Хромированное эхо

Его рука поднялась – Оливия дёрнулась, но он не прикоснулся к ней. Просто щёлкнул пальцами. Тихий, сухой звук.

Щелчок. Как спичка.

– А ваши хранилища… – он продолжал, не повышая голоса, но каждое слово било точно в цель, в самое сердце её страхов, как нож, который знает, где проходят артерии. – Они, конечно, застрахованы. Но пепел – плохая замена оригиналам, правда? Особенно когда это дело всей твоей жизни. Когда ты строила это двенадцать лет, с нуля, доказывая отцу, миру, себе самой, что ты способна на большее, чем быть украшением в доме богатого мужа.

Он знал.

Как он мог знать?

Эти слова – про отца, про доказательства, про страх быть недостаточно хорошей – она никому не говорила. Это были её личные демоны, спрятанные глубоко, в месте, куда она не пускала даже психотерапевта.

А он выудил их на свет, как опытный рыбак вытягивает рыбу, которая даже не знала, что на крючке.

Оливия вскинула подбородок – последний жест сопротивления, когда всё остальное уже потеряно. Гордость. Единственное, что у неё ещё оставалось.

– Чего вы хотите? – Голос звучал ровнее, чем она ожидала. Контроль возвращался. Понемногу. – Зачем я вам? Вам нужны деньги – я найду способ. Я продам всё, что у меня есть. Я возьму кредиты. Я—

– Тшшш. – Он прервал её этим звуком – не словом, а звуком, который издают, успокаивая испуганное животное или плачущего ребёнка.

И этот звук подействовал на её нервы сильнее, чем крик. Сильнее, чем угроза. Потому что в нём была нежность. Извращённая, патологическая нежность хищника к добыче.

– Я уже сказал. Деньги меня не интересуют. – Он отвернулся, прошёлся по залу, его пальцы скользили по рамам картин, по спинкам стульев, как будто он уже был хозяином этого места и оценивал своё имущество. – А то, чего я хочу…

Он остановился перед витриной с китайским фарфором династии Мин. Его отражение в стекле смотрело на неё – искажённое, множественное, как в разбитом зеркале.

– Я хочу увидеть, что скрывается под этим безупречным фасадом. – Голос стал задумчивым, почти философским. – Ваш отец строил империи из лжи и красивых слов. Он был мастером создания видимости. Он научил вас тому же – прятать истинную суть за идеальной формой. Галерея искусства. Как метафорично. Искусство – величайшая ложь из всех, не находите? Красота, созданная для того, чтобы скрыть уродство реальности.

Он повернулся, и его взгляд был как скальпель эксперта, ищущего скрытую трещину в статуе.

– Я хочу узнать: есть ли внутри дочери Жака Дюрана хоть что-то настоящее? Или вы такая же пустая и блестящая, как эта скульптура? – Он кивнул на «Эхо». – Красивая клетка, в которой нет ничего, кроме отражений.

Он подошёл к скульптуре. Медленно, почти ритуально, протянул руку и кончиком пальца провёл по хромированной поверхности.

На металле остался отпечаток. Идеальный, чёткий, видимый под определённым углом света.

Метка.

Заявление о собственности.

– Шахматы. – Он не смотрел на неё, глядя на свой отпечаток на металле. – Вы играете?

Странный вопрос. Сюрреалистичный посреди кошмара.

– Мой отец учил меня, – ответила Оливия осторожно, не понимая, куда он ведёт разговор.

– Конечно, учил. – Слабая усмешка. – Жак был неплохим игроком. Он понимал стратегию. Открытие, миттельшпиль, эндшпиль. Но у него был один фатальный недостаток.

Пауза.

– Он слишком любил свою королеву. Всегда пытался её защитить. Выстраивал всю стратегию вокруг её безопасности. И это делало его предсказуемым. В шахматах, как и в жизни, нельзя ставить одну фигуру выше цели.

Он наконец повернулся к ней. В его глазах появилось что-то новое. Азарт. Предвкушение охоты.

– То, что я вам предлагаю, называется «Французский гамбит». Классический шахматный дебют. Знаете его суть? Вы жертвуете пешкой в начале игры, чтобы получить преимущество в позиции. Кажется, что вы проигрываете. Но на самом деле – вы создаёте ловушку.

Он подошёл вплотную. Настолько близко, что она видела золотые крапинки в зелени его глаз, темную родинку над резким изломом правой брови – единственную точку покоя на этом лице, полном напряжения, – и еле заметную щетину на чёткой линии челюсти.

– Я жертвую малым – возможностью получить деньги немедленно – ради главной фигуры на доске. – Пауза. Его взгляд опустился на её губы, задержался там, поднялся обратно. – Ради вас.

Месье Легран, всё это время стоявший у входа как забытая статуя, кашлянул. Тихо, осторожно, как человек, который боится привлечь внимание, но должен.

Незнакомец бросил на него мимолётный взгляд – холодный, оценивающий, как на вещь, которая временно полезна, но легко заменима.

Легран съёжился, стал ещё меньше.

– У тебя есть выбор, – сказал незнакомец, снова обращаясь к Оливии. Его тон стал деловым, лишённым всякой игры. Холодным, как контракт на убийство. – Прямо сейчас ты выходишь из этой галереи со мной. Добровольно. Ты оставляешь телефон, ключи, всё. Ты становишься моей… гостьей. На неопределённый срок. Пока я не решу, что долг уплачен. Пока я не пойму, кто ты на самом деле под этой идеально отполированной поверхностью.

Он сделал паузу, давая словам осесть. Когда продолжил, голос стал тише, но каждое слово было чётким, как удар молотка по наковальне:

– Либо ты отказываешься. И я ухожу. Прямо сейчас. Без угроз, без сцен. Просто ухожу.

Облегчение начало было подниматься в груди Оливии – может быть, это действительно просто психопат, может быть, если отказаться, он—

– А завтра утром, – продолжил он, и облегчение захлебнулось, утонуло, – ты прочитаешь в новостях о трагическом пожаре в историческом центре Монпелье. Галерея «L'Art et L'Âme» сгорела дотла. Причина – короткое замыкание в старой проводке. Никаких улик. Никаких подозрений. Просто несчастный случай, который уничтожит всё, что ты строила двенадцать лет.

Его глаза не мигали. Не было в них ни злорадства, ни садизма. Только констатация факта.

– А через неделю ты узнаешь, что твоя ассистентка, милая Мари – двадцать три года, мечтает получить степень магистра по истории искусств, живёт одна в квартире на rue de la Loge, каждый вторник ходит на йогу – стала жертвой несчастного случая. Грабитель в тёмном переулке. Удар ножом. Полиция ничего не найдёт. Камеры в том районе, как ты знаешь, не работают уже полгода, муниципалитет всё обещает починить.

Он не угрожал.

Он просто информировал. Как метеоролог сообщает о надвигающемся урагане. Без эмоций. Без выбора.

– И ты будешь знать. – Его голос понизился до шёпота, но этот шёпот был громче крика. – Будешь знать каждую секунду оставшейся жизни, что это произошло, потому что ты отказалась. Потому что твоя гордость была важнее, чем жизнь двадцатитрёхлетней девушки, которая просто хотела работать в красивом месте и изучать искусство.

Оливия посмотрела мимо него, на свои картины. На Миро – абстрактные формы, яркие цвета, детская радость. На Джакометти – вытянутые фигуры, застывшие в вечном одиночестве. На игру света в зале, который она спроектировала сама, наняв лучшего архитектора из Лиона.

Она видела лица своих сотрудников в памяти. Мари с её вечным энтузиазмом и кофейными пятнами на блузках. Старый Жюль, смотритель, который работал здесь ещё при предыдущем владельце. Катрин из бухгалтерии с фотографиями троих детей на рабочем столе.

Она вспоминала волнение перед каждым вернисажем. Запах свежей краски. Момент, когда картину вешают на стену и она находит своё место, правильный свет, правильный угол.

Это было её сердце, вынесенное наружу. Её доказательство, что она не отец. Что можно создавать, а не только разрушать.

И он держал в руках зажигалку. Готовясь поджечь всё это. Спокойно. Методично. Без злости – что было хуже, чем любая ярость.

Она знала, что проиграла.

Битва закончилась, не успев начаться. Шахматная партия, где у неё не было фигур, только король, окружённый со всех сторон.

Мат в один ход.

Её плечи опустились в едва заметном жесте – не капитуляция, ещё нет, но признание реальности. Принятие того, что выбора никогда и не было.

– Хорошо, – произнесла она.

Голос был чужим, безжизненным, как у актрисы, которая забыла текст и просто произносит слова, написанные кем-то другим.

– Хорошо, – повторила она, чтобы убедить себя, что это реально, что она действительно это говорит.

Он улыбнулся.

На этот раз по-настоящему. Не усмешка, не издёвка – настоящая улыбка. И она была прекрасна и ужасна одновременно, как закат перед ураганом.

Улыбка хищника, который загнал добычу именно туда, куда планировал.

Улыбка игрока, который только что поставил мат в дебюте, когда противник ещё надеялся на игру.

Улыбка человека, который знал, что она согласится. Который просчитал каждый её шаг ещё до встречи.

– Я знал, что ты умная девочка, – сказал он мягко, почти с нежностью.

И это "девочка" – инфантилизация, унижение, лишение её статуса взрослой женщины, владелицы бизнеса, профессионала – обожгло сильнее любого оскорбления.

Он подошёл к столу у входа, где лежала её сумочка. Bottega Veneta, мягкая кожа, цвет тёмного шоколада. Подарок самой себе в прошлом году, после особенно удачной продажи.

Его руки – длинные пальцы, ухоженные ногти, шрам через тыльную сторону ладони – открыли сумочку без колебаний. Личное пространство перестало существовать. Границы были стёрты одним жестом.

Он достал её телефон. iPhone, в чехле из красной кожи. Посмотрел на экран – она не успела заблокировать, Touch ID ещё не сработал. Он пролистал что-то. Контакты? Сообщения? Фотографии?

Затем выключил его. Долгое нажатие. Экран погас.

Связь с миром оборвалась.

Ключи от галереи – тяжёлая связка, старинные ключи, потому что замки в здании XVII века не поменяешь просто так. Ключи от машины – Audi A6, серебристая, практичная. Ключи от квартиры на набережной, с видом на Лез.

Всё это он методично сложил в карманы своего пиджака. Присвоил. Конфисковал.

– Мари! – позвал он, и его голос, обращённый не к Оливии, был совсем другим. Командным. Не терпящим возражений.

Мари выглядывала из-за угла коридора, ведущего к офисам. Бледная, с огромными глазами. Она видела. Слышала. Понимала, что происходит что-то ужасное, но не могла осознать масштаб.

Ещё нет.

– Мадам Дюран сегодня не вернётся, – произнёс он ровным тоном, как будто отдавал самое обычное распоряжение. – Отмените все её встречи на ближайший… – пауза, он посмотрел на Оливию, оценивающе, как оценивают срок годности продукта, – …месяц. Галерея закрывается на реконструкцию. Срочную реконструкцию. Проблемы с электропроводкой. Опасность пожара. Вы же не хотите, чтобы произошло что-то ужасное?

Последняя фраза прозвучала как вопрос, но была утверждением. Предупреждением, завёрнутым в вежливость.

Мари кивнула, не в силах произнести ни слова. Её взгляд метнулся к Оливии – немой вопрос, мольба, попытка понять.

Оливия заставила себя улыбнуться. Маленькая, натянутая улыбка, но Мари нужна была эта ложь. Нужна была иллюзия, что всё в порядке, что начальница контролирует ситуацию.

– Всё хорошо, Мари, – сказала она, и голос звучал почти нормально. Почти. – Займись документами. Я скоро вернусь.

Ложь. Самая большая ложь в её жизни.

Мари кивнула снова, неуверенно, и исчезла за углом. Звук её шагов – быстрых, почти бегущих – отдался эхом в пустом зале.

Затем он повернулся к Оливии. Взял её под локоть.

Его хватка была стальной. Не грубой – он не сжимал, не оставлял синяков – но абсолютной. Пальцы легли на её руку с точностью механизма, не оставляя ни единого шанса на сопротивление. Это была хватка человека, который знает анатомию. Который знает, как удерживать, не причиняя видимого вреда.

Как полицейский. Или киллер.

– Идём, – сказал он тихо, только для неё. – Моя машина ждёт.

Когда он выводил её из галереи – её галереи, её детища, её доказательства, что дочь Жака Дюрана может быть чем-то большим, чем украшение или разменная монета – на залитую полуденным солнцем улицу, Оливия бросила последний взгляд назад.

На хромированную скульптуру «Эхо», на которой всё ещё виднелся отпечаток его пальца. Метка собственности.

На свет, льющийся через высокие окна, который она так тщательно рассчитывала с архитектором.

На Миро, Джакометти, Дюбюффе – свидетелей её триумфа. И её падения.

Эхо.

Её прошлая жизнь уже стала лишь далёким, затихающим эхом. Звуком, который становится тише с каждой секундой, пока не исчезнет совсем.

Впереди была только тьма в его глазах цвета зимнего моря.

И вопрос, на который она не знала ответа: что будет, когда эта тьма поглотит её полностью?

Глава 3. В логово хищника

Он открыл перед ней заднюю дверь чёрного седана. Mercedes S-класс, матовый чёрный, с тонированными стёклами, которые выглядели не как стекло, а как жидкая тьма. Машина была припаркована прямо у входа – как будто он знал, что она согласится. Как будто никакого выбора и не предполагалось.

На мгновение в Оливии вспыхнул дикий, первобытный инстинкт.

Бежать.

Просто бежать. По улице, в сторону площади, где туристы фотографируют фонтаны и едят мороженое. Кричать. Звать на помощь. Вцепиться ногтями в его лицо, в глаза, причинить боль, любую боль, лишь бы вырваться.

Её мышцы напряглись. Адреналин залил кровь. Время замедлилось – как в фильмах, когда мир превращается в вязкий мёд и каждая секунда растягивается до минуты.

Она дёрнулась.

Попыталась высвободить руку из его хватки.

Но его рука, державшая её под локоть, сжалась – не резко, без видимого усилия, но с такой абсолютной силой, что любой порыв был сломлен в зародыше. Стальная хватка превратилась в титановую. Его пальцы нашли точку на её руке – где-то между локтевым суставом и запястьем – и сжали. Не больно, но правильно.

Правильно с точки зрения анатомии. С точки зрения контроля.

Её рука онемела. Послушно повисла. Тело предало её, подчинившись чужой воле.

– Не стоит, – прошептал он, наклонившись к её уху. Голос был почти нежным. Почти сочувствующим. – Людей много. Кто-то может пострадать, если ты начнёшь сцену. Например, тот турист с камерой. Или женщина с коляской у фонтана. Слишком много переменных. А я не люблю переменные.

Угроза была настолько обыденной, настолько спокойной, что от неё стало ещё страшнее.

Он без видимого усилия усадил её на заднее сиденье. Кожа была мягкой, дорогой, пахла новой машиной и чем-то ещё – мужским парфюмом, который остался от предыдущих поездок. Он сел рядом.

Дверь захлопнулась с глухим, финальным щелчком. Звук был абсолютным – как крышка гроба, как замок тюремной камеры, как последняя точка в приговоре.

Мир за тонированным стеклом мгновенно стал нереальным, как в немом кино.

Оливия видела улицу, людей, но не слышала их. Не чувствовала солнца. Между ней и миром была граница – тонкая, невидимая, но непреодолимая. Она была уже не частью этого мира. Она была в аквариуме. В клетке. В другом измерении, где законы не действовали.

– Вы не можете… – начала она, и голос сорвался от смеси ярости и страха. – Это похищение. Серьёзное преступление. Вас найдут. Моя ассистентка поднимет тревогу. У меня есть встречи, люди будут искать. Полиция…

– Мари? – он прервал её спокойно, даже лениво, не глядя на неё.

Он достал из внутреннего кармана тонкий, как лезвие, планшет. Включил его одним касанием. Экран ожил, залив салон холодным голубым светом.

– Милая девочка. Двадцать три года. Родилась в Ниме, переехала в Монпелье четыре года назад для учёбы. Снимает квартиру на rue de la Loge, третий этаж, без лифта. Очень исполнительная. Мечтает о карьере куратора. И очень, очень предсказуемая.

Он протянул планшет ей.

На экране было видео. Запись с камеры наблюдения – судя по углу и качеству, уличной. Дата и время в углу: вчера, 19:47.

Оливия увидела знакомую улицу – ту самую rue de la Loge, узкую, мощённую старым булыжником, с фонарями, которые зажигаются с наступлением сумерек.

Она увидела Мари.

Девушка шла домой после работы – Оливия узнала сумку, которую Мари носила каждый день, узнала её походку, слегка неуклюжую, как у всех высоких девушек, которые в подростковом возрасте росли слишком быстро и не успели привыкнуть к своему телу.

Мари была в наушниках – белые провода AirPods – беззаботно покачивая сумочкой в такт музыке, которую слышала только она. Солнце играло в её русых волосах, собранных в небрежный пучок. Она улыбалась каким-то своим мыслям.

Она была живой. Невинной. Абсолютно уязвимой.

И кто-то снимал её. Следил. Изучал её маршрут, её привычки, её расписание.

Он.

Кровь застыла в жилах Оливии. Холод разлился по телу, ледяной, парализующий.

– Что это? – прошептала она, не в силах оторвать взгляд от экрана, где Мари исчезала за углом, ничего не подозревая, что её жизнь висит на волоске.

– Это наглядное пособие, – ответил он ровно, как лектор в университете, объясняющий сложную теорему. Голос был лишён эмоций, чисто образовательный. – Урок о причине и следствии. Это было вчера. Сегодня, примерно через пять часов, в 19:45 – она очень пунктуальна, надо отдать ей должное – она пойдёт домой тем же самым маршрутом. Мимо того же кафе, где всегда останавливается купить круассан. Мимо той же книжной лавки, в витрину которой всегда заглядывает.

Он забрал у неё планшет. Выключил экран одним касанием. Изображение Мари исчезло, как будто её никогда и не было.

– Её жизнь предсказуема до минуты, – продолжил он, убирая планшет обратно в карман. – И этот привычный, безопасный распорядок сохранится только в том случае, если ты, Оливия, будешь сидеть смирно в этой машине. Если ты будешь вести себя разумно. Если ты поймёшь простую истину: твои действия имеют последствия. Для других людей. Для невинных людей.

Его голос стал тише, интимнее, опаснее:

– Если ты попытаешься закричать на следующем светофоре, когда мы остановимся рядом с полицейской машиной – а мы остановимся, я специально выберу маршрут через центр. Если ты решишь «случайно» выпасть из машины на ближайшем повороте. Если после нашего приезда, когда ты увидишь, где я живу, ты попробуешь сбежать в первую же ночь…

Пауза. Долгая. Тяжёлая.

– То с Мари произойдёт несчастный случай. Очень трагический. Утечка газа в её квартире – старые дома, знаешь ли, трубы изношены. Или неисправная электропроводка – та же проблема, что и в твоей галерее, ирония судьбы. Или просто встреча с грабителем в тёмном переулке между rue de la Loge и площадью. Статистика, знаешь ли. Монпелье не самый опасный город Франции, но и не самый безопасный.

Он повернулся и впервые посмотрел на неё с того момента, как они сели в машину.

В его глазах не было злости. Не было садизма. Не было удовольствия от власти.

Только арктический расчёт. Чистая, безупречная логика хищника.

– Никто и никогда не свяжет это со мной. Или с тобой. Она просто станет ещё одной цифрой в статистике. Ещё одной трагедией, о которой напишут в местных новостях, которую обсудят пару дней, а потом забудут. – Пауза. – Но ты не забудешь. Ты будешь знать. И это знание будет жечь тебя каждый день, каждую ночь, каждую секунду оставшейся жизни.

Он наклонился чуть ближе. Не угрожающе – почти доверительно, как старый друг, делящийся мудростью.

– Она – пешка на доске, Оливия. Ты – королева. И пока королева ведёт себя смирно, пешки в безопасности. Это простое правило. Шахматное. Логичное. Справедливое, если подумать. Одна жизнь, сознательно рискующая, против другой, невинной. Разве это не благородный выбор с твоей стороны?

Он откинулся на спинку сиденья, давая ей пространство, время переварить информацию.

– Я понятно выражаюсь?

В этот момент Оливия сломалась.

Не со слезами – слёзы были бы облегчением, катарсисом, который она не могла себе позволить. Не с криком – крик требовал энергии, которой не осталось.

Она сломалась внутри.

Что-то твёрдое, что было её стержнем, её волей, её верой в справедливость, в закон, в то, что мир подчиняется правилам, которые защищают невинных – просто рассыпалось в пыль.

Snap.

Она услышала это почти физически – звук ломающейся кости, треск льда под ногами, щёлканье выключателя, гасящего свет.

Она поняла – с абсолютной, кристальной ясностью, которая приходит только в моменты истинного откровения.

Она в руках не у человека.

Она в руках у силы природы. У урагана, у землетрясения, у цунами, которое не спрашивает разрешения и не принимает возражений.

Она в руках у человека, который не играет по правилам.

Потому что он сам пишет их.

Оливия медленно откинулась на спинку сиденья. Вся борьба ушла из её тела, оставив после себя лишь гулкую, выжженную пустоту. Она больше не смотрела в окно, на мир, который стал недостижимым. Она смотрела прямо перед собой, в никуда, в пустоту, которая теперь была внутри неё.

Капитуляция.

Не та, что произносится словами. Та, что происходит в душе. Когда тело и разум признают: сопротивление бессмысленно.

Машина тронулась.

Мягко, плавно, как корабль отчаливает от берега. Водитель – Оливия только сейчас заметила, что есть водитель, безликая фигура в тёмном костюме за стеклянной перегородкой – вёл машину профессионально, аккуратно, соблюдая все правила.

Как будто они везли не похищенную женщину, а VIP-клиента в отель.

Они ехали в молчании.

Оливия впитывала каждую деталь маршрута – инстинкт выживания, который ещё не умер. Который шептал: запоминай. Это может пригодиться. Запоминай повороты, улицы, ориентиры.

Они покинули исторический центр. Проехали мимо вокзала – современное здание из стекла и бетона, где жизнь кипела: туристы с чемоданами, студенты с рюкзаками, пары, целующиеся на прощание.

Вышли на кольцевую дорогу. Указатель: Pic Saint-Loup. 25 km.

Они направлялись на север, в сторону горного массива. Виноградники начались почти сразу – бесконечные ряды зелёной лозы, тянущиеся к горизонту под безжалостным южным солнцем.

Уединение.

Идеальное место, чтобы спрятать кого-то. Или похоронить.

Оливия заставила себя дышать. Медленно. Глубоко. Техника, которой её научила подруга-психолог: при панической атаке концентрируйся на дыхании. Вдох на четыре счёта. Задержка. Выдох на шесть.

Это не помогало. Но давало иллюзию контроля.

Машина свернула с главного шоссе на узкую частную дорогу. Асфальт здесь был идеальным – недавно положенный, без единой выбоины. Дорога змеилась среди виноградников, поднимаясь вверх, к холмам.

Наконец, за очередным поворотом, перед ними выросли ворота.

Высокие. Чёрный металл и матовое стекло. Современные, минималистичные, выглядящие скорее как произведение искусства, чем как ограждение. Но Оливия видела камеры – маленькие, почти незаметные, встроенные в конструкцию. Видела датчики движения. Видела, как ворота разъехались в стороны беззвучно, как по маслу, реагируя на сигнал, который машина передала автоматически.

Система безопасности высшего уровня.

Сбежать будет невозможно.

Вилла впивалась в склон холма, как клык хищника. Стекло, бетон, темное дерево – геометрия власти, нависающая над морем виноградников. Архитектура была декларацией: резкая, чистая, безжалостная. Ни единой лишней линии, ни намека на уют – только функция, возведенная в абсолют. Огромные панорамные окна не смотрели – они взирали на долину. Холодные, пустые глаза левиафана, обозревающего свои владения. Сквозь стеклянный фасад виднелся интерьер – высокие потолки, белизна стен, редкие острова мебели, расставленные с точностью скальпеля.

Красиво? Да. Дорого? Несомненно. Пусто? Абсолютно. Это был не дом. Это была диаграмма существования.

Он провел ее внутрь. Воздух внутри был другим – кондиционированным, стерильным, с привкусом озона, как после удара молнии, и холодным запахом полированного камня. Каррарский мрамор под ногами – ледяной даже сквозь тонкую кожу туфель, его серые прожилки казались трещинами на замерзшем озере. Стены из бетона – гладкие, без пор, как кожа рептилии. Мебель – иконы дизайна, Le Corbusier, Eames – стояла редкими, одинокими скульптурами, каждая на своем, выверенном месте.

Ни следа жизни. Ни фотографии в рамке. Ни случайной книги на кофейном столике. Ни плаща на вешалке. Ничего, что кричало бы о человеческом тепле, о хаосе бытия, о смехе или слезах. Только эхо. Тишина здесь была не отсутствием звука, а его активным подавлением. Плотная, ватная, она поглощала шаги, голоса, само дыхание. Тишина мавзолея. Или логова.

Он остановился посреди огромной гостиной, откуда открывался захватывающий вид на виноградники и дальние горы, подёрнутые дымкой.

Повернулся к ней.

Улыбнулся – не хищной улыбкой победителя, а чем-то более сложным. Удовлетворением художника, который наконец повесил картину в правильное место, где свет падает именно так, как задумано.