Если только дозвонюсь…

Шурин остановил машину около старого двухэтажного дома и выключил двигатель.

– Приехали. А вон и моя Жаклин, видишь? Выглядывает из окна? Между прочим, с утра тебя поджидает.

Подхватил чемодан и повел гостя в дом. «Даже машину не стал запирать!» – удивленно отметил Огаркин.

Рослая блондинка Жаклин говорила по-русски плохо, но зато понятно.

– Твое кроватное место. Плацкарт! – сказала она, и показала на диван, выглядывавший из-за пестрой занавески. – Только не надо бродить по ночам. Запрещено. Здесь так не принято.

– Как – не принято? А туалет? – ахнул Огаркин. – И вообще? Умыться, например?..

– Полы здесь скрипят в коридоре, понимаешь? Соседи недовольны. Могут и хозяину пожаловаться, что отдыхать им мешаешь. А то и в суд подадут, – смущенно объяснил шурин. – Особенно этот, из КГБ, придирается. Такая зануда! Привык, понимаешь, на своей бывшей Родине за каждым шорохом следить, вот и не спит по ночам. Да ты не волнуйся, привыкнешь.

В тот вечер долго сидели за столом и говорили о ценах на бензин, о прелестях ПМЖ и о взаимоотношениях интеллигенции и власти. Насчет власти шурин помалкивал (ну что простому шоферу эта власть?), зато интеллигенцию он ругал крепко. Даже Ильича припомнил, хотя и неточно: мол, не мозг нации эта самая интеллигенция, а сплошное собачье дерьмо. И откуда только шурин всего этого нахватался? Не иначе как от Жаклин, этой правнучки белогвардейской. А ничего симпатичная, зараза. И водку пьет совсем по-русски – на выдохе. А потом – хлоп! – и стопка уже пуста. И снова нужно ее наполнять. А заодно уж и бутерброд икрой намазать.

– Насчет дерьма я не знаю, я ведь историю преподавал, – отбивался Огаркин, как мог. – Конечно, всякое может быть. Опять же, много лапши нам вешают…

– Лапша? Почем там лапша? – встряла в мужской разговор Жаклин. – Здесь она дорогая. Макароны дешевле. А у вас?

– Ты, Жаклин, макароны с властью не смешивай, – осадил ее шурин. – Правильно человек говорит: много у них там лапши развелось! А интеллигент как сидел в дерьме, так и сидит. Хоть и историю преподает, – и похлопал Огаркина по плечу. – Ничего, вот покрутишься здесь с недельку – всю историю напрочь забудешь. Вместе с лапшой. Честно тебе говорю!

Бестолковый какой-то вышел разговор. Но кое-что Огаркин из него усвоил. Первое: на работу нужно устраиваться, и как можно быстрей, пока деньги есть. Дело это трудное, может и на все три месяца растянуться. И второе: мимо полковника, что в комнате слева живет, желательно на цыпочках проходить. Да мало ли чего у бывшего на уме? Может и хозяину настучать невзначай. По старой привычке.

– А справа, ты говорил, бизнесмен проживает?

– Ха-ха! Бизнесмен, – снова встряла Жаклин. – Тут – купить, там – продать. Очень дорого! Ван хандрид долларс, ту хандрит долларс… О май рашен френд! Ай лав ю!

Короче, еле уговорили Жаклин прилечь отдохнуть. Отвели ее в смежную комнату, кое-как погрузили на тахту. А сами, выпив еще по одной, вышли на улицу покурить. Сели на лавочку возле подъезда и пригорюнились.

– И на хрена тебе, Санек, в Монреаль приспичило лететь? Полковников, что ли, не видел? – грустно спросил шурин, отводя глаза в сторону. – Вот у нас, как сейчас помню, этих полковников вообще никто не знал. Жили они, как все, не выпендривались… скромными были. Вот так на кухне случайно встретишь – ни за что не догадаешься. Сигарету стрельнешь, анекдотом поделишься про Леонида Ильича. А он тебе в ответ что-нибудь про Никсона расскажет. А теперь?… Мимо двери лишний раз боишься пройти… Демократия!

Здесь шурин подумал и перевел разговор на другое:

– Ты что насчет завтрашнего дня думаешь? Может, вечерком за город съездим? Там одно хорошее местечко есть, можно рыбу половить.

– На доллары? – хмыкнул Огаркин, припомнив давешний сон в самолете.

– Причем тут доллары? – не понял шурин. – На червя, конечно. Прямо на месте червей и купим. И удочки напрокат возьмем. Ох и здорово же там клюет! Поедем, Саша?

Однако на следующий день так никуда и не выбрались. Жаклин маялась после вчерашнего, валялась на тахте и вполголоса ругалась по-французски, шурин же с утра уехал заниматься частным извозом, но вскоре вернулся сам не свой – сказал, что проколол колесо, пришлось заплатить триста долларов за новую камеру, какие уж там рыбалки? Огаркин камеру проигнорировал, но двадцать долларов шурину все-таки дал. Попросил купить бумаги и конвертов – резюме по фирмам разослать. Сам-то он по-английски два слова, может, и поймет, а на третьем – будет стоять и глазами хлопать.

– Давай тогда уж я тебе и газету куплю, – предложил шурин. – А то возьмешь что-нибудь на немецком… или на иврите, например. Здесь все может быть! Я на иврите вообще читать не могу. А ты?

– Только без словаря, – пошутил Огаркин. – Поэтому бери на русском. Штуки две или три. – И дал шурину еще пять долларов. На всякий случай. А сам подался на улицу – город посмотреть, а заодно и с людьми познакомиться.

Худо-бедно, расспрашивая прохожих руками, Огаркин выбрался поближе к цивилизации. Располагалась она буквально на соседней улице и имела вид большого трехэтажного дома с десятком табличек при входе. Шурин с вечера отнюдь не соврал – половина надписей была на русском языке. Ну-ка, что тут? «Агентство по сдаче жилья в наем», «Прокат автомобилей»… «Бюро по найму»? Ага! Вот сюда и зайдем, узнаем.

Но. Как вошел Огаркин в бюро, так из него и вышел.

– Гостевая виза, говоришь? Ты что, соотечественник, прямо из Урюпинска сюда свалился? – почти угадали в бюро. – Не возьмут здесь тебя с гостевой. Рабочая виза нужна. Да нас же первых отсюда выкинут, если мы тебя какой-нибудь фирме предложим.

Шурин сидел за столом и пил пиво из банки. Увидел мрачного Огаркина, тут же бодро зашуршал газетами. А заодно и порадовал:

– Интересное я объявление сейчас прочитал…

– Да какое еще объявление! – взорвался Огаркин. – Виза у меня – какая? Гостевая! Ну, кто меня с ней на работу возьмет?

Шурин голову опустил: да, действительно, кто?

– Что же ты мне об этом по телефону не объяснил? – продолжал бушевать Огаркин. Шурин оправдываться не спешил, только заметил боязливо:

– Ты, Саня, тише. Ты не шуми. Соседи у меня, я же тебе говорил!

И точно, не ошибся. Тотчас же и раздался вежливый стук в дверь.

– Василий, можно к тебе? – и на пороге появился сосед. «Тот самый, бывший. Из полковников», – подумал Огаркин. И тяжело опустился на стул.

– Ну, конечно, можно, Павел Петрович! В любое время дня и ночи, – шурин расплылся в улыбке. – Как там наши сыграли в Торонто? Небось, опять продули?

– Как всегда. Ноль четыре! Белугин Павел Петрович, бывший полковник и жертва «холодной войны», – представился вошедший. – Кстати, ваш сосед по этажу.

– Александр Андреевич, – ответствовал Огаркин, пожимая гостю руку. – Я, правда, на войне не был…

– Тогда вам повезло. А я двадцать лет, считай, из окопов не вылезал, – заметил полковник, присаживаясь к столу. – То в Париже, то в Берлине, то на Кубе, то опять в Париже… А толку-то? Все равно проиграли! Я в плен попал, на Багамских островах. Прямо на пляже в засаду угодил! Хотел негром прикинуться, да не удалось: лицом не вышел. Три года мучили, гады! Даже пива не давали, на одном виски и жил. Бежал, конечно… Потом сюда перебрался. Такие вот дела.

Белугин достал из кармана расшитый бисером кисет и стал задумчиво крутить «козью ножку».

– А я вас где-то видел, – вдруг сказал он Огаркину. – Вы случайно вчера ночью, часа в три, по коридору не проходили? Еще носки у вас черные были?

– Не проходил, – на всякий случай соврал Огаркин. – Тем более в черных, – и спрятал ноги под стол.

– Жаль. А то я вас сразу бы узнал, – ухмыльнулся Белугин. Чиркнул спичкой и закурил, наполнив комнату сладким дымом «Вирджинии».

– Может, пива? А, Павел Петрович? – залюбезничал шурин. – Оно бы виски, конечно, не мешало… за знакомство…

– Много виски! – раздался голос из смежной комнаты. На что полковник понимающе улыбнулся, но от виски отказался. А пива выпить захотел. И выпил.

Поднялся гость из-за стола часа через два. Душевный получился разговор. Все объяснил Огаркину бывший полковник Белугин, все разложил по полочкам. Сказал, что глупость Огаркин сморозил – продал квартиру и в Канаду подался. Теперь придется домой возвращаться. Ну, кто его здесь по гостевой визе на работу возьмет? Хотя, конечно, есть один вариант…

– Жениться вам нужно, Александр Андреевич, – сказал Белугин. – Жениться! И – срочно.

– Да где же я такую дуру… такую женщину найду, чтобы выйти за меня согласилась? Да еще так быстро? – ахнул Огаркин. – Да нет же, ерунда все это, Павел Петрович. Нереально.

– Ну, не скажите, – улыбнулся тот. – Было бы желание, а уж женщину найти!.. Скажите честно: хотите иметь ПМЖ в Канаде?

– Да кто же от него откажется? Только ничего не получится, – вздохнул бывший учитель. Зато Белугин продолжал улыбаться, словно бы знал про Огаркина – все.

– Как вы смотрите на Жаклин? – спросил он. – Красивая женщина, умелая домохозяйка…

– А Васька как же? – вырвалось у Огаркина. – Он же мне шурин! Я, правда, с его сестрой развелся…

– Ну вот. Там с его сестрой развелись, а здесь на его жене и женитесь. Правда, ей тоже придется развестись, но это не на долго. Вот как получите ПМЖ, она снова за Василия Сергеевича пойдет.

– За Василия Семеновича, – поправил шурин.

– Пусть и за Семеновича, какая разница? Лишь бы человек был хороший. А вы, Василий, я знаю, как раз из таких. Лишний раз по коридору не пройдете, – заметил Белугин как бы между прочим, и посмотрел на Огаркина. – Ну, и как вам мой план? Хотите жениться на Жаклин? Только честно?

Огаркин хотел, и очень. Шурин не возражал. Осталось только получить согласие Жаклин. На это ушли весь следующий день и половина суммы, полученной Огаркиным от проданной квартиры. Однако прошел целый месяц, прежде чем свежеиспеченный жених смог повести Жаклин под венец. Все это время Огаркин сидел в смежной комнате на тахте и обсуждал с невестой их короткое семейное будущее. Шурин отчаянно ревновал и требовал у Огаркина по двадцать долларов за каждый разговор с Жаклин – в качестве моральной компенсации.

На регистрацию брака Белугин пришел в белом пиджаке с алой розой в петличке. Свидетелей было двое – бывший шурин, а теперь еще и брошенный муж (впрочем, за месяц вполне оправившийся от неизбежной потери), и сосед, что справа – бывший московский портной с молдаванским акцентом, по фамилии Аптекарь. В руках портной почему-то держал четки и все время их перебирал.

– В Арабские Эмираты собрался лететь, бизнес развивать, – шепнул Белугин Огаркину. – Уже и билет на самолет купил. Между прочим, в эконом-классе, первый ряд, у окна. Видать, раньше других хочет Эмираты увидеть!

Через день после свадьбы Огаркин подал документы на развод и заявил Жаклин, что их любовь была ошибкой. В том смысле, что шесть канадских тысяч долларов за брак, пусть и фиктивный, это большое свинство. Оскорбленная супруга устроила сцену ревности и даже швырнула в Огаркина туфлей с левой ноги.

– Ты, того… Обувью зря не разбрасывайся, – сказал шурин, поднял с пола туфлю и вернул ее Жаклин. – Ты с недельку еще потерпи, а уж потом и разводись. Не дай бог, чиновник с проверкой придет! Хлопот не оберешься.

Минула неделя, другая, а чиновник не появлялся. Огаркин отлеживался за занавеской и строил планы на лучшую жизнь. Однако лучшая не наступала. Шурин ходил мрачный и на рыбалку уже не звал. Зато предложил в целях экономии экономить воду в сливном бачке. Огаркин прикинул свои финансовые возможности и стал приплачивать шурину отдельно за воду.

Как-то незаметно для себя Огаркин сошелся с Аптекарем. По вечерам он сидел у портного в комнате и учился кроить. Лучше всего у Огаркина получались карманы, а вот кокетки и плечики Аптекарь нещадно браковал.

– Кто же так ножницы держит? Нежней, нежней! – говорил Аптекарь, на минутку отрываясь от калькулятора, на котором высчитывал свой процент. – Сразу видно, чем вы на Родине занимались! Что-нибудь по научной части, я угадал?

– Почти, – отвечал Огаркин. Аптекарь брал ножницы, мгновенно выстригал парочку идеально ровных пройм и снова брался за процент. Огаркин смущенно вздыхал и признавался сам себе, что кроить он, скорее всего, никогда не научится.

В Арабские Эмираты Аптекарь улетел в ноябре. Проводили его, как смогли. Шурин попросил написать по приезду, что и как, а главное, почем. Ну, и заодно уж насчет бензина узнать («Сам знаешь, бензин-то у нас в Монреале – кусается!»). Огаркин пожал портному руку, а вот Белугин Аптекаря не только по плечу похлопал, но и отвел его в сторону и долго с ним о чем-то говорил. Слышались слова: «три двойных», «он в курсе» и «смотри, без „хвостов“!» И Огаркин вдруг понял, что Аптекарь из Эмиратов, пожалуй, уже не вернется.

Грустная Жаклин курила одну за одной египетские папиросы с длиннющим мундштуком и задумчиво вертела на пальце подаренное кольцо. Потом решительно швырнула его Огаркину под ноги и кинулась Аптекарю на шею…

По дороге из аэропорта спустило правое заднее колесо. Пришлось выйти из машины и с полчаса простоять на обочине. Шурин нервно закручивал гайки и ругался на все шоссе, а Белугин стоял рядом и задумчиво поглядывал на автомобильный номер.

– Где-то я его уже видел, – наконец, сказал он. – Ты случайно в прошлом году, в июле, на Онтарио рыбачить не ездил?

– Не ездил, – буркнул шурин. – Там клев плохой. А что?

– Ничего, Николай, не волнуйся. Все нормально.

– Да какой я Николай? Я Василий, – отвечал шурин, на секунду отрываясь от гаечного ключа.

– Тем более не волнуйся, – успокоил его Белугин. – Ты крути, Василий, крути! Скоро темнеть начнет, а нам еще километров двадцать до города ехать.

Как не спешили, а домой добрались затемно. Белугин сразу же ушел к себе, шурин с радостной Жаклин – к себе. А Огаркин устроился в комнате отбывшего в Эмираты Аптекаря. Бизнесмен забрал из комнаты все, что мог, поэтому спать пришлось на полу. С непривычки ломило спину. Огаркин раза два за ночь поднимался и на цыпочках крался в туалет. Там он долго сидел и курил, размышляя о разных вещах. И к утру кое-что придумал.

Белугин идею в целом одобрил, хотя и заметил, что Аптекарь теоретически может вернуться, и тогда сдавать его комнату бедным пуэрториканцам не получится. Впрочем, все будет зависеть от цен на бензин и котировки акций «Петролеум ойл компани».

– Денег, простите, у вас много осталось? – поинтересовался Белугин. – Что? И сотни долларов не наберется? Плохо. Может на мебель и не хватить, – старательно пошарил по карманам и достал двадцать франков. – Ишь, ты! Видать, с «холодной войны» еще завалялась, – и заторопился на улицу. – Тут, за углом, один куркуль ресторанчик держит, можно попробовать у него обменять. Много не даст – с Украины приехал, но я с ним поговорю…

И точно. От куркуля Белугин вернулся с оттопыренными карманами.

– На индийские рупии обменял, один к пятидесяти, – сказал полковник, выгребая бурые бумажки прямо на пол. – Жаль, что франки нынче не в моде, в Париже евро в ходу… Послушайте, Саша, а может, и вам что-нибудь такое организовать? Обменный пункт, например? А то я поговорю…

– Не надо, – твердо сказал Огаркин. – Я плохо математику знаю.

– Печально, – Белугин привычно потянулся за кисетом. – А кем вы, простите, на бывшей родине работали? Я слышал, что-то по научной части?

– Ага. По научной, – привычно соврал Огаркин. – А что?

– То-то, я чувствую, где-то с вами встречался! – воскликнул Белугин, и внимательно на Огаркина посмотрел. – Вы случайно у Олега Ивановича в восемьдесят девятом году на дне рождения не были? Еще справа от вас один наш общий знакомый сидел?

– Был, – признался Огаркин. – В восемьдесят девятом.

– Так что ж ты мне полтора месяца лапшу на фуражку вешаешь?! – радостно заорал Белугин. – Ну, здравствуй, товарищ майор!

И кинулся обнимать изрядно смущенного Огаркина.

Выпросив у шурина веник, Огаркин замел индийские рупии в угол и накрыл по случаю встречи прямо на полу небольшую холостяцкую «поляну».

Пили помалу, но часто. Шурин все больше молчал, Жаклин рассказывала про Париж и вспоминала художника Пикассо, которому однажды на рю де Бланш позировала для «Девочки на шаре». Полковник ругал Багамские острова, кричал, что ни за что бы в плен не сдался, если бы не перестройка, и намекал на связи Аптекаря с Арабскими Эмиратами. («Ничего, – говорил Белугин, – приедет – я с ним разберусь!») Что же касается Огаркина, так тот задремал где-то на середине и пропустил Пикассо с Аптекарем мимо ушей.

Снилась Огаркину чахлая липа у автовокзала. И бывшая неверная за пыльным стеклом. Вот сейчас автобус тронется с места, и прощай, прежняя жизнь! А там – в Москву и дальше – до самой Канады…

«А шурин все-таки сволочь. Мог бы и раньше про Белугина рассказать, – думал Огаркин во сне. – Вернемся в Москву – обязательно рапорт подам. Пусть его, подлеца, в лейтенанты разжалуют!»

Муха

– Послушай, Изя, я таки дам тебе десять шекелей, но только чтоб пожалеть твою скрипку. Это совсем не то, что ты хотел бы иметь в этой жизни, – сказал старик Канторович, с сожалением отрываясь от «Новой русской газеты». Каждый Шабат он читал ее, сидя в качалке у окна, и это было так же привычно для Канторовича, как ежегодный поход к Стене плача.

– Двадцать, – уточнил умный Изя, извлекая из инструмента очередное си-бемоль, живо напомнившее Канторовичу скрип рассохшихся ставень в послевоенном Мариуполе.

– За двадцать шекелей я попросил бы тетю Мойшу отвезти тебя обратно в Хайфу, к твоим родителям, – заметил Канторович, привычно отгоняя от себя воспоминания о Мариуполе. – Десять. И чтоб ты ел мороженое не меньше, чем полчаса. Бесэдер? – не преминул он показать свое знание вновь обретенного языка (иначе какой бы это был Канторович без иврита?)

Сделка состоялась. Мальчик Изя отложил скрипку и выскочил за дверь. А старик Канторович, наслаждаясь тишиной, продолжил чтение газетной передовицы.

«Вчера премьер-министр Шарон заявил в Кнессете, что русскоязычным олим еще предстоит оценить те глубокие преобразования, которые сегодня происходят в Израиле…»

На этом месте Канторович свернул газету трубочкой и прицелился в злобную палестинскую муху, с утра жужжавшую со стекла про аль-джихад в отдельно взятой еврейской квартире.

Хлоп! Кнессет изрядно тряхнуло, однако Шарон удержался и продолжил свою речь, а русскоязычные олим вообще ничего не заметили. Что же касается мухи, то она свечой взмыла вверх и прилипла к потолку, косясь на Канторовича подбитым глазом.

«Плохо дело! Старею», – подумал Канторович. Погрозил мухе кулаком, поправил очки и вновь развернул газету.

«…преобразования, которые сегодня происходят в Израиле. Между тем, русскоязычным олим известно, что…»

Здесь Канторович был вынужден вновь скрутить Кнессет в трубочку. На этот раз муха сорвалась с потолка и бесстрашно вошла в пике, с явным намерением протаранить старика и погибнуть вместе с ним во имя Аллаха. Хитрый Канторович сделал вид, что не заметил маневра, однако все время был начеку. И попытался сбить вражескую муху еще на подлете. Однако муха разгадала этот план и умирать передумала. Она со свистом пронеслась мимо Канторовича и приземлилась на подоконнике.

– Шалом! – сказал Канторович с интонацией бывалого дипломата. Выдержал долгую паузу, тщательно прицелился сквозь диоптрии и выстрелил газетой по врагу.

Хлоп! Кнессет снова тряхнуло, на этот раз так, что повылетели стекла. Муха снова поднялась к потолку, а премьер-министр Шарон оборвал свою речь на полуслове и предложил немедленно рассмотреть вопрос о коварном существе, угрожающем олим Канторовичу. Большинством голосов предложение было принято.

– Тов, – сказал премьер-министр на иврите, и начал доклад.

– Ззз! – огрызнулась муха на фарси.

– Шоб тоби грець! – отвечал Канторович на языке послевоенного Мариуполя.

Выбравшись из качалки, он принес табурет и установил его как раз под мухой. Скрутил газету по третьему разу и тяжело вознесся к потолку, боясь спугнуть проклятую. Или промахнуться.

Муха сучила ножками и делала вид, что ей глубоко плевать на весь Кнессет. Между тем, судьба злодейки уже висела на волоске. Премьер-министр потребовал нанести по мухе превентивный ракетный удар и смести ее с лица земли.

И очень скоро в телефонных проводах зазвучали голоса военных.

Однако всех опередил Канторович.

Он укрепился на табурете. Он затаил дыхание. Он замахнулся…

Хлоп! Мимо.

Хлоп! Опять мимо.

Хлоп, хлоп, хлоп! Мимо, мимо, мимо…

– Аллах акбар! – крикнула муха, вылетая в форточку. Канторович проводил ее мутным взглядом и слез с табурета. Бросил растерзанную газету в угол и упал в свою качалку. Читать о том, что думают русскоязычные олим насчет глубоких преобразований в Израиле, ему уже не хотелось.

Канторович думал о том, как ему не повезло с этой мухой. Да ему всю жизнь не везло, ни здесь, в Израиле, ни там, в Мариуполе! Не везло ни ему, Канторовичу, ни дяде его – Иосифу, ни тете его – Саре… Их всю жизнь кусали мухи, и там, в Мариуполе, и здесь, в Израиле. Но там хоть были мухи свои, домашние, глупые, их можно было обмануть простой липучкой, а здесь? Все злые, черные, все ругаются… Бедный, бедный народ израилевый, бедный олим Канторович!

Открылась дверь, и в комнату вошел мальчик Изя со следами мороженого на лице.

– Там полно военных, сюда никого не пускают. Пришлось соврать, что я в этом доме живу, – сказал умный Изя.

И снова взялся за скрипку.

Играл он, правда, недолго. До первой мухи. В крайнем случае, до второй.

Зихроно ливраха!..

Гривенник

(В пику Веничке Ерофееву)

Сипло запел за стеной чайник-свистун, и Синюков перевернулся в кровати.

Застонал, приподнялся. Уронил ноги на пол. И сел, где лежал, упершись пятками в рябые половицы.

Напрягая мозги, две минуты соображал, где он, в чем он и какое сегодня число. Захотел посчитать. Дошел до пяти – и сбился.

Но почувствовал Синюков: осень уже!

И еще. Если голову не поправить, непременно зима начнется.

– Николай! Николай, ты где? – прохрипел Синюков. Повел глазами окрест. Увидел посередине комнаты ботинок – и сразу все понял. Прежде всего: босиком Николай уйти не мог – осень на дворе. Значит, с лета ботинок лежит. Примерно с середины июля.

А голова продолжала болеть. Она болела всю ночь, и организм отзывался на эту боль паскудной дрожью. «Не пей, не пей!» – зудила душа. «Хоть „соточку“ накати!» – просила голова. А ботинок все лежал и лежал, раскинув шнурки в стороны.

– Что, братан, и тебе невмоготу? – посочувствовал Синюков ботинку. – А ведь говорил же я Кольке: не разувайся! Ведь говорил? Говорил. И где теперь Колька, хотел бы я знать? Нет больше Кольки!

Кольки, действительно, не было, как не было и колькиного кармана, где с апреля, а может, с июля оставалось (и Синюков это помнил!) примерно копеек пятьдесят семь. Это если по пиву, то хватит и килечки прикупить. А вот ежели по стакану портвейна на душу принять, всего-то на мелкий бутерброд и хватит.

А был ли апрель с июлем? Судя по ботинку – был. Карман, значит, тоже был. И Колька при нем присутствовал. Но это было в июле, а нынче – почти зима. Так что нечего больше сидеть, нужно постепенно подниматься.

Синюков начал подниматься – медленно, неуверенно. По частям. Сначала лицо поднялось, а за ним потянулось все остальное. Последними встали с кровати брюки вместе с пузырями на коленях. Постояли, подумали и мрачно двинулись вперед. А рубашки у Синюкова прямо с августа не было.

Так-с, вот кухня… Вот стол… Два стакана и крошки… А это что? Лохматая голова на блюде. Ба, так это же дружок Николай! В одном ботинке.

– Ззз… здор… ово… Братан?!

И вдруг ожила голова. Ож-жил-ла! Есть ведь чудо на свете, братцы!

– Ну и что? – спросила голова, вынимая лицо из блюда. – Значит, как пить, так сразу оба за стол. А как лечь отдыхать – мне уже и места нету?!

– Что ты, что ты! Колян! – заюлил Синюков. – Ты же сам на кровать не пошел! Как ботинок с ноги потерял, так сразу в кухню и подался.

Голова молча слушала и переваривала все подряд. Один раз голове стало дурно, и Синюков испуганно отвернулся.

– Там, ты глянь, ничего не осталось? – прохрипела голова. – Нет? Ну ладно, знаю, что нет. Значит, надо сгонять, слышишь? Надо!

– За пивом?

– Н-над-до!..

Вдруг ударила косо в стекло и отчаянно зажужжала здоровенная муха. Не иначе как из Африки прилетела, зараза. А откуда ей еще прилететь? Там ведь лето, когда у нас зима! Вот так всегда: у нас – зима, а у них – все лето, лето…

– За пивом? Так? – сглотнул Синюков скупую похмельную слюну. – Так ведь деньги надо, Колян… Бабки нужны!

– Бабки – будут, – уверенно сказал Николай. – Вот как пару пузырей принесешь, так непременно бабки появятся. Как мух, придется их от водки отгонять!