Пока королева спит

Кстати, я замечал, что когда смотришь на часы с быстрой стрелкой, то первая секунда всегда кажется дольше, чем её последующие сестрички. Много раз я это наблюдал. Взгляну – и секунда тянется и тянется, потом стрелка её отсечёт и остальные уже шинкует мелко и ровно – тик-так, тик-так, как будто в ритм с общественным временем входишь, а до этого жил в своем времени индивидуальном.

Вот примерные мои рассуждения. Они довели до ощущения запыленности камеры. Мне показалось, что я заворачиваюсь в кокон, чтобы из гусеницы стать бабочкой и улететь отсюда. Тик-так – время бежит, и я изменяюсь, деформируюсь – и деформирую тем самым временное поле вокруг себя. А пыль закапывает меня и паутина – не знаю, кто её плетет – меня обволакивает. Свет меркнет и воздух не долетает до меня, но мне и не нужны они больше, пусть свет озаряет другие глаза, а воздух освежает иные уши. Из этого пыльного состояния или состояния пыли меня вывел Живоглот. Он ударил только два раза: в живот и в челюсть. Два ребра сломались, и три зуба я выплюнул, но зато потом уже не думал, что я гусеница готовая стать бабочкой. Я – Боцман, вашу мать! Свистать всех наверх!

Однако моя временная теория всё-таки всплывала время от времени (простите за тавтологию, пережевываемую моим беззубым ртом) из реанимации, куда отправил нокаутом её уже я, а не мой тюремщик. Пусть не время мы генерируем, пусть определенного вида ману – какая разница как это называется, если это нечто есть. А вот если его нет – тогда другое дело! Называй как хочешь открытый тобой эффект, но ты – всё равно шарлатан, ничем не отличающийся от своих коллег, пытающихся впарить аборигенам острова Тумба-Юмба обыкновенный магнит или зеркало как диво-дивное и чудо-чудное и получить за этот ширпотреб дочь вождя, эксклюзивные права на полезные ископаемые, скрытые в недрах острова, и бусы, сделанные из зубов акулы. Надо будет в следующий раз продать идейку лупоглазикам, они, естественно, как это всегда бывают, всё раскритикуют сначала… Но, глядишь, годика через три, или через три столетия научимся управлять временем, или маной или человеческим потенциалом ротороидальной формы… Перспективы ощутили? То-то. И назовут эффект главный, или переход, или силу, моим именем, лупоглазики на счёт авторских прав честны до абсолюта – Боцманским эффектом, наблюдаемым в массах скопления людей (или как там по-научному наше обезьянье племя зовется) при плотности сознания большей чем… как эта любимая буковица математиков зовется… эпсилон… – точно, эпсилон. При плотности сознания большей, чем эпсилон, а потом сноска для эпсилон большей чем что-то, меньшей и равной нулю, если она может быть равной нулю, хорошо бы, если она могла бы быть ей равной – мне всегда это нравилось. Тс-с – не шумите мысли – обед разносят! Вот так всегда, как только, что-то в черепушке зашкворчало – так сразу не дают подумать о вечном, подсечь почти выловленную рыбёшку, поймать редкостную бабочку, срезать белый гриб с тремя шляпками… Баланду принесли и никаких грибов, рыбёшек и даже бабочек в ней не плавало. Но и теплая баланда без мяса лучше отсутствия всякой баланды…

Когда я уже начал терять счет дням; когда я перестал различать день и ночь; когда я уже не осознавал, где я, а где охранники; когда я запутался во времени и не видел различия между прошлым и настоящим, а вот будущее мне иногда удавалось придумать, а значит и отделить от всего остального, впрочем, иногда я придумывал и настоящее или прошлое – и грань между ними тоже стиралась; когда сон о тюрьме стал переплетаться с явью тюремной; когда случилось ещё много таких же "когда", я услышал нетюремный звук: "Дзынь" – громко и бодро сказало зарешеченное густой и толстой решеткой крохотное окно под потолком. Осколок толщиной в палец (на стеклах, как и на решётках здесь не экономили) упал ко мне на колени. В это судьбоносное время я сидел в позе лотоса на шконке и ничего не делал. И что-то ещё упало и покатилось по полу, что-то тяжелое и круглое. Как оказалось, это был стальной шарик, который и пробил стекло окна моей камеры. Я оживился, ведь если шарик пробил стекло, значит, его кто-то с большой скоростью запустил в цель, а можно сказать, что шариком кто-то – несомненно, живой и свободный! – выстрелил в окно. Тюрьма располагалась на отшибе Юго-западных трущоб нашего в целом красивого и ухоженного города и отстояла от других зданий не меньше, чем на сто шагов. Так что даже чемпион по киданию разных предметов не смог бы добросить до моего окна шарик, а тем более не смог бы им пробить толстое стекло. А уже из этого следовало, что кому-то очень было надо попасть шариком ко мне в гости – и, наверное, не только шариком, ибо сам шарик хоть и обнадежил меня самим фактом своего существования, все же не мог ничем помочь простому узнику (каковым я являюсь) выбраться на волю.

Последствия не заставили себя долго ждать. В образовавшеёся отверстие в окне просунулось что-то узкое и стало падать, я подхватил это что-то, оказавшееся напильником, который мне подарили лупоглазики во сне и который мне передал Боска уже наяву. Я не стал долго созерцать напильник или задумываться, чем эта мелочевка может мне помочь – я сразу стал перепиливать язычок замка, хотя правильнее было бы назвать его язычищем – он был шириной в четыре пальца, благо щель между косяком и дверью позволяла свободно орудовать моим тоненьким инструментом. Вот тут-то напильник и показал себя. Иногда у нерадивых хозяев тупится кухонный нож и таким миролюбивым орудием бывает не очень-то приятно резать чёрствый хлеб, согласитесь, что у нерадивых хозяев наряду с тупым ножом часто оказывается и чёрствый хлеб – на то они и нерадивые хозяева. Примерно с таким же надрывом я напильником резал плоть язычища замка. Минут десять ушло на всё про всё.

Ещё десять минут – и в коридоре уже два узника, за час мы освободили семерых – дело пошло быстрее, нас подгонял запах свободы. Пару пьяных охранников, которые играли в карты, мы удавили бесшумно, ещё четверых зарубили, заломали, разорвали зубами с шумом, никем не услышанным. Живоглота решили схавать всем скопом – мы не дали ему шанса и, открыв дверь в его каптерку, выпустили две стрелы из арбалетов. Живоглот сказал: "Бульк" и стал похож на жука, атакованного муравьями – в качестве муравьев были мы, злобные арестанты, приговоренные к смерти, мечи поднимались и опускались, превращая живоглотскую тушу в нарезанные кругляки колбасы с костями. Я специально не конкретизирую, кто что делал – мы превратились в коллективный мыслящий организм, озабоченный лишь одним: как бы скорее выползти наружу и этой мысли он (то есть мы) предавался всецело и безупречно. А у другого комка плоти так и не сравнялось количество крестов с числом звёзд на мундире, но по этому поводу комок уже не комплексовал – ему было действительно пофиг до всего. Отдельные члены охранного организма гибли и жаждущий глотка чистого воздуха полосатик, состоящий из заключённых (робы в тюрьме полосатые: полоска серая, полоска темно-серая), бился до тех пор, пока не осуществил свою мечту – обрести небо вверху, землю внизу и горизонт вокруг. И уже только после этого великого обретения себя, полосатик распался на отдельных мыслящих существ, и одним из них осознал себя я. Кто? Да, Боцман, Боцман… улыбаюсь щербатым ртом.

Так началось восстание, или революция – мы не думали, что мы начали, просто подняли на уши всю тюрьму, потом вырвались в город, а… вот простые жители не поддержали нас, и начался период в моей жизни под названием "Подполье". Впервые я жил не у себя дома, не у друзей, не в тюрьме. Впервые был вне закона постоянно, впервые лес стал моим домом, а ближайшей перспективой – виселица.

А описываю я всё от безликого "мы", потому что в этот период моей жизни, я почти полностью растворился в личности Ардо, который во всяких смутах, а также в побегах или скитаниях чувствовал себя как ползунок под потолком. По его выражению, он описал – в прямом смысле слова – все верстовые столбы в нашем королевстве. Его часто судили в молодости, он собственными ножками протопал в кандалах много этапов и, несомненно, подмочил репутацию многих верстовых столбов.

Магистр

– Почему она обгорела?

– …

– Почему она обгорела?

– …

– Почему она обгорела?

– …

В конце концов, до меня стал доходить смысл их слов. Они – эти безмозглые серые скоты – объясняли мне очень вежливо и очень тихо, что служившая моей экономкой женщина вдруг решила повеситься, и исполнила своё намерение на любимом шарфике (мой подарок), очень длинном шарфике, его верхний конец она завязала на крюке для люстре… а когда в последней раз в жизни оттолкнулась от табуретки, то, видимо, опрокинулась жаровня и уголья попали в складки платье, отчего оно и загорелось… меня пытались успокоить, поясняя, что обгорел уже труп, смерть наступила вследствие асфиксии довольно быстро и покойная не чувствовала, как её лизали языки пламени… но меня не нужно успокаивать. Я совершенно спокоен. Любимая женщина повесилась. Она, конечно, в некотором роде предала меня, но это её лично дело. Хотя и моё тоже – она же предала меня! Голова у неё болела сильно последнее время, но это же не повод, чтобы вот так бросать всё и главное – меня?! Но нельзя показать подчинённым никаких эмоций… Совершенно будничным голосом я объявил:

– Экономку похороните на её родине, в деревне Тимошкино. Без лишних почестей.

Но я сказал всё же это с некоторой опасной интонацией и я не сомневаюсь, что похороны будут пышные и родственникам помогут. Ведь я могу проверить. И я обязательно проверю.

Шут

Лягушки синкопировали. Лучики света играли в прятки. Я наблюдал за одуванчиком, их было много на поляне, недалеко от болота с лягушками, они лезли мне в глаза, но я выбрал из множества лишь один, и долго думал, зачем он здесь растет. Потом понял. Я решил использовать его самым лучшим образом. Многие думают, что лучшее использование одуванчика – это подуть на него как можно сильнее и сдуть семян как можно больше, так вот многие совершенно не правы. Ведь одуванчик – сорняк и если дуть на его семена, то эти озорные сорняки захватят весь мир. Тут же явился мальчуган, совсем не похожий на того мерзкого, что пулял в меня горохом. Этот был тонок и бледен, лицом одухотворен, взглядом умён, ручками и ножками слаб. Короче, это был будущий гений или злодей в пору глубокого детства. Он зачарованно смотрел на меня и не решался ни спросить, ни подойти и сначала представиться.

– Хочешь, я покажу тебе нашу королеву? – спросил я его.

Он закивал (сказать что-нибудь он по-прежнему не решался).

– Подойди поближе.

Он подошел.

– Закрой глаза.

Он закрыл.

– Открой рот.

Он открыл.

– Не подглядывай.

Он не поглядывал.

Я сорвал одуванчик и засунул его пушистую голову в рот мальчугана. Тот не увидел королеву, зато заплакал от своего позора и неприятности во рту. Ревя писклявым голосом во все стороны однообразное "у-а-у-а!", он покинул поляну. Отцом его оказался дровосек. Чего-то в этом роде следовало ожидать, ведь доходячий малыш не мог забраться так далеко в чащобу лесную один. Дровосек почему-то сильно рассердился, он широко шагал, немного при этом косолапя, и метал молнии своими глазами вправо-влево, но топор пока держал на плече, а это означало, что мы можем договориться.

– Хулиганишь? – спросил он, нависнув надо мной всей своей неумолимостью. – Для шута ты шутишь не смешно!

Абсолютная правда, она непреложно доказывает, что дровосеки мудры.

– Учу. Я преподал твоему сыну урок. Теперь он будем менее доверчив. А что, если я вовсе и не шут, если я только маскируюсь под шута, если я – серый стражник, или хуже – людоед и люблю мясо маленьких мальчиков?

– Но ты же шут!

Опять абсолютная правда, но в этот раз она доказывает, что дровосеки глупы.

– Да, ты это знаешь, потому что много деревьев срубил за свою жизнь и можешь отличить пень от яблони, а он только видел человека похожего на шута. Согласись, существенная разница. Но ты можешь меня убить в любой момент, у тебя есть топор. А можешь убить ещё легче – словом, просто произнеси: "Умри" и вложи в него всю свою ненависть ко мне. И я умру. Может быть, не мгновенно, не сейчас, но рано или поздно твое слово найдет способ, чтобы лишить меня жизни.

Я поднялся, а топор не опустился на мою голову и слово "умри" не было произнесено. Мы договорились, а это значило, что дровосеки способны к компромиссу. Попрощавшись с этим добрым и косолапым малым, я подарил ему свистульку в форме писающего мальчика. Угадайте куда нужно было дуть, чтобы свистулька зазвучала? Неудивительным прикидывается тот факт, что дровосек не засвистел. Но он очень удивился, когда, вернувшись домой самой короткой дорогой (это он думал, что она самая короткая), оставив меня на поляне (это он думал, что оставил меня на поляне), обнаружил дома… шута. И не какого-нибудь незнакомого, а меня, уплетающего плюшки с вареньем вместе с его женой. Но больше всех удивился малыш, уже выплюнувший одуванчик из себя полностью. На самом деле ощущения пушистости во рту останется с ним на всю жизнь. Моё присутствие мало того, что было напоминанием о его позоре, но ещё и являлось своей непонятностью вторым уроком для него. На счёт плюшек: большинство думает, что лучшее использование плюшек – это есть их – и в этом оно право, а если ещё и варенье – малиновое, то просто м-м-м!

Королева

Маркел ликовал. Он достал-таки "Путь диктатора" и сейчас поглощал его с упоением и нетерпением, выражающимися в том, что он не мог усидеть на месте: отскакивал от стола с книгой, будто текст сам отталкивал магистра, тогда-то он и совершал пару-тройку судорожных кругов по своему кабинету, потом вновь садился за стол (ведь этот текст его ещё и притягивал: наглядная иллюстрация действия и противодействия), хлопал по его инкрустированной кошачьим орнаментом крышке своей морщинистой ладонью и приговаривал: "Наконец-то!" и ещё: "Теперь – ух!" Магистру продала эту книгу Марта, она знала свое дело и делала его хорошо. Я даже не знала, как ей это удалось. Это я-то свободно перемещающаяся по сну, очень похожему на моё королевство, и не в курсе! Но тиран зря радовался, уже слишком поздно, и ни одна идея, почерпнутая им в "Дао Де Диктатур", не успеет взрасти на почве его Третьего как бы великого магистрата, так как реальность скоро станет действительностью и вернется к своему устойчивому состоянию: королевству Зелёных холмов со столицей Лас-Кой. Однако Маркел даже не заглянул на шахматную доску, а ведь я уже переставила там свою чёрную пешку на первую горизонталь – сие означало полную и безоговорочную победу! Он преспокойно вслух читал с выражением: "Только для диктаторов" (это было вместо предисловия, и магистр долго упивался тем, что это как раз для него родимого) "Если ты хочешь вступить на путь диктатора, то прежде чем сделаешь первый шаг прочти это" – Маркел воздел руки запредельно вверх и воскликнул:

– Обязательно прочту! – и стал дальше поглощать глазами текст: "Этот путь не легок и не быстр. Быстр он может быть только в одном случае – если ты попадешь под шипованные колеса более удачливого или более безупречного (что вероятнее) диктатора и, корчась в муках, свалишься в ров неудачников. Тебе придется отказаться от многого, чтобы достичь немногого. Ты должен будешь отказаться от друзей, любимой, родственников и других дорогих тебе людей (и не людей), ибо они – твоё уязвимое место, а у диктатора не может быть уязвимых мест. Тебе придется отказаться от любых других привязанностей, ибо у диктатора не может быть никаких привязанностей (он просто выбрал путь Диктатуры, а потом Диктатура выбрала его – и на сопли в сахаре места в этой пустоте не осталось). Если ты выберешь этот путь, то ты добровольно подписываешься под своим абсолютным одиночеством. Что же приобретешь взамен? Ничего, ибо: власть, слава при жизни и, возможно, ещё большая слава после смерти – ничто. Могущество и защита от тупого чувства собственного бессилия – тоже ничто. И это всё. Не спрашивай: что будет потом? Если спрашиваешь – никогда не дойдёшь до Диктатуры. Но чтобы дойти, нужно будет положить жизнь свою, свою молодость, зрелость и преклонные годы на одно дело: стать диктатором и удержать этот тяжёлый для слабых шей титул, чтобы построить новый мир. Решай: надо тебе это или нет…"

– Надо, надо, ой как надо! – заголосил магистр, алчущий переродиться в настоящего диктатора.

Он перевернул страницу и благоговейно слизнул с её кожи фразу: "Тебя никто не тянул насильно переворачивать эту страницу".

– Знаю, знаю! – он вновь соскочил со стула и стал выводить по паркету вензеля своего рода (а ведь даже у такого не побоюсь этого слова «шалапута» были родители… наверняка, славные люди, да, у Маркела был славный род). – Да, да! избавится от привязанностей. Кошки, кошки, милые мои кошечки. Сегодня вам не повезло…

Я покинула стареющего уже не любителя кошек, а… – а что он с ними сделает? Но некогда разбираться – меня ждали мои верные друзья… не подданные, а друзья! Почувствуйте разницу…

Боцман

Сидеть около костра всегда лучше, чем сидеть без огня. Во-первых, можно практически вечно смотреть на языки пламени, перебирающие ласково свою любимую пищу (конечно, если кто-то подкидывает дрова, но и самому можно руками пошевелить и полешко-другое подбросить), во-вторых, к костру всегда может кто-то подойти и сказать: "Привет, а выпить есть чо?" или в котле созреет каша – и пейзаж сдобрится горячей пищей. Вот и к моему костру подошла рыжая бестия и сказала:

– Привет, Боцман, меня зовут Марта, только не говори, пожалуйста, что я не похожа на март.

Если я и хотел что-то сказать, то слова застряли в горле и непережёванными рухнули обратно в легкие. Бестия тем временем подсела ко мне на брёвнышко, положила рыжую копну волос мне на плечико и уже ласково заметила:

– Наконец-то я тебя нашла! Тут в лесу так много вашего брата скитается и все после тюрьмы сексуально озабоченные, пристают. Ужас!

– Я не…

– И ты тоже озабоченный!

Я не стал спорить – она была права. Я же столько отсидел! Я же столько ночей с женщиной не спал! Но её правота не умоляла того количества вопросов, которые я хотел ей задать.

– Только не спрашивай про Майю, – предупредила меня бестия, и мои вопросы снова перепутались, ведь теперь я не должен был спрашивать про Майю, а я про неё спрашивать не собирался, но после таких слов не мог не спросить.

– А что с ней?

– Её не было.

– Как это? – я перестал понимать всё, даже понятный до этого костер.

– Просто её никогда не было, Боцман, это был сон, просто очень яркий и реальный сон.

– Подожди-ка, Майя… моя Майя, ну если не моя, то та, которая жила в моем доме – сон?

– Да, именно про ту, псевдотвою Майю, я и говорю. Ты вообще знаешь расшифровку этого слова?

– О-о-о! – протянул я и в этом «о-о-о» не было понимания, но имелось предчувствие, что разговор будет долгий, причём на общие темы, которые меня сейчас совсем не волновали. – Только не надо говорить, что это была чёрная пелена, наброшенная на мои глаза, сквозь которую я видел мир таким, каким он на самом деле не является. Тогда встречный вопрос в лоб: тебе цифра восемь ничего не говорит?

– Говорит, что ты – мудак! – она обиделась и попыталась упорхнуть с бревна.

– Стой, раз-два! – я обхватил её руками, и мы вместе упали навзничь, борясь друг с другом и до падения и после.

Листва была мягкой, но холодной.

– Самое худшее, что ты мог только произнести – это цифру восемь! Думаешь, я не знаю, что она тебя на счёт меня предупреждала?

Это уже было просто издевательство над личностью.

– Кто сказала?

– Блондинка, которой ты заменил брюнетку, или любовница, занявшая место жены.

– Вот… – я досчитал до десяти, а потом обратно и ничего дальше не сказал.

– Ох, ох, ох, какие мы нежные!

– Из самострела шариком ты стреляла? – перевел я разговор на более конкретные рельсы.

– Как догадался?

– Во сне увидел, который не сон, а майя, которая не майя, а облака сансары, которые не облака сансары, а след от прочтенной мантры учителем перед нерадивым учеником, который совсем не ученик, а белая овечка, пасущаяся на горном склоне среди эдельвейсов. Не надо начинать втирать мне в пятки эзотерику! Я простой Боцман и живу в нормальном королевстве, которое официально магистрат, где спит королева вместо того, чтобы навести порядок, где снятся вещие сны, где летают ползунки и приносят напильники в камеры зеков, где лупоглазики собирают машину времени, где контрабандисты привозят товары из снов, где художники взлетают к облакам со стартовых площадок в виде виселиц, где…

Марта остановила мою не родившуюся истерику, а истерики у меня даже если и рождаются, то все мертворождённые – потому что характер у меня спокойный, а вовсе не потому, что я – уничтожающий истерики маньяк. Как остановила? А откуда я знаю, что её поцелуй не был сном, приснившимся мне около костра? Нет, тут не до словоблудия. Тут руками надо титьки жамкать! Кстати, у неё в пупке была вставлена серьга, а на предплечье чернела татуировка в виде полоски, состоящей из символов древних религий и надписи на древнем языке.

– Что здесь написано? – спросил я, поглаживая пальцем татуировку.

– «Религий – много, Бог – один», – ответила Марта. – Или един, смотря как переводить с древнего языка.

– За такие дела можно угодить на костер.

– Но сначала надпись должен увидеть священник, а они редко раздевают девушек, не говоря уж о том, что сначала меня надо ещё взять в плен.

– Да, не каждому священнику это по плечу, – согласился я.

– Ну, если он будет молод и хорош собой… – рыжая бестия задумалась. – Не напрягайся по пустякам, эта татушка не более чем одна из ошибок моей молодости.

– И в чем её ошибочность?

– Во-первых, мне не надо было делать её вообще, а во-вторых, никакого Бога нет.

– Как нет и Майи? – мне надо было разобраться в этом глобализме отрицательных идей.

– Нет. Майи нет и Бога – нет и эти события друг с другом несравнимы, по крайней мере, для тебя. Ты же понимаешь, Боцман, что если Бога нет, то кто же ещё защитит бедную заблудшую девушку, а? – она ткнулась мне под подбородок своей дивно щекочущей макушкой.

Я помянул ёшкиного кота, но и эта крайняя мера не помогла.

– По-моему, самое время для песни, – как ни в чём не бывало, заявила Марта.

– Лошадка ты моя неугомонная.

– Не называй меня лошадкой!

– Альтернатива – коровка.

Удар в солнечное сплетение был силён, но мой пресс меня не подвел.

– Неплохой барабан, – констатировала Марта, лупя своими кулачками по "неплохому барабану".

– Он полностью в твоем распоряжении, но я бы предпочел услышать твою игру на гитаре.

– Не вопрос… – она покинула ложе нашего знакомства, и, взяв в руки небольшую гитару, затянула рулады.

Рулады о любви девушки к парню, а парня к другой девушке завершились политической агиткой (когда народ подтянулся к нам на камелёк):

Маркел – сукин кот!

Наш хлеб он жрет!

Но счастливый день придет!

Вспорем мы ему живот!

Да, счастливый день придет!

Вспорем мы ему живот!

Это, безусловно, талантливое творение неизвестного автора люди с удовольствием подхватили и в лесу раздался общий глас народа, который по мудрости древних совпадает с гласом божьим: "Маркел – сукин кот!"

А потом затянули древнюю песню про волков:

Мы будем глотки рвать, мы будем убивать!

И нам на совесть нашу наплевать!

Когда мы снова обрели покой, меня зачем-то язык потянул задавать вопросы.

– Где ты так научилась зажигать массы?

– Профессия научила.

– Милая моя, солнышко лесное, каким же мастерством владеют твои нежные ручки?

– Я – куртизанка.

– Это что-то типа разновидности проститутки? – сдал меня мой язык с потрохами, команда "Отбой" до него не дошла.

Пощечина была звонкой, а когда звон в моих ушах прошёл, я понял, что она была ещё и жёсткой. Массируя пострадавшую часть тела (а щека, несомненно, относится к важным частям организма – как без неё жрать?), я все больше и больше понимал свою ошибку и подлость языка – но не мог же я его откусить, то есть мог, но Боцман без языка – не боцман, ведь я свистеть не смогу.

– Вырвалось, – вымолвил я осторожно и деликатно короткое признание в полной своей тупизне, а также робкое извинение или намёк на оное.

– Бывает, – поддержала мир между нами солнышко-лесное-бесконфликтное с нежными, но почему-то очень тяжёлыми ручками. – Кстати, мне нужно довести до твоего сотрясенного сознания одну очень важную вещь (она не дождалась каких либо сигналов от меня на это своё заявление). – У меня есть реальный план захвата колокольни… – она склонилась ко мне. – Слушай меня внимательно, и не говори потом, что не слышал или тебе это всё приснилось…

И перед моими глазами действительно вырос реальный план удара в Вековой колокол.