Бабы

VI

В эту ночь Иринье приснился замечательный сон. Ей виделось, что ее Власа выдавали замуж, и она очень удивлялась, как это мужика выдают замуж. Потом, когда его отдали, она жалела о нем и горько плакала во сне, так горько, что вся подушка ее оказалась смоченной слезами. Когда она проснулась, то сердце ее больно заныло. А что, если в самом деле она его как-нибудь потеряет? Что ей тогда делать? Он один у ней надежда и опора, поилец и кормилец всей семьи; без него она пропадет, как червяк. Сердце ее не утихало; мысли ее становились черней; все перед ней возникало в туманном, тяжелом и безотрадном свете. И только, когда ей пришло в голову, куда он денется, в мыслях у ней слегка просветлело. Она обругала себя лутонюшкой и стала думать, что ей нечего тужить. Власу пока деваться некуда: ни в солдаты, ни в ратники ему уж не идти, и она совсем было уж разогнала окутывавшую и давившую ее тяжесть, навеянную сном, но тут ей представилась работница. «Вот кто может угрожать ей! Отобьется Влас от нее, и тогда его веревками не притянешь».

И растаявшее было чувство уныния опять поднялось.

«А нешто это не может быть? Эна, он уж как стал на нее поглядывать, дальше да больше, распалится его сердце, а ей что ж? Она вольный казак; над ней набольшого теперь нет… Вот придет покос, другая работа – все вдвоем, все вместе, все будет ихнее… И как это меня шут натолкнул на эту работницу, словно другой негде было взять; где у меня голова-то была?..»

С каждым днем она делалась угрюмее. На Власа с Сидорой она глядела исподлобья; нередко, при взгляде на работницу, в ее глазах вспыхивал враждебный огонек.

Однажды, во время сева, когда Влас и Сидора утром отправились в поле, Иринья спросила:

– Завтракать-то туда, что ль, приносить-то или домой приедете?

– Когда ж нам разъезжать, знамо туда, – сказал Влас.

– А где будете пахать-то?

– На дорожном огорке, а ежели там спашем, приходи к лесу.

Иринье показались ненавистными все ее домашние работы. Ненависть ее стала еще жгучей, когда она вспомнила., как, бывало, за каждым следом шла за Власом, как они всюду были в паре, этот обед в поле, отдых где-нибудь под кустом, а теперь это миновалось для нее; пользуется этим незнамо кто, а она сиди дома, Ерема, точи веретена.

Яровой сев был кончен. Ранние овсы взошли так, что в них мог спрятаться цыпленок. Выкинули листочки льны. Рожь давно выколосилась, и на ней висели светло-зеленые сережки цвета. От легкого ветерка над ржаными полосами поднималась пыль, и ребятишки, не понимая этого, в недоумении спрашивали: что это? Полевой работы не было до навозницы, а навозница должна была наступить не раньше как через две недели.

Пользуясь свободным временем, в Хохлове разделили поляну березняку на дрова. На другой день после дележки Влас стал собираться рубить березняк. Он предполагал взять с собой и Сидору, но Иринья запротестовала:

– Что ж ты Сидору возьмешь, а с кем я буду гряды поливать, лук полоть? Возьми вон Мишутку.

– А что я с Мишуткой там сделаю?

– Ну, а я тут одна что сделаю?

– Как же матушка, бывало, оставалась и управлялась?

– Как она управлялась-то, знаем мы это; от того-то, бывало, одно выгорит, другое зарастет.

– Будет грешить, у ней все чередом шло.

– Чередом, когда, бывало, урвешься да пособишь ей. В одной избе сколько долов!

Власа это раздражало.

– Ты уж дела стала считать, как же постарше-то тебя управляются?..

– И я немолода: молодая-то, та с тобой во всякий след ходит, а я уж на старушечье место поступила.

В голосе Ириньи зазвучали слезы. Влас с недоумением глядел на нее.

– Кабы я на ее месте-то была, я бы, може, не так летала: там одно дело, а у меня сотни, все их управь, ко всякому поспей; легко ей краску-то, наводить.

– Да чего ты локочешь-то, полоумная, образумься!..

– Я знаю чего; тебе уж жалко с нею расстаться. Жена тут, как лошадь, вези, а он с ней пойдет.

Иринья больше не могла сдержать себя и расплакалась.

– А чтоб тебе типун на язык, окаянной! – крикнул Влас, плюнул и вышел из избы.

VII

Лесок, где разделили дрова, находился за полем и был раскинут на небольшом огорке. С этого огорка открывался красивый вид на село, на ближайшие деревни, на пестревшую такими же лесами даль. Прежде Влас, особенно в середине лета, когда поспевали грибы, любил ходить в этот лес. Теперь лесок был красивее, чем летом: свежая листва была еще ярко-зеленою. В траве горели разноцветными головками цветы. Носились в воздухе птички, хохловская колокольня резко белела в синеве воздуха, и совсем на горизонте, на юго-востоке и к западу, виднелись еще две колокольни.

Влас подошел к своей полосе. Полоса стояла еще непочатая. Другие полосы уже пестрели работавшими; слышался стук топоров, визг пил, шум падавших подрубленных деревьев; изредка доносились отдаленные восклицания, говор. Влас «подал» бог помочь тем работавшим, мимо которых проходил, положил на землю топор, оправился, поднял топор, перехватил его из руки в руку, поплевал в ладони и, подойдя к одной березе, наискось ударил ее топором. Острие врезалось в сочный ствол березы; береза дрогнула, из раны брызнул сок, но Влас стал наносить молодому, только что пробудившемуся к жизни деревцу удар за ударом.

Береза вздрагивала все сильнее и сильнее. Вдруг она, скрипнув в надрубленном месте, как немазаная ось в колесе, пошла на землю. Она с шумом ударилась о землю, покрытую редкими листьями лесной травы, подпрыгнула и тотчас же съежилась и замерла. Влас отрубил уцелевшие нити и, отступив к соседнему дереву, принялся подрубать. Одновременно с работою рук работала и голова Власа. Он все старался разъяснить себе, что стало с его женой, почему она взводит на него такие подозрения. Он тяжело вздохнул и вслух проговорил:

– Блажь в голову пришла, больше ничего; взяла зависть, что та лучше ее, и подумала бог знает что.

Что работница лучше его жены, Влас теперь был уверен как нельзя более. Это была первая баба, которая казалась лучше его Ириньи. До сих пор всякая встречавшаяся женщина была хуже его жены; пусть она моложе, здоровее, красивее, но в них не было того, что было в Иринье для Власа, и он никогда ни взором, ни мыслями не останавливался долго на них. Сидора первая была из баб, при взгляде на которую он стал делать сравнения со своей женой и чем дальше, тем больше открывать в ней такие качества, каких не было в Иринье, и теперь уж у него была полная уверенность, что Сидора далеко превосходит его жену. Он ясно представлял себе все ее превосходства и не без удовольствия делал эти сравнения.

Он видел, что Сидора, помимо своей красоты, превосходит его жену и характером. Иринья поистрепалась во всем, а в этой еще всего непочатый угол; и ему стало грустно. Он глубоко вздохнул, бросил рубить, лег на траву и, закинув руки за голову, долго лежал не ворохнувшись.

Он долго лежал. Воображение его совсем расстроилось, и в голову полезло такое несуразное, что ему стало стыдно и досадно. Он очувствовался, быстро вскочил на ноги, взял топор опять в руки и, поплевав в ладони, принимаясь снова рубить, проговорил:

– Тьфу, паскудница, на что только навела; что никогда не думал – подумаешь…

К обеду Влас вырубил половину полосы. Он устал и проголодался. Солнце поднялось высоко и жарило во всю мочь; кругом звенели комары, жужжали слепни и надоедали своей неотвязной прилипчивостью. Влас решил идти домой; возникшие было в нем чувства усилились, и он подумал:

«Куда нам об этом… Скора будешь еле ноги таскать, и года, и все… Нечего зря и голову забивать». Но когда он пообедал и лег в полог отдохнуть, его опять охватили те мысли, что давеча зародились у него в первый раз, и он уже не мог сдержать их.

Управившись после обеда, пришла Иринья, но Влас тотчас же отвернулся от нее и зажмурил глаза.

– Что отвертываешься, аль не любо? – грубо проговорила баба.

– Я спать хочу! – притворно-сонным голосом проговорил Влас.

– Ишь ты, какой до сна-то стал!..

VIII

Иринья ясно видела, что Влас с каждым днем глядел на Сидору внимательней. Он любовался ею за работой, за обедом, и когда он останавливал на ней глаза, во взгляде его зажигался огонь страсти.

Чем дальше, тем огонь становился заметней. Иринью же жгло другим огнем, и она страшно мучилась. Сидора делала свое дело и не обращала внимания, что происходит кругом. Влас иногда закидывал ей какую-нибудь шутку, и Сидора беззаботно смеялась на нее. Она иногда пела песни и пела для себя, но Влас при звуке ее голоса делался сам не свой, и огонек, временами зажигавшийся в его глазах, разгорался все больше и больше. В первый праздник после навозницы Сидора ходила домой. Она воротилась оттуда очень веселая, оживленная. Влас, глядя на нее, сам сделался веселее и стал ждать, не заговорит ли она.

Сидора расправилась с дороги и, обращаясь к Власу, проговорила:

– Ну, хозяин, я хочу у тебя деньжонок попросить…

– На что это тебе? – улыбаясь, сказал Влас.

– Мужу послать: прислал письмо, пишет, что, если лагери нонче пройдут благополучно, осенью в побывку придет.

– Ишь ты!.. – сказал Влас, стараясь не менять голоса, но меняясь в лице. – А ты рада небось?

– Еще бы, мужу да не радоваться! Кому же мне и радоваться, как не мужу?

– Какая ж он тебе родня? – постарался пошутить Влас.

– Какая ни на есть, а вот дороже его и человека на свете нет.

– Что ж он, хорош у тебя очень?

– Как кому, а по-моему, хорош.

– Ну, что ж, пошли, а он там гульнет за твое здоровье.

– Пущай, куда хочет, деет, это не мое дело.

– А если он с другой прогуляет твои деньги?

– Ну, так и с другой! – усомнилась Сидора.

– Очень просто, солдаты-то – они какие!.. – Ну, это дело темное.

Влас дал денег Сидоре; он казался очень спокойным. Но когда он вечером лег спать, то ему стало стыдно своих дум. «Что я думаю, дурак! – стал сам себя ругать он. – Она жена своего мужа; она так любит его, а я томлюсь по ней в грехах и хочу, чтобы она со мной на грех пошла, к чему же это поведет? Вон еще ничего не было, а Иринья-то уж в дугу свелась, а если на самом деле пойдет, тогда что ж ей делать?»

Ему стало жалко Иринью, детей, того безмятежного покоя, который был в их семье до этой весны, и он с удивлением начал думать, что это ему втемяшилось в голову при виде Сидоры. Ну, хороша она, красива, да мало ли что: хороша Маша, да не наша. Надо все это выкинуть из головы да на старый путь находить, пошалил в мыслях, да и баста.

На другой день Влас совершенно спокойно глядел на Сидору; прежние мысли уже не возникали в его голове. Власу чувствовать это было отрадно, и он с каждым днем делался довольнее собой и веселей.

Запахали навоз; стали подготовляться к покосу; бабы спешили до покосу еще раз выполоть гряды. Влас сидел в сарае и налаживал косы. Около него вертелись Мишутка и Дунька. Влас с любовью поглядывал на них и этим будто бы старался загладить тот недостаток отцовской ласки, который они испытывали за последнее время. Ребятишки пристали к нему, чтобы он сделал им грабли.

– На что же вам грабли, сопляки?

– Мы будем на юг ходить, – лепетала Дунька.

– А там ногу наколешь!..

– А я обуюсь.

– Обумши-то тяжело…

– Ну, на ёшадь сяду…

– Там тебя мамка сеном закладет.

Мишутка следил за освобождавшимся инструментом у отца, и как только отец откладывал что-нибудь в сторону и брал в руки другое, он хватался за него и силился что-нибудь или выстругать, или затесать.

Власу были очень милы дети, дорог каждый звук их голоса, и он удивлялся, как это он мог прилепиться мыслью к другому и забыть вот это счастие. «Мог же я так потерять голову!» – думал он.

IX

Иринье было неизвестно, что происходит у мужа в душе, поэтому она по-прежнему мучилась ревностью.

Пришел Петров день. Сидора опять отпросилась у Власа и пошла посылать мужу деньги. Влас отпустил ее ни слова не говоря, но по уходе ее Иринья взбеленилась: она хотела в этот день разобраться с работницей в горенке, пока до покоса, а по уходе работницы ей приходилось делать это одной.

– Что это за порядок! – крикнула она мужу. – Каждый праздник домой ходит: в Иванов день ходила, сегодня ушла. Мы ее нанимали-то по домам ходить?..

– Так что ж такое, ведь праздник сегодня…

– Мало что праздник, а в праздник делов нет? Мы и в праздник пить-есть хотим; чай, понимать должна.

– Ну, вот она сходит да, може, и долго не пойдет.

– Аккурат так: им только повадку дай, их тогда и не удержишь.

– Я думаю, – без дела никто трепаться не пойдет.

– У них все будет дело; их только слушай.

– Ну что ж теперь поделаешь; говорила б раньше, а то ушла, а ты и разговор подняла; все равно ее этим не воротишь.

– Тебе хоть раньше, хоть позднее скажи, ты все равно не послушаешь; она из тебя лыка и мочала вьет.

Это был намек, задевший Власа за живое. Он страшно вспылил, уставился на бабу злобным взглядом и проговорил пересевшим голосом:

– Ох, язык! Вытянуть бы его да отрезать, чтобы он незнамо что не молол.

– У нас знамо что! – проникаясь таким же чувством и со злобой в голосе и взгляде, проговорила Иринья. – Нешто не правда это?..

– Что правда-то? Что? – уже не сдерживая себя, крикнул Влас.

– Знаю что! – крикнула Иринья.

Влас, почувствовал, как в нем все ходуном заходило. Но он сдержал себя и вышел из избы. Опустившись на завалинку, он глубоко вздохнул и с отчаянием подумал:

«Господи, ты думаешь, как лучше, а она все твердит свое. Что ж такое за создание!»

И ему стала ненавистна жена; он забыл, чем жил последние дни, и почувствовал на душе такую тяжесть, какой он давно не испытывал и от которой он не знал, как избавиться.

– Эх ты, жизнь моя разнесчастная! – вздохнул он; поднялся с завалинки и пошел без цели за сарай, прошел на реку и пробродил так до самого вечера. Вечером хотя ему стало легче, но на душе его все еще лежал свинец, и ему ни на что не хотелось глядеть.

Сидора воротилась рано. Она была, как и тот раз, веселою; щеки ее пышали румянцем и глаза горели огнем.

Влас, увидав ее, почувствовал в своем сердце острую боль, и его душа омрачилась еще более.

«Вот от такого человека и перенесть что не обидно, а то что!..» – подумал он.

Опять его охватило донимавшее перед тем чувство, и он уж не мог совладать с собою. Наплыв последнего был так силен, что он никак не мог противостоять ему.

Влас не забыл, что он думал и чувствовал эти дни, как решил не поддаваться обуявшим его помыслам, но он был совершенно бессилен, и это сознание действовало на него угнетающе. «Неужели я не в силах бороться с собой?» – и ответ был: «Да, не в силах».

X

Влас очень плохо спал ночь и вышел на покос вялый и угрюмый. Покос только что начинался. Мужики стояли на выгоне и поджидали, когда соберутся все, чтобы приступить к дележке. Кругом сараев расстилалось целое море высокой, густой и соткой травы, пестреющей яркими цветочками и смоченной обильной росой. Мужики поглядывали на это, в короткое время появившееся пред ними, богатство и перекидывались по этому поводу разными словами.

– У бога-света всего доспето и всего к своему времени много. Давно ли тут лежали сугробы; землю, было, ломом не возьмешь, а теперь ишь что!

– Благодать, одно слово!..

Все были очень хорошо настроены. Когда собрались все, разделили по первой полосе и друг перед дружкой принялись за работу.

Загремели косы, зажужжала трава. Влас и за работу принялся вяло. Нескладно размахиваясь, он сбивал, а не срезал траву. Зато Сидора отличалась: она делала такие ловкие движения, брала широкие прокосы и косила чисто и гладко. Влас, как ни был плохо настроен, не мог не залюбоваться ею. Но это не успокоило его, а еще более растравило в нем его чувство, и в конце концов он совсем расплелся. Люди кончили эту полосу и пошли на другую, закричали к жеребью, но у Власа оставался еще не скошенным сшибок. Сидора зашла к нему наперед и проговорила:

– Ступай уж, дели там, а я здесь докончу!..

Влас перешел на другую полосу, но дело у него и тут не спорилось. Он сам себя не узнавал: такой ли он был прежде косец? Это его раздражило, и он крепко выругался.

– Что это ты такой сегодня? – удивленно глядя на него, спросила Сидора.

Влас взглянул на нее пристальным взглядом. На лице его играли краски и глаза горели безумным огнем. Он, однако, отвернулся от работницы; медленно нахлобучил картуз; нагнулся, взял клок травы и стал вытирать им косу.

– Сказал бы я тебе словечко, да здесь не место и не время, – сквозь зубы проговорил он.

– Какое словечко?

– А такое, – таким же тоном добавил Влас и, вскинув косу на плечо, поплелся на другой конец полосы.

Сидора проводила его изумленным взглядом и, не поняв ничего из его слов, стала разбивать подкошенный вал травы.

По окончании первого утра хохловцы решили спрыснуть начало покоса и послали за водкой. Влас до этого редко пил водку, говорил, что не понимает в ней скусу; но на этот раз он всю приходившуюся на его долю выжег, как огнем, и сделался навеселе. Он почувствовал, как давившая его тягота рассеялась, – ему стало легче и веселей. И он уж шел домой не то что на работу. Иринья, увидав его, удивилась.

– Никак, ты вина натрескался?

– Ой, пить будем и гулять будем, когда смерть придет, умирать будем! – пропел Влас, щелкая пальцами, и весело засмеялся.

– Этого еще недоставало, – угрюмо пробурчала Иринья.

– что ж такое, нам не пить, а кому же пить-то? – бормотал все более и более раскисавший Влас. – Живем хорошо, а ожидаем лучше.

Он опустился на лавку, подозвал к себе Дуньку, поднял ее на руки и начал ее целовать.

– Дочка моя милая, эх ты, моя черноглазая!

Он пообещал Мишке в первый рынок купить складной ножичек. Пошутил с Сидорой. Сидора, видевшая его первый раз пьяным, громко смеялась:

– Батюшки, какой ты чудной-то, вот чудной-то!..

Влас тоже смеялся на ее смех; но когда он после обеда улегся в полог отдыхать, Иринья услыхала, что он всхлипывает.

XI

Покос был в самом разгаре. Погода стояла хорошая, и уборка шла без остановки. Работали все еще весело. Иринья все глядела на мужа с работницей с беспокойством. Она следила за каждым их шагом. Откуда бы они ни приходили, она сейчас окидывала их испытующим взглядом. Часто она ночью спохватывалась и, думая, что Власа нет, торопливо шарила руками вокруг себя. Влас видел, что и Сидора догадывалась, в чем ее подозревают, но ее, кажется, нисколько это не угнетало, а скорее забавляло. Она с улыбкой поглядывала на ревнивые взгляды хозяйки и, кажется, готова была ее подразнить.

Однажды, придя с лугу, Сидора проговорила:

– А сегодня на лугу что смеху-то было.

– На что? – спросил Влас.

– Иван Петров свою жену раздразнил.

– Чем же? – улыбаясь загодя, уверенный, что услышит что-нибудь веселое, повторил вопрос Влас.

– Огребали они вместе; после огребки стала она его домой звать, а он не пошел. «Я, говорит, около девок посижу», – она и разбрюзжалась: «Тебе только с девками, а на жену-то глядеть не хошь?»

Сидора весело захохотала. Ее смех поддержал Влас. Иринье это было не по душе, и она угрюмо пробурчала:

– Ишь как вам любо это!

– А то что же теперь, плакать над ней, когда она такую дурь оказывает.

– Да еще на людях, – поддакнул работнице Влас. – И муж-то тоже умен – от жены да к девкам.

– Ведь он шутя!

– Нашел тоже чем пошутить.

– Чем-нибудь себя развеселить, а то от нее-то, видно, ни песен, ни басен, ни добрых слов.

– Что же она, неш не человек?

– Человек, да не настоящий.

– Ваше теперь счастие, что вы хороши; не всем таким быть, надо кому-нибудь и похуже.

Иринья сказала это с таким раздражением, что у нее покраснело лицо и засверкали глаза.

Сидора перестала смеяться и насупилась.

– Мы про себя не говорим.

– Ну и другим нечего бока промывать, а то ишь хороши очень – никто по-вашему и жить-то не потрафит.

– Баба, не горячись! – шутливым тоном окрикнул жену Влас.

– Что ж мне молчать-то, я не в чужом доме, кого мне бояться-то?

– Стыда бойся, дура! – уже серьезно сказал Влас – Что из пустяков себя-то надрывать.

– Другие ничего не боятся – ни совести, ни стыда, а мне была нужда опасаться!

– Кто это не боится ни совести, ни стыда? – принимая намек на свой счет и в свою очередь ощетиниваясь, проговорила Сидора.

– Да хоть бы ты!

– Что же это я такое без совести делаю?

– Сама знаешь!..

– Я ничего не знаю, ты скажи.

– Нечего мне тебе сказывать-то, не маленькая!

– Нет, говори! – уже свирепо крикнула Сидора и наступила на Иринью. – Что это мне слова становится нельзя сказать, все пересмешки да пересуды. Чем я тебе не услужила? Не по нраву, рассчитывай, а так измываться нечего.

– Работаешь-то ты хорошо, да делаешь нехорошо.

– Что такое, докажи! Я за собой худа не знаю, а ты знаешь!

– Нет, и ты знаешь!

– Нет, не знаю!

– Нет, знаешь, шкура ты этакая! – невзвидев света, взвизгнула Иринья, и в голосе ее послышались отчаяние и слезы. – Ты меня с мужем разлучила, разлу-у-чница!..

Сидора, как кошка на мышь, бросилась на Иринью, схватила ее за волосы и ударила об пол. Влас кинулся на Сидору, обхватил ее обеими руками под мышки и стал оттаскивать от жены. Он запыхался и, не помня себя, кричал:

– Что вы, что вы, дьяволы! Да как вы смеете? Я вас водой оболью!

– Хоть кипятком! – пересевшим голосом и отходя в сторону, тяжело дыша, проговорила Сидора. – Я позорить себя незнамо кому не дам. Какая я шкура, какая разлучница? Что я, какая-нибудь? Я, слава богу, в девках жила честно, благородно до двадцати четырех годов; замужем – никто ничего не скажет, а ты меня позорить!

– Сволочь ты, сволочь… – выла Иринья, сидя на полу растрепанная, с оцарапанным виском. – Тебя со двора-то грязной метлой!..

– Нет, не пойду, а коли пойду, то за весь срок деньги вытребую, за бесчестье на суд на тебя подам. Я те покажу, как честных баб срамить.

Сидора так разошлась, что Иринья, несмотря на полученную ею обиду, чувствовала, что ее подозрение на нее напрасно. От этого ей стало еще горше, и она, не поднимаясь с пола, продолжала плакать.

Влас посмотрел на Сидору и Иринью и, злобно плюнув, вышел из избы.

Вернулся домой Влас только вечером; он был пьянее, чем в первое утро покоса. Он уставился на Иринью свирепым взглядом и проговорил:

– Жена, погляди на своего мужа, да простися – был он к тебе хорош, да весь вышел.

Иринья сидела в это время в углу и что-то зашивала; она молча взглянула на него, встала с места и отвернулась в угол.

– Зарезала ты меня, совсем с пахвей сбила. Понимаешь ты это дело или нет?

В избу вошла Сидора; она была угрюмая. При виде работницы пьяный Влас расцвел в улыбку и проговорил:

– Сидора, милая ты моя, дай я тебя поцелую!

– Милая, да не твоя, – грубо проговорила Сидора и стала собирать на стол.

– Дай я тебя, говорю, поцелую!

– У тебя эна хозяйка есть, целуйся с ней, сколько душа желает.

– А если я тебя желаю?

– Мало что ты-то желаешь, да я-то не хочу.

Влас принужденно засмеялся и проговорил:

– Ой ли!.. Ну и наплевать; мы коли с хозяйкой поцелуемся.

Он подошел к Иринье и хотел ее обнять. Та снова отвернулась и вышла из избы.

XII

Целую неделю Мигушкины не глядели друг другу в глаза, хотя от утра до вечера были вместе, работая на покосе и убирая высушенное сено. Травы в этом году уродилось так много, что они за день еле успевали управляться с ней. Все страшно уставали; ели наскоро; спали по четыре часа в сутки. Один шутник сказал как-то на лугу:

– Я думаю, теперь ни один плясун хорошо не спляшет.

Был уже конец июля. Жары, стоявшие все время, стали перемежаться; по небу забродили облачка; роса несколько дней не выпадала – ожидали дождя. Дождя все желали, потому что все замерло от жары и жаждало влаги. Хорошие травы были выкошены и добивали уже так кое-что. В один день раскинули полосы для косьбы, разделенные для подъемки. Подыматься они должны были на будущий год, а в этом году положили расчистить на них кусты и пользоваться каждому травой. Влас с Сидорой скосили полосу утром, а после чая пошли ее огребать. Еще когда они выходили из дома, облака в одном углу неба собирались в огромную тучу; когда же они пришли на полосу, до них донеслись глухие раскаты далекого грома. Влас и Сидора только что было принялись сваливать траву в валы, как новый гул заставил их поднять глаза кверху. Над ними быстро неслась к востоку сплошная туча; она закрывала половину неба и подбиралась к солнцу; хвост тучи был белый, и он соприкасался с землею уже заметным издали дождем. Вскоре крупные капли дождя начали падать и на них.

– Намочит! – сказал Влас и обернулся кругом; неподалеку от них на чьей-то полосе стоял еще не вырубленный куст. Влас решил пока под ним спрятаться. – Пойдем, – сказал он Сидоре и бегом побежал к кусту.