвара обратилась к отцу и к доктору Блюменкранцу:

– У всех такое же мнение?

– Варечка, вы о чём? – ласково проблеял Блюменкранц. – Что я переспала со всеми кобелями в этом городе, – негромко пояснила она.

Ромашин сделал вид, что не услышал старшую дочь. Он с тоской всматривался в разложенные на столе листы, отделив чистые от грязных, в ржавых подтёках высыхающего кофе. Доктор Блюменкранц, молча, протёр носовым платочком круглые очки, водрузил их на нос.

– Понятно, – вздохнула Варвара. – Что ж, буду держать марку курортной шлюхи.

– Ва-аря! – возмутился Ромашин. – Не будь такой циничной.

Варвара подошла к обеденному столу, бесцеремонно допила кофе из чашки отца, заела печеньем из вазочки, вяло прошлась по кухне, остановилась в дверях.

– Что опять случилось у твоей любимой дочери? Катастрофа любви?! Пожар в груди? – спросила она.

– Какой-то парень утонул на её глазах, – оживился Блюменкранц и принялся рассуждать сам с собой. – На её глазах… Утонул на её глазах… Странное выражение? Тебе не кажется, господин литератор? – обратился он к Ромашину.

– Ничего странного. Примитивный штамп, – ответил литературный работник. – Прекрасно. Хоть кто-то отмучался, – цинично заявила Варвара.

– Варя! – возмутился Ромашин. – Не надо быть такой… такой… Оставайся доброй.

– Пап, езжай один, – мягко попросила Варвара. – Договоришься, вот и славно. А нет, так и нет. Хотя какой из меня нынче педагог?! Шлюха-секретарь в порту – вот и всё моё жизненное кредо!

Варвара, не глядя, поставила кофейную чашку на стол, как раз на чистые листы рукописи, и медленно выбрела из кухни. Ромашин, полагая, что старшая дочь выпила весь кофе, нервно и резко отодвинул чашку с разложенных на столе листов. Чашка опрокинулась. Коричневая жидкость и кофейная гуща разлились и по остальным, чистым листам бумаги. Доктор Блюменкранц судорожно поднялся со стула, беспокойно оглянулся в поисках кухонного полотенца. Вместо того, чтобы «взорваться» от эмоционального напряжения нагнетаемого дочерьми в это утро, Ромашин глубоко продышался, чтобы успокоиться, потом спохватился, строго взглянул на доктора, ища поддержку:

– Двадцать с лишним листов перепечатывать! Это уже полная катастрофа. Я не успею сдать статью.

Блюменкранц вздрогнул плечами от безысходности, поспешил успокоить писателя:

– Успеешь! Завтра сдашь. Розочка всё перепечатает. А ты продышись, Витя, продышись, успокойся, – посоветовал он. – От нервов все болезни. Но глубоко дышать лучше через тройной слой марли. С пылью радиация разносится за тыщ-щи и тыщ-щи километров…

– Даже к самому Мёртвому из морей, – грустно пошутил Ромашин.

– Умеешь утешить друга, – пожурил Блюменкранц, стряхнул с листов кофейную гущу в раковину, забрал высохшие листы с жёлтыми подтёками.

– Что ж, – вздохнул он, – пойду сдаваться Розочке Мильской. Боюсь, конечно, ничего у меня не получится…

– Как это не получится?! – возмутился Ромашин. – К концу рабочего дня не сдам Либермана в редакцию, – меня уволят!

– Я же не о том, Витя, – промямлил Блюменкранц, – Розочка всё перепечатает, уверяю! Куда она денется?! У меня с ней ничего не получится. А ведь женщина так хочет!.. так хочет!.. Правда, какая она нынче женщина? Ходячий окорочок… Хотя, Витя, скажу я вам, – шаровая молния какая-то в ней сидит! Это в сорок-то лет с большим хвостиком! Всё никак не угомонится. Это болезнь, Витя. Она – нимфоманка!

– Лихоманка – твоя Розочка, – пробурчал Ромашин.

– Опять моя?! Наша, Витя! Наша подруга детства!

– Наша – так наша. Давай уже, ходи до Розочки, как говорили в нашей любимой Одессе, выручай друга детства!

– Не то, чтобы я колыхаюсь безвольный, будто воздушный шарик, наполненный киселем. Поднапрягусь, доставлю женщине удовольствие. Выдержу, – продолжал рассуждать Блюменкранц. – Ах, это омерзительное чувство насилия… Или это старость, Витя? Или радиация?

– Что ты заладил, Блюм: радиация, радиация! – возмутился Ромашин. – Тебе неприятно, доктор, находиться рядом с этой неопрятной, глупой жирдяйкой!

– Это так, – грустно согласился доктор, – от неё пахнет кислым потом, дохлыми мышами, перекисшими щами и…

– Ш-ш-ш! – передразнил Ромашин. – Всё через «ша»! Ша! Прекрати, Блюм! Не надо подробностей!

– Ладно. Я пошёл. Агнец на заклание.

Блюменкранц свернул испачканные, мокрые листы в трубочку, беспомощно оглянулся от дверей.

– Завтра плыть в Одессу, за документами.

– Прекрасно, Блюм! Скоро закончатся твои мучения.

– Вдруг меня арестуют? – всхлипнул Блюменкранц.

– Перестань! Это же не тридцать седьмой! – возмутился Ромашин.

– О-о! Витя, в тридцать седьмом меня бы давно расстреляли. В подвале… Горькая ирония судьбы, Витя, здание КГБ находится в Одессе на Еврейской улице…

– На улице Августа Бебеля, – поправил Ромашин.

– О – нет, Витя! – не согласился Блюменкранц. – Как бы Одессу не правили, кто ни попадя, – улица Энгельса останется Маразлиевской, Арнаутские останутся Арнаутскими. Мукачевский переулочек, где меня грешным образом зачали, так и остался Мукачевским. Ну, я пошёл сдаваться Розочке, Витя. Не поминай лихом, если дядюшка Блюм кончится.

Блюменкранц вышел из дома. Ромашин устало опустился в кресло, склонил голову, собираясь вздремнуть.

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

Перед крыльцом средней школы выстроились на торжественную «линейку», посвящённую «Первому звонку», дети всех классов. Старшие, нарядные, строгие, подтянутые, заполняли периметр площадки перед школой. Белоснежной клумбой с кровавыми лепестками галстуков выделялся строй пионеров. Редкая кучка малышей-первоклассников сиротливо сжалась, стиснутая старшеклассниками.

Нарядная, в белом школьном фартучке с красной точкой комсомольского значка на груди, Руся стояла на высоком крыльце за столом с разложенными грамотами, рядом с директрисой школы, дамой суровой, внушительной и грандиозной. В строгом костюме, обтянутая по мощным бедрам юбкой-бочкой, директрисса выглядела гипсовым памятником знатной доярке на ВДНХ в Москве. С отсутствующим и опустошенным взглядом, Руся маялась, словно погружённая в свои невесёлые девичьи мысли, понимая, что теперь она чужая на этом празднике жизни. Последний звонок для неё отзвучал в прошлом году, круглая отличница, она окончила школу с «золотой медалью». Теперь, по просьбе директрисы школы Василисы Павловны, Руся помогала провести праздник «Первого звонка» для малышей и чувствовала себя, даже среди ровесников, глубокой старухой, для которой уже навсегда ушло в прошлое беспечное детство. Русые волосы её были заплетены в две тугих косички до лопаток, увенчанных алыми, капроновыми бантами.

Ромашин с Блюменкранцем, с приятной ностальгией, наблюдали со скамейки за торжественной церемонией.

– Последний звонок Русичка год назад отметила, – проворчал Блюм. – Чего ради согласилась на участие в сём представлении?

– Директриса попросила, – пояснил Ромашин с гордостью за дочь. – Единственная в прошлом выпуске круглая отличница. Медалистка. Подойдём поближе, – предложил Ромашин, вынул из сумки фотоаппарат «ФЭД».

Руся не слышала формальных речей ни директрисы, ни завуча, ни учителей, ни приглашенных ветеранов войны с звонкими медалями во всю грудь. Она механически вручала грамоты ученикам и ученицам, пожимала руку мальчишкам, подставляла щёку для поцелуя девчонкам. Вдруг мутный, остекленевший взгляд её серых глаз оживился.

Металлической трелью зазвенел бронзовый колокольчик в руке нарядной, в белом фартучке, крохотной куколки в кудряшках с белым бантом больше головы. Первоклашка сидела на плече… морячка с бескозыркой в руке, в синей, выглаженной, летней форме. Безо всяческих сомнений, именно этого морячка Руся видела в рабочем комбинезоне сегодня ранним утром у моря. С широкой, белозубой улыбкой симпатичный блондинчик пронёс девочку с колокольчиком вдоль строя школьников. Проходя мимо Руси, морячок по-дружески подмигнул ей. Руся строго нахмурилась, не понимая, что происходит.

С печальной улыбкой на лице, Ромашин перекладывал в руках фотоаппарат «ФЭД», наводил объектив на детей и фотографировал… Русю… морячка… девочку с огромным, белым бантом и колокольчиком.

Ялта – город не только курортный, но и морской славы. Эта милая кроха с игрушечной бронзовой рындой в кукольных ручках умилила Ромашина настолько, что он невольно пустил слезу. На фото могла получиться изумительная метафора жизни: девочка с рындой кораблика мечты, плывущая на плече военного моряка.

Как это замечательно! Поймать образ и запечатлить на фотоплёнке такое прекрасное мгновение! Нда.

Ромашин мысленно возмутился собственным хаотическим мыслям о судьбе дочери, девочки с колокольчиком, Родины. От мысленного пафоса Ромашин поморщился, громкий всхлип за спиной совершенно вернул его в реальность.

За его спиной всхлипывал, неловко топтался печальный доктор Блюменкранц в мятом, сером, парусиновом пиджаке и таких же мятых парусиновых штанах, будто широченных пожарных гидрантах. Одутловатый, лысеющий, с круглым брюшком, нависающим над брючным ремнем, болезненно полнеющий, доктор напоминал Ромашину неуклюжего персонажа его неоконченной повести о бездомном, нищем философе, живущем в картонном ящике близ пляжа. Этаком современном Диогене. С десяток подобных неоконченных повестей хранили ящики письменного стола. Ромашину не хватало терпения, усидчивости, вдохновения для завершения, в общем-то, неплохих задумок, достойных, как минимум, печататься отрывками глав в местной газете, в литературной колонке на последней страничке.

– Как это грустно, я вам скажу, – всхлипнул и прошептал Блюменкранц, высморкался в носовой платок. – Первый и… последний звонок. Первый – для всех этих милых, прелестных деток. И последний – для меня. Почему ты не оставил название будущей повести «Последний звонок»?

– Блюм! Хватит нагонять тоску! – попросил Ромашин. – Сдал статью на перепечатку?

– Сдал – сдал. К четырём часам Либерман будет разложен на двадцати трёх страничках во всём политическом блеске, – успокоил Блюменкранц. – Розочка, я правильно угадал, надеется, что устрою ей вызов в Израиль, и сделает всё бесплатно. Даже то, о чём её не просили…

– Оставь надежду женщине страждущей, – пошутил Ромашин.

Блюменкранц печально покачал головой.

– Ах, мне бы только вырваться из этой совдушиловки! И я расправлю напоследок свои парусиновые крылья.

Нелепый и трогательный толстячок шутливо расправил мятые полы летнего пиджака, приподняв руки.

Морячок внёс девочку с колокольчиком по ступенькам школы, нырнул в широкий дверной проём. Звон колокольчика жалобно тренькнул и затих под старыми разлапистыми платанами, окружающими двор школы.

Вместе с толпой школьников, обеспокоенная странными и загадочными явлениями в этот день, Руся втиснулась в дверной проём вместе с галдящими детьми. Вытягивая шею, она некоторое время видела плывущую над головами маленькую девочку с белым бантом, с колокольчиком в руке.

Грустные Ромашин и Блюменкранц сидели на лавочке в школьном сквере.

– Руся выйдет, щёлкнешь нас вместе, – попросил Ромашин.

– Попросим кого-нибудь, чтобы нас троих. На память.

Они не заметили, как из распахнутого бокового окна школы лихо выпрыгнул во двор морячок, нахлобучил бескозырку на затылок, торопливо зашагал прочь, будто находился в «самоволке» и опаздывал на корабль.

Минуту спустя, на крыльцо школы выбежала Руся, заметила на дальней скамейке отца и доктора.

– Эй, родственники печального образа! – крикнула она. – Морячок, такой симпатичный блондинчик тут не пробегал? – крикнула она.

– Нет. Беглых морячков не заметили, – ответил Ромашин.

– Как приятно, – прошептал впечатлительный Блюменкранц. – Девочка назвала меня родственником!

Руся сбежала с крыльца, подошла ближе к отцу и доктору.

– С праздником, – тихо сказал Блюменкранц.

– Чужой праздник! – отрезала Руся.

– Милая Русичка, как же ты прекрасна в школьной форме и белом фартучке, как юная фея из книги Знаний! Тоже, кстати сказать, замечательная придумка твоего папы: Фея из книги Знаний! – искренне восхитился Блюменкранц.

Руся озабоченно оттянула края короткого платьица, прикрывая загорелые коленки стройных ножек, распустила нелепые, алые бантики на хвостиках волос, мотнула головой, расправляя густые светлые локоны по плечам.

– Школьница-переросток, – пошутила она. – Меня будто оставили на второй год. Всё чужое и все чужие. Мои друзья разъехались по стране. Ах, как грустно! Моя любимая форма стала мне мала. Превращаюсь в старую, ворчливую тётку!

Руся оттянула на юношеской груди лямки фартука и смутилась. Чтобы скрыть свое смущение, которое заметили отец и доктор, заявила:

– Даже Василиса Пал-лна не знает, откуда взялся морячок! Просто пришёл.

– Это он первоклашку с колокольчиком на плече нёс? – спросил Блюменкранц.

– Вы его всё же заметили? – удивилась Руся.

– Не просто заметили. Твой папа сфотографировал его. Видный парень, – улыбнулся Блюменкранц. – Эдакий морской волчок-боровичок.

– Причём тут видный?! – разозлилась Руся. – Этот блондинчик мне голову морочит весь день!

– Блондинчик? – уточнил Ромашин.

– Морячок.

– Чем же он морочит?

Руся понимая, что скажет глупость, неуверенно призналась:

– Ну, хотя бы тем, что утром… он утонул. Утопился… А сейчас, получается… воскрес.

Ромашин и Блюменкранц с недоумением переглянулись. Руся с раздражением отмахнулась и убежала со школьного двора.

– Странные фантазии у девочки, – проворчал Блюменкранц. – Ей морочит голову морячок, который утром утонул. И даже утопился! Прэлэсно!