скачать книгу бесплатно
МОЯЛЮБОВЬ
Ксения Юрьевна Семисоха
Можно ли назвать эту книгу историей любви?И да, и нет.Ее героиня попадает в обыденную, но сложную для неё ситуацию, после чего погружается в воспоминания и анализирует свой жизненный путь, пытаясь ответить на вопрос, мучивший ее с самого детства: почему она не может почувствовать себя по-настоящему счастливой?Это трогательный рассказ об отношениях с самим собой: тех, с которых начинается настоящее счастье. Это история о любви в самом глубоком и важном понимании этого слова.
МОЯЛЮБОВЬ
Ксения Юрьевна Семисоха
Полине, маме —
главным женщинам моей жизни,
моему продолжению и моему началу.
Герои этой истории – вымышленные персонажи.
Однако, многие (но не все) совпадения – неслучайны.
Полюбить себя – это начать роман длиною в жизнь.
(Оскар Уальд)
Ваши дети – это не ваши дети.
Они сыновья и дочери тоски жизни по самой себе.
Они пришли из вас, но не принадлежат вам.
(Халиль Джебран)
© Ксения Юрьевна Семисоха, 2021
ISBN 978-5-0055-1483-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
– I —
1.
«Как вы красиво живете!» – я слышу это постоянно.
Ваша правда: у меня совершенно завидная жизнь. Я просыпаюсь каждое утро, глядя в панорамное окно, за которым небольшой зеленый дворик и горы. То седые и строгие, то загадочные в дымке тумана, то подсвеченные нагловатым альпийским солнцем: каждый день разные.
Год назад я любила эти горы гораздо меньше: да что там, я их тогда, кажется, и не замечала вовсе.
Все складывается совершенно чудесно: мы, наконец, живем в одном из самых красивых мест мира, дочь учится в лучшей школе города, сын готовится стать первоклассником и уже свободно говорит по-немецки. У нас большая квартира с огромными окнами и собственным маленьким садом, у нас достаточно денег, хорошая работа, большая семья и любовь.
Жизнь удалась, и мы молодцы.
Как вы красиво живете.
Сегодня соседка сверху написала мне сообщение о том, что не может выспаться в последнее время, потому что с шести утра у нас как-то шумно.
В этот момент я сидела на полу в ванной, зарытая в грязном белье, сортируя его в стирку, и плакала.
Вполне возможно, что год назад я плакала тоже.
Тогда – банально: от страха перед будущим и неизвестностью. Сейчас – от того, каким это будущее оказалось.
Наша соседка – не нудная бабка, которой мешает спать старость и каждый звук через стенку. Она не занимается наговорами: мы действительно очень громкие.
Нас много, и у каждого свои проблемы. Кроме меня и мужа, в квартире живут еще трое детей: подросток Арина, шестилетка Федя и младенец Миша. Миша из них самый тихий и покладистый, и вообще наша отрада и отдушина. Хотя это, полагаю, всего лишь вопрос времени.
Федя врывается спозаранку в комнату к Арине и сдергивает с нее одеяло: она в ответ вопит дурниной. И хлопает громко дверью, запирает ее с таким остервенением, что поворот ключа, скорее всего, действительно слышен соседке.
Это – когда Арине не надо в школу.
Когда же надо – день через день, или два, она считает нужным громко заявить о том, что идти туда она не хочет. Ответом ей – наше молчание: кто-то однажды написал в интернете, что с террористами переговоры вести нельзя. Руководствуемся этим принципом.
Арина – до того самого дня, когда я сидела зарывшись в грязном белье и плакала, – была как собачка, которая лает да не кусается.
Говорит много (плохого) – делает мало (плохого же).
Я ее как такой тявкающей собачки не боялась вовсе, хотя иногда и замирало внутри что-то от ее заявлений. Но «кусаться» не хватало то ли духу, то ли совести, то ли каких-то заводских настроек, диктующих ей, что на самом деле нужно делать.
Не боялась – до того самого дня, когда утром мне написала соседка, а я в это время сидела в куче грязного белья и плакала. Собачка, кажется, подросла, и поняла, что может и кусаться. Или озлобилась, а оттого осмелела настолько, что смогла укусить.
2.
Я, как мне кажется, атеист.
Кажется – потому что я всегда во всем сомневаюсь (так делают думающие люди, а отнюдь не неуверенные).
Кажется, что бога нет. Кажется, что я в него не особенно верю. Кажется, это называется не атеист, а агностик.
Я атеист (или агностик) в самые свои спокойные минуты жизни: когда нет в ней восторгов, и нет в ней также нестерпимой горечи.
Мне кажется, я как будто бы немного верю в бога, когда испытываю сильную благодарность.
И тогда мне становится как-то неловко перед богом: вот ты мне, господи, все это дал. Все то, от чего я сейчас в таком восторге, который даже не вмещается в мою душу настолько, что я его, этот восторг, делю сейчас с тобой, господи. А я в тебя не верю. Стыдно.
Но по-настоящему стыдно, и от этого стыда противно и больно мне становится тогда, когда в бога я верю от отчаяния и страха.
Есть моменты, как тогда, в тот самый день, когда я, зарывшись в грязном белье, плакала, когда я готова встать на колени и молиться. Лишь бы молитвы мои были услышаны.
Хотя, на самом деле, я, конечно, атеист.
Вы, наверное, сейчас уверены, что в тот день кто-то умер, или кто-то меня сильно предал, или я узнала о страшной болезни у себя или близкого родственника или друга. Или произошло что-то другое не менее трагическое и страшное.
Я вас разочарую.
Случилось вот что: в тот день моя дочь Арина, девушка тринадцати лет, отказалась идти в школу.
3.
Это было чуть больше года назад.
Конец мая: аномально холодного, неуютного, дождливого не по-майски, как будто бы не лето дышит нам уже в спину, а зрелая уверенная осень.
Моя дочь Арина, ребенок двенадцати лет, еще чуть-чуть – и подросток, идет впервые в новую школу.
Школа эта не в новом районе, не в новом городе. Школа – в новой стране.
Там все не так, и вот уже лето несмотря на затяжные дожди дышит в спину, а каникул не будет. В новой школе учиться аж до конца июля.
У меня в животе двухкилограмовый уже мальчик, и на теле в сумме не лишних, но непривычных мне пятнадцать кило.
Будильник звонит в шесть утра. Собраться с духом, душ, собраться с духом снова и идти будить дочь.
В полвосьмого утра нас ожидают в секретариате школы. До школы десять минут пешком.
Школа похожа на Хогвартс. Арине двенадцать, и она любит Гарри Поттера – может, это поможет?
Я не глажу ей белую рубашку, она не натягивает колготки, я не сплетаю ее волосы в тугую (чтоб не растрепалась за день), но не очень (чтобы не стянуло неприятно голову) косичку.
Штанишки, худи, кроссовки, волосы, розовеющие дешевой нестойкой краской на концах, рассыпались по плечам – и вперед.
Дети в школе нечесаные, расхристанные, раскованные: свободные.
Может, это подкупит?
В секретариате на стойке плетенка с шоколадом: бери кто хочет, – может, это растопит бунтующее сердечко?
K ней прислали русскоговорящих учителя искусства и старшеклассницу – может, это придаст уверенности?
Ее глаза стеклянные от слез, и ее слезы всем понятны; а я – я же взрослая – оправдываюсь за свои слезы перед учителями: я беременна, видите. Это все гормоны.
4.
Это было почти десять лет назад.
Я веду свою дочку в детский сад.
Мне двадцать два, и я до сих пор иногда не верю, что я мама. То ли потому, что дочка в моей жизни появилась рано и неожиданно, то ли потому, что с самого детства у меня есть очевидно какая-то проблема с осознанием себя.
Помню: мне лет восемь или девять, мне досталось от мамы с папой уже не помню за какой мой проступок. Я сижу в комнате одна, не успокоившаяся еще после ссоры, и кажется, что грудная клетка моя тщедушная так и разорвётся сейчас от страданий и рыданий. Повернула голову влево, уперлась невидящим взглядом в зеркало, а на меня смотрит девочка с лицом то ли моей бабушки по папиной линии, то ли дедушки по маминой. Нет, от дедушки только нос. А поджатые губы бабушкины. И я не верю, что человек в зеркале – это я. Вглядываюсь потом в свою ладонь, каждую волосинку пытаюсь рассмотреть, каждую пору на коже. Подношу к глазам близко: все расплывается; пытаюсь узреть в этой коже, в этих порах и волосках себя: не выходит. Задаюсь невнятно вопросом: как так вышло, что я – это я? А я ли это? И что такое я? А если ответов на эти вопросы нет у меня, так может, не я это вовсе сейчас пытаюсь грудную клетку свою утихомирить, чтобы не разорвала она меня в клочья от досады?
А потом мне почти неожиданно двадцать два года, и я смотрю временами не на свои ладони, а на ладошки маленькой девочки, которые держу в руках, сжимаясь от нежности. И думаю: а мои ли это ладони держат детские ручонки, и своему ли сердцу я шикаю «Спокойнее!», иначе вырвется из груди, не умея справиться с этой нежностью.
Мы идем в детский сад, а моя нежность – как зажатая пружина: отпусти ее, и отскочит больно. Нам будет сложнее расстаться у цветных шкафчиков, будет больше слез: сначала ее, потом моих, когда я буду идти мимо группы и видеть в окне ее заплаканное личико и два белокурых хвостика.
5.
Прошло десять лет, и то, что я мама, я до сих пор иногда не верю. Я ношу все те же джинсы, что и на третьем курсе университета, за девять месяцев до рождения своего первенца: мода за это время изменилась и вернулась снова. А гардероб моего первенца полностью обновился много раз, и теперь ее самые модные кофточки напоминают мне те, что мы мерили в девяностых на центральном рынке, стоя на клеенке. Мода, как и жизнь, – известно всякому – любит ходить кругами.
В те тревожные утра десять лет назад почти каждый день был как русская рулетка: убежит в садик радостная или схватится за меня намертво и откажется отпускать.
– Побудь со мной, мамочка. Останься. Пожалуйста.
Мне же через полчаса надо быть на работе, меня ждут чужие дети, мне их надо учить, и опаздывать – никак.
В самые неподходящие моменты время, кажется, идет слишком быстро. На стене висят часы, и я наблюдаю тайком, выглядывая из-за ее затылка, за ходом времени. Вот уже двадцать минут прошло, а мы не наобнимались сполна, достаточно для того, чтобы меня вдруг взять и отпустить со спокойной душой на работу. Но спокойной детской души не бывает: ведь мама может уйти и не вернуться, хотя она и возвращается всякий раз, но всякий раз ты все равно не знаешь наверняка; да и всякий раз может оказаться первым.
Прошло десять лет, и не в моей власти и не в моих силах взять ее за руку и отвести в школу. Если она не хочет. Если ей страшно, и если внутри дыра.
В моей власти забрать у нее ключ от ее двери и поменять пароль от вай-фай. Потому что как бы ни было страшно и больно, в тринадцать лет ты уже обязан встать и идти. Потому что есть закон. Потому что тебе скоро жить самому.
В моей власти сжать ее крепко в объятьях, но не в моей – выдавить этими объятиями своими всю боль и весь страх, как это было возможным десять лет назад.
Я могу только начать говорить, с трудом подбирая слова и не зная наверняка, какие из них угодят в цель, а какие промахнутся и ранят еще сильнее. Слова уже кончаются, а чувства – все никак, и вот уже наговорено столько всего, но все еще недостаточно для того, чтобы со спокойной душой выйти из комнаты и пойти пить кофе.
Ведь спокойной материнской души не бывает: ребенок может уйти и не вернуться. Особо отчаявшийся или неосторожный уйдет из дома. А иной – останется рядом, но уйдет в себя. И вроде возвращается всякий раз, но всякий раз, как известно, может оказаться первым.
6.
Это было пару лет назад, когда моя дочь Арина, девочка одиннадцати лет, попросила купить ей книги про Гарри Поттера.
Она тогда дочитывала «Белый Бим Чёрное Ухо», а в нашей детской домашней библиотеке, которую я трепетно и выверено собирала годами, лежали стопки книг «на вырост».
Они так и лежат там по сей день, так и не открытые, с нетронутыми уголками, ни разу не загнутыми за неимением закладки.
Это была «точка невозврата», и я это хорошо понимала. Но оттягивать момент уже не могла: на ее дне рождения подруги весь праздник обсуждали Гарри Поттера, а она, разумеется, не сочла нужным делиться с ними, как трогательна книга про судьбу бракованного пса.
Гарри Поттер захватил ребенка: кроме книг у нас также смотрелись фильмы, покупались волшебные палочки и дарились гриффиндорские подарки. Ей исполнялось тринадцать лет, когда у нас испекся гриффиндорский торт, в котором зажглись гриффиндорские свечи.
За два месяца до ее тринадцатилетия у нас родился Миша, и нам было обещано вырастить из него «поттеромана». Мише без малого годик, а обещание не сдержано, и вряд ли уже будет: Гарри Поттер если не забыт, то очевидно заброшен; вместо волшебных палочек теперь кисти для пудры.
«Какую книгу ты сейчас читаешь?» – я как бы между делом спрашиваю ее, но все реже и реже.
Мне казалось раньше, что этим вопросом я могу ненароком напомнить ей о том, что чтение книг – это как чистка зубов: само собой разумеющееся и необходимое. Это не хобби, не увлечение, а насущная потребность каждого приличного человека. Но сейчас мне кажется, что этот вопрос может только вызвать раздражение: во многом ей видится враждебность, подвох и провокация с моей стороны.
«Хочу читать Толстого. Анну Каренину», – отвечает она мне однажды. Девочка отчаянно желает быть русской душою, а для этого ей нужен Толстой. Ну что ж, думаю, попробую найти ей на чужбине Анну Каренину.
Беру телефон в руку, начинаю писать своей русской знакомой: не найдётся ли у вас Толстого случайно? И передумываю. Вспоминаю роман, вспоминаю всю милую моему неспокойному сердцу и моей немного мятежной душе русскую литературу и – откладываю телефон.
Вы же помните, чем там история закончилась, вот и я помню.
Рискнуть и проверить: поймет ли на самом деле девочка то, что хотел сказать автор? Или поймет превратно, толсто, по-тринадцатилетнему?
