Если только дозвонюсь…

И стал искать что-то в правом кармане. В левом тоже искал. Когда Николай залез в карман по четвертому разу, Синюков нерешительно вымолвил, глядя себе под ноги:

– Так ведь, может быть, денег и нет? Слышишь, Коля? Может быть, они еще в июле кончились? А теперь уже – видишь? – осень на дворе.

– Какая осень? Ты че, в самом деле? Рассолом опился? – крикнул Коля. Страшно на Синюкова посмотрел. И снова руку засунул в карман, поближе к правому боку.

И тут же – новое чудо, на этот раз – под номером два: воссияла рука, извлекая из бездонной глубины много разной всячины. Осветился угол кухни, сто лет как не метеный, засияли разноцветные блики на оконном стекле. И отчетливо загудел в голове у Синюкова невидимый хор, воздающий хвалу Вседержителю нашему Господу.

А Николай уже высыпал на нечистую клеенку содержимое ладони: 10 коп., еще 10 коп, две копейки… семь раз по копейке… А потом вдруг двугривенный – бац! И еще один, стертый, как подошва на ботинке. Ну, и всякая денежная труха, в основном копеек по пять, хотя и пятиалтынный тоже попался. Да, бумажка еще! Почти новый… трамвайный билет?! И черт его знает, что он, сволочь, в кармане делал.

– Это, значит, того… Это надо бы, Коля, сообразить! – заторопился Синюков, одновременно решая в голове сразу три задачи. Во-первых, сколько брать, во-вторых, в чем нести. И в-третьих, по сколько капель разливать, чтобы себя не обидеть. – Ты посчитай, Коля, посчитай!

– Посчитал я, и что? – прохрипел Николай. – Тут считай, не считай… Почти рупь на кармане у нас, туды его в лом! Рупь двенадцать, если уж точно. Живем! Нам бы гривенник, Вась: точно так на бутылку хватило б!

Третье слово с конца вызвало у Синюкова небывалый прилив сил. Он даже потеть перестал, а уж про сухость во рту и говорить нечего. Исчезла сухость во рту, и ясной стала у Синюкова голова. Он точно вспомнил, где в этом доме гривенник можно найти. Да он же лично тот гривенник еще в июле под кроватью видел!

Стоп. В июле? А не апрель ли то был? А может, и апрель. Тогда еще соседка сбоку, и хрен как ее зовут, заходила по причине скандального Синюкова поведения. Вроде бы Синюков по ночам на всю мощь пылесос гонял. А также спички под ее стенкой жег. Может, так себе, просто на нервах хотел поиграть, а если вдруг всерьез стену подпалить задумал?

Так в апреле или в июле? Июль это или апрель? Но если даже это и апрель, что тогда, извините, с ботинком делать? Он с июля лежит или с сентября? C июля. Ну, так вот, чего же тогда апрелю здесь делать?

Тотчас же месяц апрель Синюков от мыслей отогнал. И снова стал вспоминать все с самого начала.

Так, июль. Что там было, в июле? Пиво, портвейн… И ботинки, ясное дело. Сначала были у Николая на ноге, оба-два. А потом вдруг один взял – и потерялся…

– Ну, ты чё там,в натуре? Ты деньги ищи! – зарычал Николай, разом комкая и обрывая синюковские воспоминания.

– Что?

– Ищи, говорю, ищ-щ-щ-щи-и!..

Ладно, на фиг июль.Август тоже на фиг.

Где кровать? Слева запад, справа – восток… Ага!

Синюков повернулся и медленно побрел направо.

– Ты куда? – прохрипел Николай.

– Да пойду, поищу… под кроватью…

– Лучше ищи!

– Да уж ладно…

– Ты лучше, лучше!

Вот ботинок николаев посреди комнаты. А вот кровать. Синюков начал медленно сгибаться пополам. Гнулся неравномерно, преимущественно в пояснице. Попытался засунуть голову под кровать – не лезет голова. Ну да ладно, можно и так разглядеть. Гривенник, он и под кроватью – гривенник.

Посмотрел Синюков. На удачу пошарил рукой. Нагреб кучу окурков. Выбрал один, поприличней.

– Ты там скоро? – торопил из кухни Николай.

– Скоро, скоро. Почти нашел!

Не хотел Синюков нынче врать, а пришлось. Пришлось!

Ни хрена под кроватью денежного не оказалось.

На табачный дымок сунулся в комнату Николай. Углядел свой ботинок – и сразу все понял. Если бы, скажем, Синюков сейчас под кроватью гривенник нашел, не лежал бы ботинок посреди комнаты – был бы он у Синюкова на ноге. И пошел бы тогда Синюков… пошёл…

Хотя, с другой стороны, все зависело бы от размера.

– Ты какой размер носишь, Вася? Не сорок второй?

– Сорок пятый. А что? – пошутил Синюков.

– Ничего, – Николай, в свою очередь, выбрал окурок, закурил. – Нет, значит, гривенника?

– Значит, нет.

– Плохо, Ваня! Плохо!

И точно, плохо стало тотчас же в квартире номер шесть. Так плохо, что даже шнурки у ботинка скукожились.

Посидели, покурили. Повспоминали, какое нынче число. И снова принялись за старое:

– Искать надо гривенник, искать! Искать, Вася, надо!

– Да где ж найдешь его, Коль?! А, Коль?

– Твоя квартира, не моя. Так что думай, хозяин. Думай!

Хорошо сказать – думай! А как? И главное, чем? В голове то ли снова колокол загудел, то ли она даже не гудевшей треснула.

И опять же, где думать? Здесь, в комнате? Климат не тот. Да еще этот ботинок с правильной мысли сбивает.

– Помню, я в сентябре… Нет, в июне за водкой ходил, – этаким календарем зашуршал Синюков. – Возвращаюсь, я помню, злющий как черт…

– Обсчитали?

– А то! На пятнадцать копеек… собаки! Сёма, помню, тогда у меня ночевал. Стало быть, в феврале. Двадцать первого, помню, пришел. Прямо с утра. А двенадцатого ему плохо стало.

– Как – двенадцатого? – не понял Николай. – Ты же говоришь, двадцать первого Сема пришел?

– Ну, пришел. Посидели. Потом спать легли. Снова встали… Вот три недели и прошло. А двенадцатого марта, помню, Сёма с утра меня бутылки послал сдавать, а я случайно одну в подъезде-то и уронил. Ох, и санитаров же тогда в подъезде было!

Николай удивленно расправил примятое с ночи ухо, спросил:

– А Сёма-то здесь причем?

– Ну а как же без Сёмы? С Сёмы-то все и началось. Он ведь, знаешь, такой, наш Сема… Он же все бутылки помнит! А тут как звон услышал, так лицом побелел и упал, где стоял. Пришлось медицину вызывать. Это мне потом Кеша с четвертого этажа рассказывал.

Воспоминание о четвертом этаже привело Николая в легкую дрожь. Вот к кому бы за гривенником сходить! Ничего, что четвертый этаж. Не четырнадцатый. Доберемся!

– Нет больше Кеши. Как в марте мы с ним пару дней погудели, так он прямо исчез, – продолжал Синюков, и носом хлюпнул. – Может, помер уже, потому что и это может быть. Ну а если не помер, значит, в другой дом переехал.

Другой дом – это плохо. Где бы найти этот дом? Надо выйти на улицу… А вдруг там снег по колено выпал?

Николай подошел к окну, поплевал на стекло, протер его рукавом. И разглядел: трава на дворе! Бог ты мой! Значит, точно, июль. Во всяком случае, еще не осень.

Ну а если июль, тогда… Что?

– А какое число?

Хохотнул Синюков:

– Как – какое? Так гривенник же… Десятое.

Все! Легко на душе стало у Николая, очень легко. Все он вспомнил и все посчитал, хоть сроду арифметикой не увлекался.

Получилось: сегодня – десятое. А когда получка была? Вроде, третьего. Или четвертого? Значит, пятого. Точно! Литр водки, вина полкило да на закусь батон. А дальше, дальше?

Ха! Так ведь в этот день он ботинки купил! И пошел обмывать. А точнее сказать, просто взял – и поехал. В трамвае. И ногу натер, это факт. Захотел подложить что-нибудь под правую пятку, и задумался. Если вдвое рублевку сложить – слишком жирно будет. А вот если трамвайный билет, то не хватит, пожалуй.

Вот тогда-то он, Коля, под пятку гривенник и положил! Хотя ногу все равно потом стер. И потому здесь, в комнате, ботинок-то и скинул!

Весь, как был, в ожидании чуда, проковылял Николай от окна к середине комнаты. Наклонился, поднял тот ботинок, заглянул ему внутрь…

Ни хрена в том ботинке не оказалось.

– Да ты другой башмак сними! – вдруг вскричал Синюков. – Сними, сними! Два башмака – будет пара. Нет, точно, точно!

И рассмеялся вдруг Синюков. Малиновыми пятнами пошел, настолько вдруг ему стало хорошо.

И голова перестала болеть.

И запела душа, как чайник.

* * *

…И прошел после этого час. Или день. А может, и год. Никто число не записал, потому что никто его не помнил. Но вечер был, это точно. Сидел Синюков как бог, и слушал бодрый голос умного во хмелю Николая:

– Это ежели пара, так что? Непременно надо продать, – говорил Николай. – Вот как мы: продали ботинки – и сидим, головы поправляем. Потому каждой твари – по паре. Опять же, Платона возьмем: ни хрена не войдешь, говорит, два раза в воду!

Насчет Платона помалкивал Синюков. Сидел, глотал из стакана, сколько нальют. И размышлял о причудливости бытия и смысле жизни.

Свято место

Без пятнадцати десять на крыльце трехэтажного дома с колоннами встретились два человека. Один из них – средних лет и с приятным лицом – только что вышел из подъезда и не успел еще застегнуть кожаный плащ на все пуговицы. Другой же, не менее приятный, напротив, только готовился сдавать пальто в гардероб, а потому был пока ещё застегнут по самое горло.

– Иван Емельянович! И вы сюда же? – улыбнулся тот, что в плаще.

– Как все, так и я, Эдуард Эдуардович, – усмехнулся застегнутый.

– И подписи уже собрали? – полюбопытствовал с приятным лицом.

– Собрал, – кивнул не менее приятный.

– Так… Конкурент, значит? – строго спросил первый.

– Да еще какой конкурент! – сурово ответил второй.

Оба смерили друг друга оценивающим взглядом и разошлись в разные стороны. Тот, кто в плаще, направился в типографию – заказывать предвыборные плакаты. А тот, кто в пальто, двинулся в избирком – регистрироваться как кандидат на предстоящих выборах.

А что, в городе N. ожидались какие то выборы? Ну, как же, город только этим и жил! Все в мире, казалось, в те дни крутилось вокруг должности мэра, к тому времени благополучно отслужившего положенный ему срок. Место мэра освобождается? Это, знаете ли, серьезно! Так удивительно ли, что любое мало-мальски примечательное событие рассматривалось отныне лишь в качестве своеобразного гарнира к некоему пикантному блюду под названием «кандидат на должность главы городской администрации».

В самом деле. Чихнет ли ненароком Эдуард Эдуардович, Степан Петрович ли выйдет утречком на балкон и воскликнет от полноты чувств: «А и хорошо же, черт его дери!» – тотчас же всякий возглас и любой чих спешат подхватить и растиражировать местные газеты. А там – держись! «Этого кандидата и черт не дерет!» – возмущается одна газета. «Наш балкон – с краю», – заявляет другая. А третья подумает, подумает, да как забабахнет на всю страницу: «Это кто там чихает с правой?!». И не захочешь, а статьей зачиха… пардон, зачитаешься.

Как бы то ни было, а мэром желали стать многие. В первую же неделю в избирком пришло человек шестнадцать, потом – еще двадцать пять… Короче, и двух недель не прошло, а коробок с подписными листами натащили столько, что председатель комиссии Баобабс вынужден был собрать экстренное совещание.

– С этим пора кончать! – громогласно заявил Баобабс, и обвел членов избиркома решительным взглядом. – На одно место у нас уже пятьдесят человек набирается. Это же с ума сойти можно!

– Уже не пятьдесят, уже больше, – донесся голос с третьего ряда. – Нынче утром еще четыре ящика… в смысле, кандидата зарегистрировали.

– Вот я и говорю: с этим пора кончать, – гнул свое Баобабс. – Какие будут мысли, предложения? Выкладывайте.

– Может, количество избирателей в подписных листах поднять? – предложил третий ряд. – Скажем, тысяч до сорока?

– Смысла нет, – отмахнулся председатель избиркома. – Да им хоть сорок, хоть пятьдесят тысяч поставь, все равно подписи наберут. В крайнем случае, залог оставят.

– А если кандидатов по возрасту ограничить? – не сдавался третий ряд.

– Нельзя. Нарушение закона! И по национальному признаку ограничивать нельзя. И по половой принадлежности – тоже. Вообще никаких ограничений нельзя.

Члены избиркома опустили головы.

– А может быть, на правах лотереи регистрацию кандидатов проведем? – отчаянно выкрикнул третий ряд. – Сделаем все, как положено: барабан с номерками поставим, пару девушек из варьете пригласим…

– Да нельзя нам барабан, поймите! И девушек нельзя! – чуть не простонал Баобабс. – Вообще ничего нельзя, что не по закону… Ни че го шень ки!

– Тогда остается одно: регистрировать всех подряд, – вздохнул третий ряд. На том и порешили.

Добрались до цифры 76, и на этом вроде бы остановились. День прошел – никого, два прошло – никого…

– Нам бы до вечера продержаться! – воскликнул председатель избиркома под самый занавес регистрации. И словно сглазил Баобабс! Аккурат за пять минут до окончания рабочего дня в избирком притащился девяностошестилетний Павел Аверьянович, который ещё с Гражданской войны общественной работой занимался. Да ещё не один пришёл, а сразу с двумя – Игорьком и Серёжей.

– Ты не волнуйся, старик, мы рядом будем, – сказал Сережа. А Игорек демонстративно поддернул рукава своей курточки с наворотами.

– Да уж позову, если что, – пообещал Павел Аверьянович, и отправился прямо к Баобабсу.

При виде посетителя с картонной коробкой в руках председатель слегка позеленел от волнения.

– Там, в приемной, за вами очередь никто не занимал? – тревожно спросил он. – Нет? Ну, слава Богу!.. – Взглянул на коробку и кисло добавил: – Что, дедушка, и вы решили в мэры податься?

– А то! – Посетитель соколом глянул из-под нестриженных бровей. – Я и голосов поднабрал по такому случаю…

– Сколько? – быстро спросил Баобабс.

– Восемь тысяч сто штук! – похвастался Павел Аверьянович. – Да у меня и программа своя есть. Не боись! Я в ней про все написал. И экологию, понимаешь ли, зацепил, и чтобы пенсию вовремя носили…

Короче, зарегистрировали.

Было это двенадцатого числа. А уже тринадцатого все и началось. Сразу семьдесят семь кандидатов вышли на тропу предвыборной борьбы за кресло мэра. А такое, согласитесь, не каждый день случается.

Тринадцатого же и приключился первый казус. Приехавший в Клуб железнодорожников на встречу с избирателями, Эдуард Эдуардович неожиданно узнал, что актовый зал здесь уже арендован на месяц вперед, так что ни с какой программой здесь до самых выборов уже не выступишь.

– Прямо безобразие какое то! – гремел оскорбленный кандидат, с отвращением прислушиваясь к голосам, доносившимся из зала. Там как раз конкурент Эдуарда Эдуардовича, застегнутый на все пуговицы Иван Емельянович то ли на что то отвечал, а то ли что то кому то доказывал. – Мне сейчас куда прикажете идти? Может, прямо в вестибюле начать с избирателями разговаривать?

– Попробуйте в бывший Дом пионеров сходить, – посоветовали кандидату. – Там вроде бы народу поменьше, как раз успеете к ноябрю выступить.

Но и к бывшим пионерам можно было попасть, лишь отстояв огромную очередь. Объехав с десяток Домов, Дворцов и клубов, Эдуард Эдуардович смог наконец то пристроиться к кандидатам от какой то весьма бойкой партии, сумевшей обеспечить выступления своим лидерам не только в красном уголке местной грязелечебницы, но даже во Дворце спорта, – правда, не в зале, а в раздевалке, но и то неплохо. Во всяком случае, Эдуард Эдуардович успел не только убедить, дать почувствовать и пообещать, но и весьма успешно отбить наскок одного пробравшегося в раздевалку недоброжелателя. А именно, на вопрос: «Да откуда же вы денег на ремонт крыши Дворца спорта возьмете, когда здесь уже и стены то рушатся?» – Эдуард Эдуардович отвечал с улыбкой: «А кто вам сказал, что я ремонт именно с крыши начну? Мне как мэру и на стенах работы хватит!». После чего кандидату долго и отчаянно аплодировали, а недоброжелатель умолк и до конца выступления сидел и не высовывался.

Где и как выступали остальные семьдесят шесть кандидатов, доподлинно неизвестно. Хотя… Взять того же Ивана Емельяновича: какую он речь, извините, в столовой Дома печати завернул! А Степан Петрович как мастерски на перроне железнодорожного вокзала с пассажирами дискутировал? Да, запомнился еще этот, с бородой… или – без бороды, но в очках? Ну, пусть так: все равно запомнился. Как же, славно в очках насчет городской канализации выступил! Подхватили его, помнится, избиратели, приподняли и понесли… А куда – неясно до сих пор. Но большого, большого шума он наделал.

Последняя неделя перед выборами была нервной, бестолковой, но многообещающей. К тому времени выяснилось, что в кресло мэра намереваются сесть лидеры четырех партий, тридцати двух общественных организаций и сорока движений, плюс независимый кандидат – герой Гражданской войны Павел Аверьянович. Ну, с партиями и движениями еще куда ни шло: послушали их – и забыли. А вот Аверьяныч, как прозвали его избиратели, успел многих, многих на свою сторону перетянуть.

Бывало, выведут его на сцену под руки Игорек с Сережей, поставят перед микрофоном где нибудь в Клубе любителей служебного и декоративного собаководства, а у Аверьяныча уже целая речь заготовлена. Вот он глянет из-под бровей, откашляется в ладошку – и в упор: «А между прочим, граждане избиратели, я одно вам могу сказать: собачкам ведь, тоже – кушать хочется! А зарплаты у вас какие? Плюнуть и растереть. Ни на какие „Педи гри“ не хватит!» Тотчас же заблестят глаза у владельцев чау-чау и болонок, уронит слезу хозяин таксы, и прослезится юноша Стасик с карликовым мопсом на руках… Ох, и заботливый же Аверьяныч -кандидат: как тонко он проблемы городского собаководства понимает!

И сразу ясно как божий день: ну, все, все пойдут за Аверьяныча голосовать. И такса пойдет, и болонка отправится, и чау-чау к урне побежит. А карликовый мопс не только сам на избирательный участок придет, но еще и юношу Стасика с собой захватит.

Незадолго перед выборами открылся в городе N. и тотализатор. Пишущий эти строки собственными ушами слышал такой диалог, произошедший между двумя избирателями.

– Вы на кого думаете ставить, Женя? На Эдуарда Эдуардовича? Знаете, я не советую.

– Но почему же, Лев Львович? Кандидат что надо! И возраст вполне подходящий, и на лицо приятный.

– С лица воды не пить… Группа поддержки у вашего кандидата на обе ноги хромает! Боюсь, Эдуард Эдуардович и двух процентов голосов не наберет.

– Может, на какого нибудь аграрника поставить, чтоб помоложе да порезвее? Авось да первым к финишу придет?

– Аграрник, говорите? Да что вы! Прямо же на старте засбоит, и хлыста не побоится! Мой вам совет: ставьте- ка вы на Семена Кирсановича. В ординаре, разумеется. Не промахнетесь! Да, и не забудьте меня в кафе «Арлекино» найти, как свой выигрыш получать придете.

Ну что тут скажешь? На Семена Кирсановича в основном и ставили. Да еще на застегнутого по самое горло… Как, бишь, его? Ах, да, Иван Емельянович. На Степана Петровича тоже надежды возлагали, хотя и небольшие: шел Степан Петрович в тотализаторе как три к одному. А вот Аверьяныча совсем в расчет не принимали.

А зря! Аверьяныч хоть тихий, а за месяц успел чуть не всех городских собак на свою сторону переманить. Ну а где собака – друг человека, там и сам человек, в смысле, собаковладелец. Вот тебе и голос избирателя, как с куста! А если учесть, что в городе N. очень любили не только чау-чау, мопсов и такс, но и бульдогов, и гончих с лягавыми, да и овчарок тоже уважали, ясно становится любому и каждому: крепко стоял Аверьяныч на своих предвыборных ногах! Так крепко, что сам Семен Семенович ничего с Аверьянычем поделать не мог, а Эдуард Эдуардович, кстати, ему еще и завидовал.

И вот – наступил день выборов, и потянулись на избирательные участки законопослушные горожане. Заурчали урны, принимая в свое чрево заполненные бюллетени, и мелким бисером покрывались лица семидесяти шести кандидатов, ожидающих подсчета голосов. А уж кто на кандидатов поставил, те вообще ни есть, ни пить не могли. Так вот, с утра натощак, за выборами и следили.

Если кто не потел в этот день, так это кандидат №77 – Павел Аверьянович, девяноста шести лет от роду. Он тихо покоился в кресле и глядел по телевизору всё подряд, начиная с Гражданской войны и заканчивая перестройкой. А Сережа с Игорьком чинно сидели у Аверьяныча в ногах и тихо беседовали про «Мумий Тролль» и «Агату Кристи».

В два часа ночи пришли к Аверьянычу разбираться, но вышли Серёжа с Игорьком – и очистили подъезд. В три часа постучал неизвестный в окно и поздравил с победой. А в четыре часа утра пришел сам Баобабс.

Председателя избиркома Аверьяныч принял по царски, даже стакан чаю ему предложил. А вот стать мэром отказался наотрез.

– Ты бы кого помоложе нашел, сынок, – сказал Аверьяныч. На этом аудиенция и закончилась.

А потом по городу разошлись слухи, что никакого Аверьяныча и на свете то не было, и что предвыборными делами занимались Сережа с Игорьком, личности кое-где хорошо известные. Они то, якобы, и сорвали огромный куш в тотализаторе, поставив на лже-Аверьяныча все, что могли. А получив выигрыш, тут же отбыли в стольный град Москву. Ищи свищи теперь Сережу с Игорьком где-нибудь в Бирюлево!

Сгоряча избирком вознамерился устроить перевыборы, но казна оказалась пустой, прямо хоть по рублю скидывайся. Попробовали было посадить в кресло мэра небезызвестного Семена Кирсановича, набравшего наибольшее количество голосов (после Аверьяныча, разумеется), но возмутился Эдуард Эдуардович: такую бучу в печати поднял! «Нелигитимно!», – кричал он, да так, что аж в соседнем городе было слышно. Срочно кинулись проверять у Семена Кирсановича голоса – и оказалось: точно! Аккурат одного голоса для лигитимности не хватает.

– А вот не стоять же креслу без мэра! – воскликнул решительный Баобабс. – Не бывало еще такого на Руси, чтобы свято место пустым оставалось!

И заявил во всеуслышанье, что уж коль пошла такая петрушка с лигитимностью, а денег в казне все одно – нет, нужно оставить в высоком кресле прежнего мэра, да и дело с концом. А выборы годика через три четыре повторить. Ежели, конечно, к тому времени казна пополнеет.

*   *   *

– А куда казна денется? Пополнеет, конечно, – говорит Эдуард Эдуардович – тот самый, в плаще и с приятным лицом.

– Да откуда? Не пополнеет! – возражает ему Иван Емельянович, застегнутый на все пуговицы.

Оба смотрят друг на друга оценивающим взглядом и расходятся в разные стороны. Эдуард Эдуардович, застегивая на ходу плащ, устремляется в Клуб железнодорожников – заранее резервировать себе местечко для встречи с избирателями в будущем году, а Иван Емельянович, расстегивая пальто, скрывается в доме с колоннами.

Верные люди шепнули ему, что на предстоящих выборах количество кандидатов возрастет примерно в пять- шесть раз, поэтому очередь к Баобабсу на сдачу документов нужно заранее занимать.

Впрочем, по слухам, предизбиркома Баобабс со вчерашнего дня находится в бессрочном отпуске.

Как тогда…

Девятого, ближе к утру, в Петербурге заслезились крыши, а с рассветом на город посыпался мокрый снег.

«Как тогда, в январе, – думал Павел Иванович, поглядывая в окно. – Еще городовой на углу стоял. В шинели с башлыком. А я к Зимнему дворцу с папаней шел. Он – в сапогах, а я галоши надел. Мне их как раз на Рождество подарили…»