Дети погибели

– Да уж… Картина!.. – согласился Фёдор Михайлович. – Выходит, они уже начали…

– Начали – что? – насторожился Страхов.

Достоевский пожал плечами.

– Войну.

– Войну? То есть, теперь не револьверы и кинжалы, а и бомбы в ход пойдут? – Страхов задрожал от любопытства.

Достоевский знал: всё, что он сейчас говорит Николаю Николаевичу, завтра же будет известно во всех салонах, редакциях, литературных кружках…

– Видимо, так, – осторожно ответил он. – И те, другие, тоже начали…

– Кто это «другие»? Кто? Кто?

Достоевский усмехнулся:

– Да уж известно, кто: полиция, жандармы…

Жадный огонёк в глазах Страхова потух.

– A-a… – протянул он разочарованно. – Ну да, жандармы… Конечно…

Он замолк с обиженным видом. Но тут же снова загорелся:

– А вы про Макова слыхали?

Достоевский нахмурился:

– Да.

– Там, за границей слышали? А вы когда вернулись? – затараторил Страхов.

– Недавно, – кратко ответил Достоевский.

– Верно, вы не всё слышали! – обрадовался Николай Николаевич. – Ведь Маков, наш неподкупный министр, оказывается, на взятках попался, представляете?

– Я слышал – на растрате, – осторожно заметил Фёдор Михайлович.

– Ну да, ну да! И растрата была! Да ещё какая – миллион целковых! А? А?

Достоевский рассердился:

– Ну что вы разакались? Выкладывайте, коли что знаете!

– А вот и знаю! – ребячливо обрадовался Страхов и даже ладони потёр. – Из-за жены-с! Из-за супруги своей господин министр пострадал! Говорят, жёнушка его за один поход по модным магазинам сто тысяч могла оставить! Представляете?

– Представляю, – кивнул Достоевский, совершенно не представляя себе, на что можно потратить сто тысяч. Разве что она весь магазин скупала, вместе с помещением, да не один магазин, а с десяток. – Только не представляю, куда она наряды складывала и драгоценности прятала… – Достоевский усмехнулся: – Или бриллиантами все вазы заполнила?

Страхов не понял издёвки; услыхав про бриллианты в вазах, снова заволновался. «Ну, теперь эти вазы с бриллиантами пойдут гулять по Петербургу», – с неудовольствием подумал Фёдор Михайлович.

– Вот-с! Сами говорите – бриллианты… Ну, где ж честному министру Макову такие деньги взять? – вдохновенно продолжал Страхов. – Вот и приходилось ему идти во все тяжкие, хапать, где ни попадя. А когда дело вскрылось, он и утопился. Концы, как говорится, в воду…

Достоевский сумрачно посмотрел на Страхова.

– Николай Николаевич! Вы ведь, кажется, торопились куда-то? Вас пролётка ждёт.

– Пролётка? А что пролётка? Она подождёт!

– Да, но за ожидание извозчики тоже деньги берут, – с некоторым ядом произнёс Достоевский.

Страхов мгновенно изменился в лице.

– Да, верно, верно… Берут. Да ещё как берут, – больше, чем за езду! Право, – он понизил голос. – Живодёры какие-то, а не извозчики. И без того цены растут…

Он озабоченно вынул из жилетного кармана золотые часы, поглядел.

– Да-да, вы правы, мне пора. Извините, Фёдор Михайлович, – горю! Я к вам вечерком забегу – всласть поговорим. Я вам про графа Льва Николаевича тако-ое расскажу! А кстати, он очень похвально отозвался о вашем романе «Подросток»… Но – после, после! До вечера, глубокоуважаемый Фёдор Михайлович!

И Страхов опрометью кинулся к пролётке.

* * *

Доктор Кошлаков, уже несколько лет лечивший Достоевского от эмфиземы, закончив осмотр, сказал:

– Можете одеваться, Фёдор Михайлович. Никаких изменений к худшему я не нахожу. Скорее, наоборот. Вижу, что лечение за границей вам идёт на пользу. Кстати, как отдыхалось в Германии, в Эмсе?

– Очень хорошо, – ответил Фёдор Михайлович, застёгивая сорочку. – Самое хорошее в Эмсе то, что русских там мало.

Кошлаков рассмеялся.

– Хорошо там, где наших нет, – сказал он.

Он подождал, пока Достоевский надел сюртук.

– Ну, присаживайтесь, я рецепт выпишу.

Кошлаков присел к столу, искоса взглянул на Достоевского:

– Кстати, насколько я знаю, господин министр не утопился.

Он замолчал и на всякий случай оглянулся на дверь, на окно.

Фёдор Михайлович насторожённо подался вперёд:

– Не беспокойтесь, Дмитрий Иванович. У меня дома лишних ушей нет. И надзор с меня давно уже снят. И дом этот приличный…

– Да? А я, когда к вам шёл, встретил поблизости одно гороховое пальто… – тихо сказал Кошлаков.

Достоевский нахмурился:

– Это не по мою душу. В доме много квартирантов. А такие места, сами понимаете, господ революционеров как сахар мух притягивают… Ну, так что же случилось?

Кошлаков отложил перо, стал серьёзен и даже печален.

– Ему помогли.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Мне удалось произвести осмотр тела еще до приезда доктора Траппа. Ну, так вот вам моё заключение: на теле Льва Саввича есть рана, глубиною приблизительно в два вершка. Нанесена плоским холодным оружием, скорее всего, финским ножом. Рана смертельная, нож проник глубоко в печень, задев также желчный пузырь. Обширное внутреннее кровоизлияние.

– То есть, об утоплении нет и речи?

– Да; но и тут есть некоторая странность, вполне объяснимая, впрочем, – сказал доктор. – Ведь Макова извлекли из Фонтанки; в лёгких была вода: видимо, он ещё успел сделать вдох после того как упал в канал. Каким образом упал? Говорят, что на глазах многих зевак. Вроде бы стоял, рассматривая прогулочные пароходы, потом вдруг сорвался с места, пошёл в сторону Аничкова моста. И неподалёку от моста перевалился через парапет, скатился с откоса… И вот тут, Фёдор Михайлович, есть ещё одна странность. Я вам рассказал то, что мне известно от доктора Траппа, читавшего протоколы полиции. Но, по словам Уголино, из протоколов изъяты показания нескольких свидетелей о том, что перед тем, как упасть в воду, Лев Саввич общался с двумя филёрами. Один был одет под нигилиста 60-х годов, другой вырядился в мастерового. Так что определить их род занятий грамотному человеку не составило бы труда. Так вот, филёры не просто разговаривали с Маковым. Они оттеснили его к самому парапету и на некоторое время скрыли от глаз публики. И после этого Лев Саввич упал на откос.

– Вы думаете, филёры посмели пойти на убийство? – тревожно спросил Достоевский.

– Вряд ли. Думаю, это были не простые филёры, а ряженые убийцы. Тем более что один из них – тип весьма примечательный. Будь я человеком, верящим в мистику и прочую чепуху, я бы сказал, что этот филёр восстал из мёртвых. Это некто Илюша, больше известный под кличкой «Убивец». Насильник, разбойник, каких свет не видывал. Его не только полицейские – арестанты боялись. Он уже с полгода как работал в Охранке, когда с ним разделались члены террористического Исполкома. Илюша был повешен и распят на воротах жандармского управления на Фонтанке несколько недель назад, – да вы, конечно, слышали об этом.

Фёдор Михайлович кивнул.

– И вот, пожалуйста, – продолжал Дмитрий Иванович: – Описания свидетелей точно соответствуют внешности этого самого Илюши… Что скажете?

– Скажу, что свидетели либо ошиблись, либо вас нарочно ввели в заблуждение, – и это крайне серьёзно.

Кошлаков глубоко вздохнул.

– Я бы не стал отказываться от третьего предположения: у Илюши есть брат-близнец.

Достоевский побледнел.

– И… где он?

– Видимо, затаился на одной из полицейских конспиративных квартир.

Фёдор Михайлович глубоко задумался.

– Если брат действительно существует, то он очень, очень опасен.

Кошлаков захлопнул баульчик, поднялся.

– Да. Чрезвычайно опасен. И я думаю, нужно попросить господина Уголино просмотреть знаменитую картотеку Льва Саввича Макова.

– Мне кажется, это бессмысленно. Если искать – то только в ведомстве Комарова…

– Ну… – Кошлаков вздохнул. – Боюсь, что для Уголино это будет и затруднительно, и небезопасно…

Достоевский промолчал. Он не знал, кто скрывается за псевдонимом Уголино. Таковы были правила, и в них не было исключений.

Он сосредоточенно думал, закуривая папиросу. Потом глубоко вздохнул:

– Ну, что ж… Я, кажется, знаю, к кому обратиться за помощью. К заинтересованной стороне.

Кошлаков поднял брови. Пожал плечами.

– Не знаю, о ком вы говорите, Фёдор Михайлович. Но догадаться несложно… Впрочем, возможно, что свидетели и ошибались, и человек этот просто похож на Убивца…

– Так или этак, а разобраться в деле надо, – ответил Достоевский.

* * *

СЕСТРОРЕЦК.

Июнь 1879 года.

Петруша лежал на перине, глядя в потолок. Потолок был грязен, засижен мухами, но Петрушу это не волновало.

После удачного дела с министром господин генерал предоставил ему отпуск. Петрушу вывезли в Сестрорецк, на конспиративную охраняемую дачу. Здесь он сам выбрал себе комнату в мансарде, с окошком в переулок. Ел и спал, изредка выходил во двор, кормил кур и забавлялся с цыплятами. Но время от времени впадал в странную задумчивость.

Когда Комарову доложили об этом, он насторожился. И решил лично приехать на дачу, пообщаться с Петрушей. Он боялся одного: Петруша рано или поздно захочет найти убийц своего брата и отомстить им. Тогда – пиши пропало: все планы рухнут, и море крови прольётся. Петруша по характеру хотя и казался спокойнее и тише брата, и даже почитать лёгкий жанр любил, но в деле он был куда опаснее Илюши. Если Илюша был зверь, то Петрушу можно было назвать не иначе, как прислужником дьявола. Петруша был не просто палачом, – а усидчивым, вдумчивым палачом, который, казалось, жаждал испить крови своих жертв…

* * *

По лестнице тяжело забухали сапоги. Дверь в мансарду приоткрылась беззвучно. Заглянул жандармский унтер-офицер.

– Слышь, Петруша! Подымайся. К тебе генерал приехали.

Петруша скосил глаз на вошедшего.

– Стучаться надоть, когда входишь, – проворчал он.

Жандарм не ответил. Выходя, он подвигал дверью туда-сюда: странно, петли не скрипели. Хотя в этом доме скрипело почти всё: половицы, двери, стены…

Жандарм тут же вспомнил, что и лестница в мансарду, – хлипкая, деревянная, – тоже ни разу не скрипнула под ним.

– Чего смотришь? – спросил Петруша, садясь на постели и почёсывая под рубахой волосатую грудь. – Смазал я петли. Скрипа не люблю…

Жандарм вышел. Снова раздались шаги. Дверь опять открылась.

– Стучаться, говорю, надо! – крикнул Петруша.

Вошёл Комаров.

– Стучаться? – Комаров удивлённо огляделся. – Это верно, Петруша: гости стучаться должны. Извини, брат.

Петруша глянул на Комарова исподлобья:

– Мой брат во сырой земле, ваше бродие. А ты мне и не брат, и не сват.

– Ну ладно, не ворчи, – отозвался Комаров.

Стула в комнате не было, а стоять было неловко. Комаров выглянул на лестницу, сказал жандарму:

– Принеси-ка, братец, стул из гостиной.

Петруша зевнул и снова лёг.

Когда принесли стул и Комаров уселся, Петруша спросил:

– Зачем пожаловал? Али дело есть?

– Нет, дел пока особых нет. А приехал – так, проведать.

– Ну да!.. – насмешливо проговорил Петруша. – Ска-азывай…

Комаров не ответил. Ему было неловко и неуютно сидеть посреди голой комнаты. Сразу вспомнился Нечаев с его шуточками. Комаров брезгливо стряхнул несуществующую пылинку с колена.

Петруша следил за ним неодобрительным взглядом.

Потом спросил:

– Про душегубцев вызнали?

– Это про каких душегубцев? – насторожился Комаров.

– Известно, каких… Которые моего брата, как кошонка какого, на воротах подвесили.

– А, ты про террористов… Нет, брат: они сейчас, верно, в бега ударились. В Питере затишье…

А сам подумал: «Хорошее затишье… В „Астории” вон рвануло…»

Петруша сосредоточенно молчал.

– И ты отдыхай пока. К осени явятся они – бомбы метать, тут-то мы их и сцапаем…

Петруша сел, поджав ноги:

– Да ты, ваш бродие, и не искал их, вот что.

Комаров слегка опешил.

– Что ты говоришь, Петруша? Искали. Свидетели их опознали по карточкам. Двое их было, один – морской офицер, другой нам неизвестен. Жил в Питере под фамилией Алафузов. На барина похож, важный…

– Э-эх! Однако придётся самому пойти поискать. И свидетелев ваших потрясти.

– Погоди, Петруша, не горячись. Свидетели никуда не денутся. И Алафузов найдётся, – Комаров проговорил это ласковым мирным голосом, словно уговаривал ребёнка.

Петруша сверкнул очочками, – солнце как раз заглянуло в мансарду. И снова улёгся. Помолчали. Потом Петруша, зевнув, спросил:

– А что, генерала того, которого мы с Нифонтом утопили, – похоронили его?

– Похоронили.

– Небось в Лавре?

Комаров искоса поглядел на Петрушу. Всё, что пахло смертью, вызывало у Петруши какое-то болезненное любопытство.

– Нет, на кладбище Новодевичьего монастыря…

– Это где монашенки-то живут? – Петруша вдруг расхохотался. – Хорошее местечко. Не то что брата моего: закопали, как собаку, на Охте…

Комаров понял, что разговор опять сворачивает в нежелательную сторону. И поспешно сказал:

– Похоронили твоего генерала тоже без особого шику.

– А гроб был с позументами?

– Да, кажется, с позументами, – соврал Комаров.

– На ножках, или на львиных лапах?

– На лапах… Да тебе-то что за интерес?

– А хрен его знает. Интересуюся – и всё, – ответил Петруша. – Лапы-то, поди, золочёные?

Комаров поднялся.

– Не знаю, Петруша, врать не буду. Я на похоронах не был.

– А что ж так? Я думал, когда генерала хоронят, остальные генералы сбегаются…

Комаров поморщился.

– Ну, будет, будет… Лучше скажи: хорошо тебе тут? Ничего не требуется?

– Хорошо, – отозвался Петруша. – Кормят, как свинью перед мясоедом. Прогулки по двору дозволяются. А далее – не пущают.

– Ну, тут уж ничего не поделаешь: место всё же дачное, посторонних людей много. Не ладно будет, если увидят тебя.

Петруша подумал. Кивнул кудлатой головой с проседью.

«Странно, – подумал Комаров. – Я раньше этой проседи не замечал. Или он после похорон брата поседел? Ну, надо же! Тоже, значит, ничто человеческое не чуждо…»

– Ну, если что тебе потребуется, – скажи унтер-офицеру. Он сделает.

– Бабу мне надоть, – слегка смутившись, ответил Петруша. – Да ты ить не пришлёшь…

Комаров посмотрел на Петрушу в изумлении.

– Нет, Петруша, баб сюда водить не положено… Ну, прощай пока. В самом скором времени у меня будет к тебе дело. Кстати, с женщиной связанное…

Петруша тихонько присвистнул:

– Это ежели про генеральшу речь – так она не женщина.

– Вот как? – удивился Комаров. – Это почему же? И откуда ты про генеральшу знаешь?

– Знать-то немудрено, – довольный собой, пояснил Петруша. – Ежели генерала похоронили, то генеральша остаться должна. А раз она генеральша – так не про нас. Гусь свинье не товарищ…

Комаров кивнул:

– Да, пожалуй… Бабой её трудно назвать, хотя она, как говорят, и из простых…

Петруша вздохнул.

– Говорю же: генеральша… Ладно. Буду далее страдать…

* * *

Спустившись вниз, Комаров сразу построжел. Приказал оробевшему унтеру:

– Сколько вас здесь?

– Жандармов четверо, да ещё двое полицейских из местных…

– Что-то я их не заметил, – сказал Комаров. – А ротмистр Круглов где?

Унтер замялся.

– Должно, у здешнего исправника…

– Ага, у исправника… А может, он купаться пошёл? – Комаров пристально посмотрел на унтера. Тот смутился.

Комаров подумал.

– А почему на улице никого нет? Где эти местные полицейские?

– Ну… – унтер покраснел, как рак. – Они это… Ну, вроде как заместо работников… Картошку в кухне чистят.

Комаров плюнул с досады.

– Дураки! Вы здесь не на отдыхе: вам поручено важного человека охранять! Я сейчас сам заеду к исправнику. И если Круглова там нет…

На глазах унтера выступили слёзы:

– Ваше высокопревосходительство! Я их благородию ротмистру не начальник!..

– Ладно, – сквозь зубы процедил Комаров. – Значит, купаться пошёл… Ну, вот что: сегодня я сюда подкрепление пришлю. А завтра новую команду, а то, я вижу, вы тут совсем оскотинились. Да знаешь ли ты, что это за человек? – Комаров показал глазами вверх, на потолок. – Душитель! Он и вас передушит, если захочет!

– У нас оружие имеется, – робко возразил унтер, почувствовав, что грозу пронесло.

– А где оно, твоё оружие? – повысил голос Комаров. – Оружие, запомни, должно быть всегда при тебе. И чтобы твои скоты тоже постоянно начеку были! Полицейских из кухни долой. Пусть дачу обходят.

– Слушаюсь! – вытянулся унтер.

– Глядите у меня! Убежит – я с вас шкуру спущу!

* * *

КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА в Троицком переулке.

Александр Михайлов услышал условный стук, открыл дверь.

– Бог мой… Саша! Да ты зачем здесь?

Баранников, одетый в лёгкий летний костюм, с тросточкой в руке, ввалился в прихожую.

– А где я должен, по-твоему, быть?

– Ну… После дела с Убивцем, я полагаю, ты должен быть где угодно, но уж никак не в Питере.

– Да я уж и собрался было… Но… Ладно, сначала прочти вот это, а после уж расскажу.

Баранников сунул в руки Михайлову небольшой конверт. Снял шляпу, поставил в стойку трость, слегка пригладил шевелюру, прошёл в комнату.

– Ты один?

– А? – Михайлов читал бумагу; поднял на Баранникова отсутствующие, подслеповатые глаза. – Ах да… Один. Аня уже уехала, да и я собираюсь.

– На съезд?

– А? Ну конечно… Постой. Что это за бумага такая? Откуда она у тебя?

Баранников уселся за стол.

– А подбросили.

– Что? Как «подбросили»?

– А так. Подсунул кто-то под дверь моей комнаты… Ты ведь знаешь, где я квартирую? В Кузнечном, на углу с Ямской. Дом хороший, «чистый». Там же, знаешь, писатель Достоевский с семьей проживает. Между прочим, квартиры у нас на одной лестничной площадке. Только он всю квартиру занимает, а господин Алафузов, то есть я, – квартирую у мадам Прибыловой…

– И кто же такое мог тебе под дверь подсунуть? – не унимался Михайлов.

– У-у… – улыбнулся Баранников. – Да уж, не зря тебя величают хранителем и стражем партии… Ну, так я не знаю, кто это сделал. Но, думаю, кроме прислуги, больше некому. Истопник, или прачка… Или мальчик, что у Прибыловой служит. Не знаю. Они во все квартиры вхожи.

Михайлов тоже сел. Положил бумагу перед собой. Протёр и снова надел очки.

– Выходит, что кто-то имеет касательство к твоей прислуге. Жилец. Постой… А уж не сам ли это Достоевский?

Баранников рассмеялся.

– Господин Достоевский таких, как мы, бесами обзывает. И дружит со всякой консервативной сволочью, вроде Победоносцева и Каткова. Да что Победоносцев! Я слышал, он к самому цесаревичу вхож! А уж цесаревича никак к сочувствующим не причислишь! С другой стороны…

Баранников замолчал и лукаво улыбнулся. Кивнул на бумагу:

– Ты её внимательно прочитал?

– Конечно! А что? – встрепенулся Михайлов.

– Нет, ничего… – Лицо Баранникова стало совсем таинственным. – Скажи сначала, что ты полагаешь сделать.

– Надо разобраться…

– А вот с разборками придётся погодить, – серьезным голосом произнёс Баранников. – Если, как тут написано, у Убивца есть близнец, то он наверняка нас ищет. Как пить дать. У близнецов, знаешь, отношения особые, не как у братьев. Они ещё в утробе матери…

– Ну, перестань, – перебил Михайлов. – Сначала скажи: ты в существование этого близнеца веришь?

– Да как же не поверить, если кто-то на такое письмо решился?

Михайлов переставил стул спинкой вперёд, принял обычную для себя позу, положив руки на спинку, и задумался.

– И где же нам его искать?

– А вот это вопрос… У нашего «Всевидящего Ока» разве спросить.

– У Клеточникова? Не хочется его в это дело впутывать…

– Так ведь дело-то, говорю, очень серьёзное. А что, если близнец сейчас по нашим следам идёт?

Михайлов поднял голову и ответил вопросом на вопрос:

– А что, если близнеца не существует?.. Впрочем, ты прав: нельзя исключать такой возможности, и, следственно, это проблема, которую надобно быстро разрешить.

– Ну, так и давай решать, – сказал Баранников.

Михайлов покачал головой:

– Нет, Саша, тебе в этом деле участвовать никак нельзя. Близнец ведь именно тебя ищет. Ты у жандармов засветился, они тебя в лицо знают. Нет, тебе нужно уйти на карантин. И немедленно, слышишь? – он повысил голос.

– Да слышу… Но кого ты ещё можешь сейчас найти? Ширяева нельзя: он заряды готовит. Разве что… Андрей с Александром Первым?

Баранников вопросительно глядел на Михайлова.

– Да, пожалуй… – после паузы выговорил Михайлов. – Я попробую сегодня же связаться с Клеточниковым и встретиться с Андреем. А ты, – ты уезжай, Бога ради.

– Уеду, – ответил Баранников. И хитро усмехнулся: – Но не сейчас. Очень уж любопытно узнать, есть близнец у Убивца или нет… Да и Андрея с Александром предупредить надо: силища у Убивца прямо нечеловеческая. Его убить нелегко. На редкость живучий. Мы ведь его и штыком кололи, и душили, и ранен он был. А всё сопротивлялся… Надо полагать, и братец его той же породы… А за меня не беспокойся. Говорю же, дом чистый, а я без особой надобности днём не выхожу. Да и, если надо, могу каждую ночь квартиру менять.

Он поднялся, пошёл к прихожей, но остановился.

– Так ты, Саша, бумагу внимательно прочитал?

– Да что ты загадки загадываешь? – рассердился Михайлов. – Конечно, внимательно.

– А почерк хорошо рассмотрел? – продолжал допытываться Баранников.

– Почерк? – насторожился Михайлов. – А что такое?

Михайлов снова схватил письмо.

– Ба! Только сейчас заметил: каллиграфия! – воскликнул он. – Да какая! Талант! Буковка к буковке, а вензеля-то какие!.. Этому искусству, кажется, художников да ещё инженерных офицеров учат?

– Вот-вот, офицеров, – сказал Баранников. – А ты знаешь, что господин Достоевский именно Инженерное училище и закончил?.. И, кстати, каллиграфией он нарочно занимается: ему врачи посоветовали – мол, помогает от припадков падучей болезни.

– Откуда ты всё это знаешь? Про Достоевского? – удивлённо спросил Михайлов.

– Так мы же соседи. Говорю: на одной площадке проживаем. Бывает, что и сталкиваемся на лестнице, раскланиваемся… – отозвался Баранников, и вышел, улыбаясь.

Михайлов с некоторой растерянностью остался стоять в прихожей.

Глава 12

ПЕТЕРБУРГ.

Конец июня 1879 года.

На другой день после похорон Елизавета Яковлевна Макова рассчитала почти всю прислугу, оставив лишь кухарку, дворецкого и истопника.

Затем она заперлась в своей комнате, велев не тревожить, и принялась обдумывать, как жить дальше.

Она не плакала: все слёзы, видно, вышли ещё на похоронах. Да и немного их у неё в запасе и было, слёз-то.

Сейчас она вдруг осознала, что ей предстоит множество больших и малых забот, и что она в Петербурге совершенно одна: не только подруг – просто знакомых и то почти нет. Значит, всё нужно делать самой, ни на кого не надеясь. Даже на обещанный этим очкастым стариком государственный пенсион.

Прежде всего: с этой квартиры придётся съехать. Слишком большая и дорого обходится. Следует подыскать квартирку попроще, поскромнее, и даже не в центре…

Елизавета Яковлевна вздохнула, обведя глазами комнату. Жаль… Столько лет здесь прожито… Да как прожито? Кое-как… Стало быть, и горевать не о чем.

Другое дело – долги. Елизавета Яковлевна никогда особенно не рассчитывала свои траты и охотно соглашалась, когда в магазинах ей отпускали в долг. Теперь же она вдруг отчётливо вспомнила: в каких магазинах, и сколько. В основном – в модных французских салонах, где она покупала наряды, зонтики, какие-то безделушки. Сумма получалась немаленькая.

Елизавета Яковлевна снова обвела глазами комнату, вздохнула. И зачем покупала все эти новомодные тряпки и безделушки? Всё равно ведь никуда не выезжала. Разве что в церковь; так там особо не покрасуешься…

На глазах вдруг выступили слёзы. Остались, значит, ещё в запасе…

Елизавета Яковлевна решительно вытерла их чёрным платочком: платочек тоже специально был куплен под траурное платье. Она отложила платок, пододвинула к себе бумагу и карандаш – считать долги и предстоящие расходы.

* * *

Хотела с утра съездить в Новодевичий монастырь, на могилку, – не дали. Сначала явилась домовладелица. Женщина невероятных размеров, с усами, и голосом, как иерихонская труба – Елизавета Яковлевна даже не помнила, как её зовут. Все квартирные расходы оплачивал муж. Домовладелица сказала, что у них принято платить за квартиру за месяц вперёд. Июнь-де заканчивается, пора платить за июль.

– Сколько? – пискнула неожиданным дискантом Елизавета Яковлевна.

– Как обычно: 250 целковых, – проревела труба. – Но вам, так и быть, скидку сделаю по случаю горя. Так что извольте, мадам, в течение недели 230 рублей.

– Хорошо, – ответила Елизавета Яковлевна, хотя ничего хорошего не видела: ответила, чтобы отвязаться.