скачать книгу бесплатно
– Идите к черту! Уроните или об потолок стукнете…
Александр Захарович оттянул брата в сторону.
– Послушай, ты говорил с отцом?
– Покуда нет, да вот поеду в Тамбов…
– Frateculus meus[13 - Братец мой (лат.).], я тебе решительно удивляюсь… или, пожалуй, не удивляюсь, вечно ты все делаешь навыворот. И уж сразу «женюсь». Ее родителям, я полагаю, ты тоже еще ни слова не сказал? Ну а как откажут?
– Кому, мне? – удивленно спросил Артамон.
Александр Захарович только развел руками, а потом не удержался и весело хлопнул брата по плечу.
– Что папаша-то скажет, ты подумал? Черт… какой-то ты этакий – невозможно тебя не любить.
– Твоими бы устами…
Рыцари, подвиги, дамы – все это так и кружилось в голове Артамона, и на следующий день ему пришла в голову блистательная идея. После учений он подошел к Злотницкому и, стараясь говорить как можно беззаботнее, спросил:
– А что, Юзе, можешь мне наколоть буквы, как у тебя?
Злотницкий носил на руке наколотые порохом инициалы M.D., уверяя, что сделал татуировку в Париже, в честь красавицы актрисы, подарившей его своей благосклонностью.
– Э-э, да ты, капитан, гляжу, бесишься всерьез. Что хочешь?
– Вот так. – Артамон пальцем показал на кисти. – Латинскими буквами – «Вера».
– Уж сказал бы сразу – «верую», – пошутил Злотницкий. – Знаешь, чего тебе недостает? Рыцарского щита с гербом твоей прекрасной дамы.
Вечером к Злотницкому набилась компания – выпить еще раз за жениха, позубоскалить… Артамон выслушивал товарищескую болтовню благосклонно. Он не сомневался, что слухи уже дошли до Никиты, но не нашел кузена в явившейся к нему с поздравлениями толпе. Впрочем, и без Никиты доброжелателей хватало. Принесли шампанское, гитару, и пошел кутеж – видимо, товарищи решили устраивать мальчишник при каждой возможности. Злотницкий, еще сохранявший относительную трезвость, велел поставить на стол побольше свечей и принялся за дело: сначала накалывал иголкой контур каждой буквы, от большого пальца к указательному, потом острием прорывал кожу между точками и затирал ранки порохом.
– Это, верно, чтобы в ином месте не забыть, – сострил Волжин.
Гуляки примолкли – острота вышла чересчур соленой даже для подвыпившей компании.
– Вашу шутку, – не поворачиваясь, медленно и внятно проговорил Артамон, – я считаю в высшей степени неуместной. А вы сами как думаете?
Поручик, словно пригвожденный к месту этим вопросом, беспомощно покрутил головой. Дело, которое он, очевидно, рассчитывал свести к пикантной болтовне в мужском кругу, вдруг начало обретать для него нешуточный оборот. Ссору развел Александр Захарович. Он обнял брата за плечи, быстро сказал ему на ухо: «Полно, не сердись, видишь, он в стельку пьян», а поручику посоветовал:
– Вышли бы вы отсюда проветриться… что вам, места мало?
Поручик, которого столь недвусмысленно выставляли за дверь, точно маленького, покраснел, задумался, не обидеться ли, но лезть на ссору с Артамоном и доброй половиной офицеров не решился.
– А в английской армии, – задумчиво произнес кто-то, – я слышал, татуируют дезертиров и буянов. Накладывают такую штуку с гвоздями и бац молотком, потом…
Артамон понимал, что товарищи его «проверяют», нарочно рассказывают всякую чушь, а потому, прикусив губу, не сводил взгляда с Злотницкого и старался не вздрагивать, чтобы не испортить рисунка. Закончив, Злотницкий стер платком, смоченным водкой, с руки «пациента» кровь, перевязал кисть полосой чистого полотна и подмигнул:
– На вечную память.
С повязкой на руке Артамон проходил неделю; впрочем, и Вера Алексеевна с родными на несколько дней уехала погостить к друзьям на дачу. Чтобы видеться с ней хотя бы урывками, Артамон был готов совершенно жертвовать сном – отправляться на дачу вечером и возвращаться в казармы поутру к началу учений. Но кавалергарды ждали последнего смотра перед отбытием в Петербург, и ротный командир, что называется, натягивал удила. Штрафы сыпались на изрядно развинтившихся гвардейцев, как из мешка. Рисковать арестом за опоздание Артамон не хотел. Вдруг, пока он будет сидеть на гауптвахте, Веру Алексеевну увезут уже не на дачу, а в деревню? Прощай тогда возможность объясниться в ближайшее время… Оставалось ждать – и терпеть.
Дождавшись возвращения Горяиновых в город, он полетел к ним… и – о удача! – застал Веру Алексеевну, против обыкновения, одну в гостиной. Судьба решительно ему благоприятствовала.
Он сел… Любинька и Сашенька могли войти в любую минуту – в конце концов, их могли нарочно прислать родители, чтобы, самим не вмешиваясь в беседу молодых людей, не оставлять дочь наедине с гостем. Они поговорили о том о сем, о театре, о недавно прочитанных романах. Вера Алексеевна потянулась за книгой, желая показать понравившееся место. Артамон положил руку на подлокотник и словно невзначай слегка поддернул обшлаг, чтобы видны были синеватые буквы – Vera. Вера Алексеевна посмотрела на них, с тревогой перевела взгляд на собеседника…
– Что это?
– А вы не до-га-ды-ва-етесь?.. Это я для вас.
– Зачем вы?..
– А вы как думаете? Чтобы на всю жизнь, Вера Алексеевна. Я хочу ваше имя всегда носить…
– Зачем – на всю жизнь? – негромко спросила она и добавила: – Да ведь это, должно быть, больно…
– И вовсе нет – если об вас думать, ничего не больно. Я всегда вас буду любить… всегда. Как ваше имя буду носить на руке, так хотел бы и вас носить на руках всю жизнь, чтоб вы ножкой не запнулись.
– Надоест, Артамон Захарович, – поддразнила она.
– Что вы… я сейчас совсем серьезно говорю. Я люблю вас. Неужели вы не верите?
Он опустился на колено перед ней, но вышло неловко – он был высок, и их глаза пришлись почти вровень. Тогда Артамон порывисто поднялся, обхватил удивленную Веру Алексеевну за талию, поставил ногами на кресло и с тревожной улыбкой заглянул в лицо снизу вверх, как будто держал в руках что-то особенно дорогое и хрупкое… Вера Алексеевна часто потом вспоминала, что именно так он всегда и смотрел на нее, снизу вверх, словно она стояла на пьедестале.
– Вы согласны быть моей женой? – спросил Артамон.
– Согласна, согласна… – Она вдруг рассмеялась от неожиданности и от счастья. – Пожалуйста, помогите сойти, не дай Бог, кто-нибудь войдет.
Он, враз смутившись, протянул ей руку, и Вера Алексеевна спрыгнула. Не выпуская ее руки, Артамон попросил:
– Повторите, прошу вас… что вы сказали? Только уж не смейтесь.
– Я согласна, – смело произнесла Вера Алексеевна.
Глава 4
Все складывалось как нельзя более благоприятно. В июле, как и говорил добрейший Егор Францевич, Артамону дали ротмистра. Поездка в Тамбов с командиром 5-го кавалерийского корпуса, графом Ламбертом, у которого Артамон служил адъютантом, выдалась приятной и необременительной, погода стояла великолепная, в двадцать четыре года его карьера складывалась блистательным образом, Вера Алексеевна отвечала взаимностью.
Люди «нравственно отличные» попадались ему повсюду в таком количестве, что в какой-то момент он даже усомнился, вправду ли их так много на свете. Впрочем, памятуя завет Никиты, он держался с осторожностью, чересчур широких знакомств не заводил и заговаривал о важном и серьезном, только убедившись наперед в достаточном расположении собеседника. Одним таким знакомством – с полковником Акинфиевым, георгиевским кавалером и безусловно положительным человеком, – Артамон особенно гордился. Акинфиев о порядках в армии высказывался решительно и, на правах отличенного за храбрость, весьма либерально. Он ругал волокиту и чиновников, в своих намеках доходя до имен весьма опасных, но, когда Артамон заговорил о московском обществе, полковник насторожился.
– Это вроде масонов, – успокоил его Артамон. – Соединившись вместе, всё проще бороться со злоупотреблениями, чем порознь. Ну же, решайтесь!
И полковник решился, и его имя первым украсило еще пустую книжку в зеленом переплете, выданную Никитой.
– Однако ж вы уверены, что из этого не выйдет ничего дурного?
– Что же может выйти дурного, если несколько порядочных людей будут на своих местах стремиться к благу Отечества? – искренне удивился Артамон.
Еще один новообращенный, капитан Горин, поинтересовался:
– Каким же образом мне следует на своем месте стремиться к благу Отечества?
– Быть справедливым, не злоупотреблять самому и пресекать злоупотребления в других, – отрапортовал Артамон. – Чего уж проще?
Ему самому было просто и легко как никогда… Даже предстоящий разговор с отцом не пугал и не смущал. Артамону казалось, что достаточно будет известить папеньку о своем решении, и тот немедля расчувствуется и благословит первенца, как благословил дочь Катю, ныне счастливо жившую замужем за Канкриным. Когда Артамон, взяв с нее слово не писать первой отцу, признался, что нашел себе невесту, сестра умиленно ответила: «Я уверена, что девица Горяинова лучше мужа не сыщет».
Так неужели отец отказал бы старшему сыну в праве на счастье? Поддерживаемый этими мыслями – благородный старец обнимает сына, молодая чета склоняется под благословение и так далее, – Артамон ехал в «отпуск для устройства семейных дел» с особенным удовольствием…
Даже разразившийся по дороге в Теребони дождь его не обескуражил. Ехать наперегонки с грозой было весело, все равно что в детстве бежать по полям к дому под первыми тяжелыми каплями с неба, под ошеломляющими порывами ветра. До одури пахло цветами с полей, горячей пылью, травой, а потом – мокрой листвой и свежестью с пруда. Последний спуск с холма, на котором не раз переворачивались и телеги, и брички, преодолен был вмах. Седоки даже не успели испугаться, когда лошади заскользили по глине, часто-часто заперебирали ногами, но все-таки выправились и рванулись дальше – и все та же старая дверь от амбара лежала вместо мостика через ручей, – и старший сын, с мокрыми от дождя плечами, простучав сапогами по крыльцу, вбежал в переднюю и громко крикнул, как в детстве:
– Я приехал!
Старый деревянный дом заахал, запричитал на все голоса: «Барин приехали, молодой барин приехали!» Артамон наспех поцеловал крестную, жившую в доме на правах родственницы и экономки, через головы сходившихся слуг нетерпеливо замахал и закивал отцу, посторонил одного, другого, почти бегом кинулся к старику. Снова представил себе благородного старца, благословляющего почтительного сына…
– И не предупредил! – весело попрекнул Захар Матвеевич.
Почтительный сын не удержался:
– Папенька, я женюсь!
Захар Матвеевич пристально взглянул на сына, засмеялся, перекрестился…
– Ты шутишь, что ли?
– Отчего же? Я намерен жениться, совершенно серьезно намерен… собственно, об этом и приехал говорить.
Старик вздохнул.
– А я думал, ты отца навестить приехал. Дождешься тебя без повода-то, как же… вы нонеча столичными стали. Ступай в кабинет.
И, отвернувшись, первым зашагал по коридору. Артамон оторопел… образ сантиментального старца сменился чем-то зловещим, словно его, как нашалившего мальчика, вновь звали в отцовский кабинет, чтобы выдрать за уши. Редко когда ротмистр Муравьев 1-й чувствовал себя таким растерянным, как в ту минуту, когда пристыженно и торопливо шел в кабинет вслед за широко шагавшим отцом.
– Ну? Кого приглядел? – поинтересовался Захар Матвеевич, едва дождавшись, когда сын закроет за собой дверь.
Артамон хотел объявить, что не только приглядел, но уже и сделал предложение, но что-то в отцовском лице его остановило. Захар Матвеевич был, конечно, не из тех, кто в гневе способен попотчевать взрослого сына жезлом железным, но все-таки раздражать его сверх меры не следовало.
– Это какого же Горяинова дочь? – спросил старик, услышав ответ. – Не того, который в пятом году в Вологде губернатором сидел?
– Так точно.
– А Вера Алексеевна – это которая будет? У него, помню, их что-то было бессчетно…
– Кроме Веры Алексеевны, – сдержанно ответил Артамон, – еще три младших.
– И все не замужем?
– Так точно.
– Ну, брось, заладил, я тебе не генерал. Сколько же ей лет?
Артамон не отрываясь смотрел в пол.
– Стало быть, берешь за себя бесприданницу, да еще и старую девку? Я что-то не пойму, ты шутить этак изволишь или что?
Захар Матвеевич, тяжело ступая, прошел туда-сюда по комнате.
– Тяжело быть старшим, Артамон. Велика ноша, и заботы много. Я-то думал, выйдешь в отставку, тогда, Бог даст, женишься, имение поднимешь… а ты что задумал? Ведь Горяинов за ней и десятка душ не даст.
– Вот если Саша…
– Ты на Сашу-то не кивай, взял моду. Ты старший, а не Саша. Чем жить будете с женой, подумал?
– Коли доходов с имения мало, так, я полагаю, на жалованье.
– Тебе жалованья одному-то не хватает. Кому я по весне тысячу рублев посылал?
– Положим, мне посылали, только…
– То-то – «только». Тут, брат, хоть положь, хоть поставь, выходит одно: ума еще не нажил, чтоб себя содержать, а уж хочешь семью кормить. На шею ты мне с ней сядешь, вот что. На Катю погляди – какую блестящую партию сделала. Саша, даст Бог, женится – не пропадет. А ты людей смешишь. Ну, ступай, не серди меня, ступай к крестной, она соскучилась. Ты против моей воли не пойдешь, я знаю.
– Не пойду, а все-таки… Если не будет вашего благословения на мой брак с Верой Алексеевной, я тогда вовсе не женюсь.
– Ну и не женись, больно надо… тоже киевский игумен выискался. Ну, ступай, ступай, полно о том, поговорили – и кончено. Я тебя рад видеть, только глупостей не ври.
Артамон коротко поклонился, вышел, звякнув шпорами, осторожно притворил за собой дверь. Отец, вернувшись в кресло, усмехнулся: в коридоре шаги по скрипучим половицам послышались не сразу. Сын стоял перед дверью, раздумывал… ушел наконец. «Это надо же, в такую даль скакать с этакими новостями. Удосужил, голубчик, удосужил…» Он вдруг вспомнил, как много лет назад Артюша, ребенок, после строгого внушения за упрямство и драку с младшими, пожаловался: «Папенька! Сашу и Татю (так звали сестру Катю) любить нужно, потому что они маленькие, вас – потому что вы старше, а меня-то кто же полюбит?» И такая неподдельная обида звучала в хриплом от слез детском голосе, что отец задумался: «Надо же, от земли не видать, а чувствует прямо как большой».
Захар Матвеевич отогнал непрошеную мысль: «Алексашке бы старшим родиться… Эх, удосужила меня Лизавета-покойница, прости Господи, родила – как в себя вылила. Не в нашу породу. И сама была упряма, как…» Захар Матвеевич так и не договорил про себя, как кто была упряма покойница жена. Старику словно не хотелось признавать, что и упрямство, и взбалмошность, и нерассуждающая доброта были его, исконно муравьевские. Елизавета Карловна обладала своеобразной холодной справедливостью, считала главной добродетелью умеренность и непоколебимо верила в благое воздействие наград и наказаний. Отец, который мог, по настроению, за один и тот же поступок и похвалить, и выдрать за уши, служил прибежищем детям, слегка смущенным этим механическим правосудием.
Артюша, впрочем, невзирая на внедряемое матерью благонравие, рос каким-то бешеным, и хохотал и плакал так, что слышно было на весь дом, ввязывался в самые сумасшедшие авантюры, словно желая выказаться любой ценой. И добро бы ввязывался один! Он увлекал с собой и спокойного Сашу, и даже Татю, вынуждая порой отца прибегать к крайней мере – класть на видное место в классной комнате березовый веник и несколько дней подряд многозначительно указывать на него, приговаривая: «Вот будете еще шалить… то-то!..» Отдавая сына в учение, Захар Матвеевич от «шалопая» больших успехов не ждал – обоих братьев, к огромной досаде отца, вострые кузены в Москве прозвали «деревяшками». Не подростком даже, а юношей Артамон наконец выправился и начал выказывать некоторую сообразительность в науках. Старик надеялся, что теперь-то Артюшиному удальству найдется применение – и с удовольствием признал, что дисциплина пошла ему на пользу. В войну тот был неоднократно награжден, служил адъютантом, неудовольствия начальства на себя не навлекал. Офицер из него вышел неожиданно дельный и строгий. В двадцать четыре года Артамон получил ротмистра – во всяком случае, от других не отставал. А что влезал в долги – так какой же гвардеец не желает жить на широкую ногу? Дело молодое, холостое и вполне извинительное…
Летом двенадцатого года Артамон написал отцу, прося походатайствовать о его переводе в 1-ю армию, принявшую главный удар. Старик ответил лаконично: «Служи, где поставлен».
Артамон возмутился, объявил, что этак война успеет закончиться, прежде чем он побывает в деле, сам слезно и бессвязно написал всесильному родственнику – Барклаю де Толли – и получил весьма холодный отказ. Старый Муравьев, узнав о самовольстве сына, только плюнул с досады. В знак родительского неодобрения следующее письмо он адресовал одному Александру, с припиской: «Артамону же передай, что я им весьма недоволен: и что волю старших подвергает сомнениям, и что по отъезде наделал долгов». Насчет долгов Захар Матвеевич, конечно, уколол намеренно. Смышленый Саша выждал до осени и, чтобы утишить отцовский гнев, в очередном письме не преминул заметить, что брат Артюша-де в первом же сражении был ранен (о том, что рана была несерьезная, он, впрочем, умолчал). Рассказ был выдержан в духе весьма героическом – Саша описал, как молодого прапорщика спросили: «Vous ?tes blessе?» – и как Артамон весело гаркнул: «Mais un peu»[14 - «Вы ранены?» – «Немного» (фр.).], заслужив «молодца».
Письмо возымело свое действие: старик, казалось, впервые задумался, что может больше и не увидеть первенца. «Сломит себе шею… уж больно отчаянный». В голову лезли случаи самые неутешительные: вспомнилось, например, как два года назад, зимой, собравшаяся в Теребонях молодежь вернулась с охоты и у Артамона, который шумел и хохотал громче прочих, полушубок был разодран сверху донизу. Оказалось, молодой медведь вывернулся из-под загонщиков и Артамон с кузеном Михаилом Луниным оба бросились через целинник, по пояс в снегу, наперерез. Артамон, видно, думал стрелять в упор, не успел и оказался под зверем – спасибо, мужики отбили. А то еще мальчиком, в Петербурге, в манеже, куда их посылали учиться ездить, он, едва выучившись скакать через небольшой заборчик, разогнал коня в галоп и устремился к высокому барьеру, через который прыгали опытные наездники. В свои двенадцать выглядел он четырнадцатилетним и потому ездил на большом коне, как взрослый, но все-таки берейтор его остановил, не позволил прыгать. Артюша раскричался, требуя, чтобы его пустили, и дядька, надзиравший за ездой, махнул рукой: пусть его. Теперь, когда все глядели, отказываться было неловко, а прыгать – страшно. Артюша сделал по манежу лишний круг, снова взял в галоп, прыгнул, завалился набок и упал, да так, что кругом ахнули. А потом поднялся, подошел к Саше и сказал: «Давай и ты!» Саша, никогда не испытывавший зависти к брату, спокойно и серьезно ответил: «Не хочу».
Муравьев-старший долго размышлял над посланием – как ни приступал, выходило либо чересчур пространно, либо слишком уж назидательно. В конце концов Захар Матвеевич махнул рукой и написал попросту: «Бог с тобой, Артамон, я на тебя не сержусь, будь умен только». Ответ Артамон писал в палатке, пристроив перевязанную ногу на бочонок и совершенно не заботясь о том, что выходило как курица лапой. «Что Вы на меня более не сердитесь, для меня это самая большая радость, а ранен я осколком совсем пустяково, это Саша с перепугу отписал…» Судьба его оказалась удивительно счастливая: не считая того первого раза, всю кампанию, до самого Парижа, Артамон прошел без единого ранения.
В пятнадцатом году к умиравшей матери он не успел – получил письмо о нездоровье, а приехал на седьмой день после похорон. Поговорили с отцом в кабинете, потом Артамон вышел к сестре в гостиную. Татя – впрочем, уже Катя, статная девятнадцатилетняя красавица – вдруг попросила: «Артюша, покажи награды». Артамон принес шкатулку, принялся выкладывать на сукно стола – Анну, Владимира, прусский «За заслуги», железный крест за Кульм… Катя вдруг заплакала: «Maman бы порадовалась…»
Наутро Захар Матвеевич, встававший рано, заметил поднявшегося на крыльцо сына, окликнул его и удивленно спросил: «Ты откуда?» – «В часовне был». – «У матери? – И, взглянув на бледное от усталости лицо Артюши, недоверчиво спросил: – Всю ночь?» Артамон пристально посмотрел на отца. «Что ж тут удивительного?»
Захар Матвеевич тогда, казалось, впервые признал: шалопай Артюша посерьезнел…
Артамон рассчитывал прогостить дня три, но отцовская отповедь сделала Теребони, даже с установившейся погодой, куда менее привлекательными в его глазах. Он собрался наутро же. Захар Матвеевич не вышел к завтраку; он словно не слышал суеты сборов и беготни по коридору. Только когда сын постучал, чтобы проститься, старик подал голос.
– Папенька, так мне ехать пора, – сказал Артамон.
– С Богом, – отозвался тот. – В Едимонове побывай непременно.
