скачать книгу бесплатно
Год назад Арина перестала ездить с нами на пикники, в короткие поездки и на прогулки.
«Скучно, – заявила она мне однажды. – Что мне с вами там делать?»
Я так гордилась своей мудростью и хитростью, когда придумала нагружать ее домашними делами в наше отсутствие.
– Поедешь с нами?
– Ну что я там буду делать?
– Тогда помой окна и пропылесось всю квартиру, пока нас не будет.
Это не так уж и справедливо, да и дома, в общем-то, порядок; но выбора нет. Окна по нашему возвращению немного в разводах, но в целом чистые, и в следующий раз она наверняка предпочтет поехать с нами, чем елозить по стеклам тряпкой.
– Арина, поехали с нами!
– Ну что я там буду делать? Дай мне лучше какое-то задание. Все веселее, чем с вами ходить.
Полгода назад она перестала есть с нами за одним столом.
Поначалу – это были каникулы – она не вписывалась в режим: вставала поздно; взлохмаченная, томно выползала из комнаты тогда, когда я нарезала овощи к обеду.
Я оставляла ее еду на плите и занималась своими делами. Арина копила немытые тарелки в своей спальне.
Потом вошла во вкус; и когда мы садимся за стол, она по умолчанию уходит обедать к себе.
Зачем ей смотреть на мое кислое лицо, напряженное в попытке чисто покормить младенца, и слушать наши скучные разговоры. Наблюдать, как Федя все никак не прожует отбивную и роняет макароны мимо тарелки, половину из которых находит забавным запульнуть в сестру.
«И вообще, я хочу жить одна, – сказала она мне однажды. – Хочу спокойно жить, чтобы меня никто не доставал».
Моя дочь напоминает мне улитку: сидит в своем домике, и выпускает лишь усики – осторожно, потихоньку – когда сама того захочет, или чаще, когда ей от нас что-нибудь нужно.
13.
Десять лет назад мы жили с дочкой вдвоем, спали в одной кровати, и все делали вместе.
Я брала ее в гости к друзьям и ходила с ней на работу по субботам.
Я тогда всегда высыпалась: в постель в девять, на ночь книжка, моя рука – всегда – у нее вместо подушки. И так до самого утра. Иногда я не успевала уснуть, а рука затекала, или мне надо было срочно доделать работу, и я, подобно саперу, замирала и практически не дыша медленно-медленно вытаскивала руку из-под ее нежного немного взмокшего затылка.
В девяти из десяти случаев она просыпалась и требовала мою руку обратно.
По утрам мы вставали вместе: я так же подобно саперу отодвигалась от нее на край кровати, сползала на пол, и на цыпочках, практически не дыша, шла в ванную.
Минута – и на коврике у меня под ногами Арина. Обхватит мои ноги руками, свернется вокруг них калачиком и досыпает, досматривает свои сны, пока я чищу зубы, умываюсь, расчесываю волосы.
Я изредка злилась на нее за эту, как мне иногда казалось, почти болезненную привязанность: порой казалась ее любовь ко мне удушающей; и, отбросив животное иррациональное удовольствие от этой любви, мне также такая привязанность казалась опасной и вредной для нее же самой.
Это больно – рвать пуповину. Везде пишут о том, как помочь ребенку, но как помочь маме?
Мой ребенок, который уже и не ребенок вовсе, не понимает, что пуповина рвется, оттого злится, мечется от любви к ненависти и обратно; провоцирует, проверяет: а мама все выдержит, все примет? Всегда будет за меня, даже если я уже взрослая и ношу джинсы одного с ней размера?
Ссоры – это протест против расставания.
Поэтому сейчас, в ее тринадцать лет они особенно выматывающие, громкие, и – неизбежные.
Моя дочь, девушка тринадцати с половиной лет, почти автономно существует в своей комнате. Выходит, чтобы поругаться.
Я сижу за столом, работаю. Арина заходит в гостиную, я не говорю ни слова, не произношу ни звука. Мы встречаемся взглядами, и она задает свой неизменный вопрос:
– Чего ты такая злая?
У нее во всем в виноватых я. Ну, может, и не в виноватых, но достается всегда именно мне.
Или я должна уметь решить любую ее проблему, и иметь устраивающий ее ответ на любой вопрос.
– У меня голова чешется, почему? Я ее только сегодня помыла.
– Арина, я не знаю. Может, потому что жарко.
– Жарко? Ты серьезно? 30 градусов! Разве это жарко? Странные вы какие-то. Так почему у меня чешется голова, что мне делать?
Порой ее запросы касаются более серьезных вещей. Например, образования: она просит перевести ее в какую-то нормальную школу (которой, вероятно, не существует, но я должна ее найти), потому что ее текущая школа ужасная.
Или устройства женского организма: каждый месяц в течение нескольких дней она задает одни и те же вопросы – за что нам, женщинам, эти дни, и как с ними вот так теперь мучиться всю жизнь, и нельзя ли что-то с этим сделать. Каждый месяц я отвечаю одно и то же, но она, видимо, забывает, потому что спрашивает снова и снова.
Мои ответы (касательно всего) ее чаще всего не устраивают. И я попадаю под ее словесное стрельбище.
Однажды в сердцах я сказала ей: «Арина, я у тебя как кукла для битья! Всю дрянь, что у тебя внутри копится, ты льешь мне в уши! Ну разве так можно?»
Она хлопнула густо накрашенными моей тушью ресницами и ответила: «А как еще? А кому мне еще это делать?»
Говори, моя девочка, говори.
Стреляй словами, не наученная еще выбирать выражения – научишься потом, со временем. Лей свою дрянь мне в уши: я потерплю, я мама. Не копи ее только в себе; уходи в свою комнату, но не в себя.
14.
Достаточно давно, когда только начинался строиться район моего детства, когда все дети из подъезда собирались у единственного во дворе ребенка, в доме которого был компьютер, и когда было принято клеить на стены пестрые обои с блестящими цветами, в маленьком коридорчике панельного дома мой младший брат раскладывался с игрушечной железной дорогой и маленькими поездами и машинками. Все спотыкались об эти игрушки, и мама каждый раз ругалась, что брат опять приволок все свое богатство из детской. «У вас же есть своя комната, – возмущалась она, – почему обязательно тащить все сюда?!» Я не понимала, зачем злиться из-за такой ерунды, смотрела в такие моменты на маму исподлобья, непонимающе и даже возмущенно. Мы переглядывались с братом, шевеля при этом бровями и кривя губами, а мама из-за этого начинала злиться еще больше.
Думаю сейчас, что мама злилась не из-за игрушек; игрушки были лишь поводом, и чем-то, что можно было хоть как-то контролировать в те непростые годы и в той непростой жизни, которая по большому счету непредсказуема у всех и всегда, но тогда была особенно наполнена тревогой.
Полтора года назад мы с мужем, пытаясь уснуть, обсуждали, что из вещей перевезем в новую жизнь. Я сокрушалась о том, что любимый деревянный стол, купленный на подаренные на свадьбу деньги, такой большой, что в новой квартире его некуда ставить.
– А, может, на улицу?
– Он там, боюсь, испортится: жалко.
– А если развернуть его и поставить под другим углом? Но тогда светильник будет висеть где-то сбоку: не пойдет.
Я продолжаю рассуждать, что же делать со столом, а муж меня одергивает и делает замечание:
– Какой вообще стол, Даш? У нас впереди школы, сады, страховки, налоги, роды. А ты про какой-то стол!
– Понимаешь, Юр, – отвечаю я мужу, – у меня все внутри аж сводит, когда я об этом думаю. Как я буду справляться с тремя детьми, как Федя будет осваивать новый язык, как Арина будет привыкать к новой жизни. Что мне делать с работой, будет ли нам хватать денег, и насколько это допустимо – оставлять родителей одних. Поэтому я про стол. Потому что это единственное сейчас, что мне подконтрольно. Что я могу спланировать и знать наперед.
Маленький Миша всегда с нами. Надеваю какую хочу ему одежду, кормлю чем считаю нужным, везу его в коляске туда, куда сама решила. Он сейчас всецело мой, но я знаю, что это – не навсегда.
Когда у тебя первый ребенок, его взросление – это какая-то далекая реальность, о которой доподлинно известно, но которую не знаешь. Это как Нью-Йорк: город-мечта за большим океаном, но ты в нем никогда не был. И если окажешься, то не факт, что ты к нему, такому огромному и удивительному, готов.
Когда у тебя уже третий, ты трясешься над каждым моментом вашей друг другу принадлежности, которая никогда даже не может показаться удушающей. Потому что в соседней комнате сидит подросток, который не очень-то хочет тебя видеть. Хотя десять лет назад обвивал своими ручонками ноги своей мамочки, пока та чистила зубы, потому что не мог или не хотел спать без нее.
Контроль над своими детьми – такая же иллюзия, как размышления о том, куда поставить стол, когда вы переедете в другую страну.
Сначала они говорят: «Не буду кашу». Потом: «Не буду играть на фортепьяно». А затем и вовсе заявляют, что отныне хотят решать все сами.
До того самого момента, когда моя тринадцатилетняя дочь отказалась идти в школу, у меня была эта иллюзия контроля, липкая уверенность в том, что она все еще моя.
Она мне перечит, говорит «Не хочу», но делает. Ее поведение и настроения – как поезд: постоянная тряска, то больше, то меньше. Но жизнь ее – как рельсы: накатаны, да мною.
И вот она пытается с них съехать. В гробу она видала накатанные мною рельсы, ведь она хочет всё решать сама.
«Куда ты, моя девочка?» – невнятно крутится в голове и вертится-изворачивается в сердце, когда в полвосьмого утра она лежит в постели вместо того, чтобы отправляться в школу.
Но я не говорю ей этих слов. Вместо этого забираю ключ от ее спальни, меняю пароль от вай-фай и от своего бессилия плачу, плачу, плачу.
Я знаю, что через час мне позвонят из секретариата, и я скажу, что Арина сегодня неважно себя чувствует и скорее всего придет завтра. И я также почти наверняка знаю, что завтра она встанет и пойдет. Потому что есть закон. И потому что заводские настройки.
Но девочка, которая досматривает свои сны, свернувшись калачиком возле моих ног, не вернется уже никогда.
И я знаю в глубине души, что это – правильно. Что так надо. Но пуповина почти оторвалась, и это больно. И боязно: потому что вместо нее теперь нужно строить новые связи.
– II —
1.
У города начался насморк.
Это было полгода назад: ранним утром я открыла глаза и увидела капли на оконном стекле. «Неужели был дождь?» – подумала я в полусне. Размышлять об этом было лень, но еще больше не хотелось посмотреть в окно и увидеть, что снег потерял свое по-настоящему зимнее очарование, а дорога превратилась в грязную кашу.
Наверное, впервые за последние несколько лет я так расстроилась из-за погоды. И, пожалуй, в этом году впервые в своей взрослой жизни радовалась зиме и снегу.
Меня всегда забавляли эмигранты, везущие домой в чемоданах халву с Родины, и с особым упоением рассказывающие о том, чего лишились, уехав.
Всегда хотелось прервать кажущиеся наигранными причитания и грубо крикнуть: «Не верю!», – и позвать обратно. Но бестолку: знаю, не поедут же, как их ни зови.
Я каждый день беру свои несказанные слова обратно и вспоминаю с наслаждением мазохиста, как колготки неудобно стягивали ноги под штанами, а я темными холодными утрами согревалась в машине чаем из термоса по дороге на работу.
И как снег рыхлыми комками попадал в ботинки, и носок становился противно мокрым.
До Нового года оставалась неделя. Подарки не куплены, планов на новогоднюю ночь нет. Но я абсолютно спокойна. Не грущу и не радуюсь безудержно всякой ерунде, не нервничаю, не беспокоюсь.
Люди снуют из магазина в магазин, толпятся в торговых центрах, толкают огромные тележки, наполненные нелепыми продуктами, в супермаркете, бездумно покупают мишуру и конфеты, выбирают обновки поярче и понарядней.
Они совсем меня не раздражают, пожалуй, даже умиляют. И я, испытывая неловкость перед самой собой: за то, что тоже поддалась этой предновогодней суете, – не удержалась и купила несколько новых елочных игрушек и гирлянду.
Новый год для меня давно уже не особенный праздник. И, если в детстве и юношестве было что-то волнующее в том, чтобы лечь спать далеко за полночь и выпить немного шампанского, то во взрослые годы меня этим не удивишь. Я могу идти в постель когда хочу, но ложусь всегда до полуночи; могу пить шампанское хоть каждые выходные, но не пью его даже в праздники. Наряжаться и по-особенному выглядеть тоже как-то не получается.
Поначалу я расстраивалась, что каждый год этот праздник проходит как-то глупо и скучно, но сейчас я уверена: эта ночь самая обыкновенная, и без привязки ко времени и датам случаются гораздо более волшебные моменты.
Впрочем, один Новый год все-таки стал для меня особенным. Это было семнадцать лет назад, когда моя школьная подруга позвала меня с собой провести новогоднюю ночь с ее друзьями. Компания была большая и, откровенно говоря, неинтересная. Мне стало скучно: я вышла на улицу и села на порожки дома. Как раз в этот момент произошла встреча, изменившая всю мою последующую жизнь.
Это не была любовь с первого взгляда. Это была любовь с первого поцелуя – с того самого момента, когда его язык оказался у меня во рту.
Я до сих пор не знаю, почему ответила ему: то ли под действием алкоголя, то ли потому, что он мне действительно понравился.
«Ну, в любом случае, целоваться с ним чертовски приятно», – подумала я тогда.
Мы лежали вдвоем на полу крошечной ванной комнаты и рассказывали друг другу свои любимые стихи, пока за запертой дверью грохотала музыка. Он говорил ерунду: о том, что наша встреча была предначертана судьбой, – а я вслушивалась в его слова, без труда ловя в них своим воображением что-то глубокое и важное. Утром он проводил меня до дома и попросил мой номер телефона.
Мобильных тогда не было, и каждый раз, уходя из дома или в ванную, я думала: «А вдруг он позвонит?», и отмахивалась от этой мысли, злясь на себя.
И вот спустя несколько дней после нашего знакомства, он все-таки до меня дозвонился. Я закрылась в своей комнате, чтобы прислушиваться к его голосу, который звучал еле слышно. Он сказал, что думал обо мне, и в голове пронеслось – не показалось ли? Переспросила, в ответ услышала то же самое, и от этих слов внутри что-то затеплилось и начало подтаивать, словно сливочное масло на только-только поджаренном хлебе.
Снег падал на волосы, скрипел под ногами; столбик термометра часто опускался ниже обычной январской температуры, а я каждый раз снимала перчатку с руки, которой держалась за его во время наших прогулок.
Прикосновение к чужой коже, чужой запах, чужой вкус – своим неопытным, но рвущимся к еще неизведанной любви телом я пыталась распробовать, прочувствовать это новое, что он мне давал. И весь мир складывался в наши губы во время поцелуя, и время – будущее, прошлое, настоящее – теряло всякое значение.
Когда тебе шестнадцать, мало что имеет значение вообще. Когда сидишь на уроке в школе, а в голове музыка, а в глазах чье-то лицо, а при воспоминаниях о мальчике, который старше на три года и носит в ухе сережку, по телу неожиданно мягкой волной проносится тепло.
Вообще-то, не было в нем ничего такого уж особенного, но мне нравились и его улыбка, и глаза цвета как у моего папы —зеленовато-карие; то, что он носил очки; и то, как от него пахло: пронзительной чистотой, как будто бы рубашку только что отутюжили с горячим паром.
Так прошла зима, выходные за выходными: телефонный звонок и – полчаса до встречи.
Но наступила весна, и звонки стали реже. И одним вечером в начале апреля я, шестнадцатилетняя, вдруг услышала слова, которые как удар под дых и как плевок в душу; которые я помню до сих пор, хотя почти не помню того, кто их произнес. Помню не потому, что все еще люблю, а потому, что все самое первое запоминается на всю жизнь; и потому что мне тогда было шестнадцать, и не было ничего, кроме этих вечеров, прогулок, поцелуев – нелепых, идиотских; кроме этих чувств – отвратительных в своей глупости, из-за которых сейчас больно оттого, что просто за них стыдно.
– Я влюблен в другого человека.
На следующий день про свое любовное томление я сочинила два стихотворения: одно на географии, другое на физике; а потом каждый день писала в дневник о том, что случилось; описывала каждый брошенный им взгляд и каждое сказанное им слово.
Без малого годом раньше в моем дневнике были стихи про лезвие бритвы, про сброшенные вниз и предназначенные мне арканы. Там были вопросы, на которые я до сих пор так и не получила ответов. Там были рисунки с капельками крови.
Теперь же там были цитаты о любви, и узорчатые сердечки в уголках страниц.
Он жил неподалеку от моей школы, и от каждой нашей случайной встречи я цепенела. И не потому, что он – тот, кто этого стоил. А потому, что он – сделал мне больно, а я этого не заслуживала. Потому что я была умнее и красивее той девочки, с которой он начал встречаться. Потому что было уже почти лето, и мне уже почти семнадцать, и мне нестерпимо хотелось обниматься полуголым из-за жары телом.
2.
Когда я училась в третьем классе, жизнь моих одноклассников была похожа на бразильский сериал: кто-то в кого-то влюбился, кто-то ответил взаимностью, а кто-то молча страдает. Как водится, в моем классе была королева: самоуверенная веселая девочка с темными волосами по пояс и круглыми карими глазами. Казалось, в нее были влюблены все.
