Сквозняки времени. Книга вторая. Перекресток тупиков

– …Проповеди Иоанна Крестителя стали очень популярными, сам Иоанн был суровым аскетом и однажды не побоялся публично осудить правителя Галилеи Ирода за то, что он женился на жене брата Иродиаде. По настоянию царицы Иоанн Креститель был брошен в тюрьму. У него было много учеников и поклонников, и царь, боясь возмущения людей, мог еще его и освободить. Но на праздничном пиру в честь дня рождения самого царя Ирода перед гостями станцевала его племянница и дочь Иродиады юная Соломея. Танец так понравился гостям, что царь велел ей просить, чего она пожелает…

Света вдруг вспомнила, что в какой-то книге она читала про эту историю.

– И она попросила голову Иоанна?

– Да, – подтвердил отец Михаил. – Наученная своей матерью, в качестве награды она попросила принести ей на блюде голову Иоанна Крестителя! Царь перед гостями не мог отказаться от данного слова, и Иоанну Предтечи отсекли голову и принесли на серебрянном блюде прямо на праздничный пир. Так Иоанн Креститель стал великомученником…

В комнате повисло молчание, Света представила себе пир, на который кто-нибудь из охраны вносит блюдо с теплой еще головой посередине. Девушка упрямо тряхнула волосами.

– Один из наших профессоров учил нас, что Библия с исторической точки зрения является очень ненадежным источником. Хронология многих событий нарушена, часть из них вообще подлежит сомнению и пересмотру…

– История про казнь Иоанна Крестителя рассказывается не только в Евангелиях, она также описывается у иудейского историка Иосифа Флавия, – отец Михаил говорил ровным голосом, видимо, ему не раз и не два приходилось вести подобные диспуты, причем он был готов к тому, что аргументы не убедят его собеседника. – Но дело не в том, насколько история Иоанна Предтечи научно доказана, а в том, что Священное писание пытается донести до нас и как эта история влияет на нашу жизнь.

– И как же она на нас влияет?

– На каждого по-своему. Если человек ищет в Писании глубокий смысл, то он его находит, и это помогает ему лучше понять себя и других. Но если человек смотрит на все со скепсисом, то быстро находит подтверждение своим сомнениям. Однако это редко помогает ему в жизни, потому что отрицание не дает никаких ответов на вопрос, откуда берется духовность, сострадание и совесть. Вот и прячутся атеисты за стену железной логики, боясь признаться самим себе, что у них нет ответов на самые главные вопросы.

– Ну хорошо, а чему нас может научить история Иоанна Крестителя?

– Очень многому. Достаточно посмотреть на историю нашего храма. Когда два основателя нашего города Иван Твердышев и Иван Мясников начали строить Катав-Ивановский завод, то одновременно с этим они распорядились рубить деревянную церковь, которая была освящена в честь главного из Иванов – Иоанна Предтечи! Через семь десятилетий на месте деревянной церкви был выстроен двухэтажный каменный храм с двумя колокольнями. В 1824 году новый храм был освящен, первый этаж – в честь Иоана Предтечи, второй этаж – в честь Казанской Божьей Матери. В таком виде здание прослужило верующим до Революции. В конце двадцатых годов по всей стране началась борьба с православной церковью. Тогда были снесены очень многие храмы. Беда не обошла и наш город, и у катавского храма были снесены колокольни.

– Но при чем же здесь сам Иоанн Креститель? Ведь между ним, если он вообще когда-то жил, и Революцией в России прошло почти девятнадцать веков!

– Связь можно увидеть, надо только внимательно посмотреть… – отец Михаил сделал очередной глоток чая. – Когда Креститель уже сидел в тюрьме, то к нему пустили его учеников, которые стали жаловаться ему, что по окрестным землям ходит Иисус со своими учениками и тоже крестит людей. Последователи Иоанна засомневались, тот ли это мессия, о котором возвещал их учитель. Чтобы развеять их сомнения, Иоанн отправил их спросить об этом Христа лично, а через несколько дней Иоанну отрубили голову. Получается, что ученики пошатнулись в своей вере и, не случись этого, быть может, их учитель остался бы жив. После казни Иоанна мстительная Иродиада закопала его голову в укромном месте, но через три столетия голову великомученника удалось обнаружить. После этого святыню еще дважды теряли и дважды находили, поэтому среди церковных праздников трижды отмечается Обретение головы.

Отец Михаил вновь не торопясь сделал несколько глотков чая, после чего продолжил:

– Света, мне порой кажется, что наш храм, а с ним и вся Русская православная церковь повторили судьбу святого, в честь которого храм был освящен. Как когда-то по приказу Ирода Антипы была отсечена голова Иоанна Крестителя, так и у нашего храма снесли колокольни, словно бы отсекли ему головы! И случилось это в то время, когда вся страна отвернулась от христовой веры! Но я искренне надеюсь, что рано или поздно мы увидим чудо Обретения головы: к людям вернется вера, а у нашего храма вырастут две белых звонницы!

– Может, это все и так, только уж аналогия у вас получается очень приблизительной!

– А я уже говорил тебе: чтобы что-то увидеть, надо сначала этого захотеть и открыть Богу душу! Конечно, было бы проще, если бы в священных книгах было бы написано все для каждого человека без иносказаний, только книги бы получились очень уж длинными, да и людям не осталось бы никакой работы над собой – садись да читай! Ладно, думаю и ты неслучайно сегодня из самой тьмы подземной в храм спасаться пришла! Говоришь, нет у тебя материалов для дипломной работы? Заходи завтра после обеда, думаю, смогу помочь твоей проблеме.

Сказав это, отец Михаил поднялся из-за стола и стал прощаться. Свету немного озадачили слова настоятеля о возможной помощи по дипломной работе, но день сегодня получился таким перенасыщенным, что она уже не могла ни на чем сосредоточиться. Проводив священника, она наскоро прибрала со стола, щелкнула тумблерами на пульте сигнализации и, заперев здание, направилась домой.

Глава 7. 1774-й

Катунькин и Лыкин быстро скакали по малонаезженной дороге. Где-то сзади еще слышалась ружейная пальба – отряд подполковника Михельсона давал последние выстрелы.

Мундир ротмистра пропитался кровью и лип к телу, с каждым новым толчком ног коня Лыкин чувствовал, как у него уходят силы, голова начала кружиться, к горлу подступила тошнота. Офицер стал заваливаться в седле, и Катунькин поехал рядом, поддерживая его.

– Катунькин, мне бы передохнуть! – попросил Лыкин.

– Сейчас, вашбродь, нам надо от башкир оторваться!

Версты через две, убедившись, что за ними нет погони, они съехали с дороги в лесок. Сняв куртку с офицера, драгун перевязал его большим платком. Крови было много, нужно было как можно быстрее вернуться в отряд, где ехал лекарь.

Лыкин сидел у сосны, облокотившись на дерево спиной, лицо ротмистра было бледное после перевязки, он попросил пить. После того как драгун дал ему напиться, ротмистр спросил:

– Катунькин, тебя как зовут?

– Ефимом матка с батькой прозвали, – ответил драгун, он знал, что их эскадронный командир помнит всех по фамилиям, зная имена только наиболее отличившихся.

– Спасибо тебе, Ефим! Ты меня от верной смерти спас! – Лыкин стянул с руки дорогой перстень с камнем, при этом его лицо сильно дернулось, видимо, он потревожил рану.

Ротмистр протянул перстень Катунькину:

– Возьми покуда, а будем живы, в вахмистры тебя представлю!

– Ни к чему это, вашбродь, – попытался отказаться Ефим, – я ж видел, как вы за наших вступались, когда под Силантьевым коня убило!

– Я дворянин и офицер, мне и нельзя иначе!

– А мы что же, по-вашему, без понятия? Я уж четырнадцать лет, как солдатскую лямку тяну, и с немцами воевал, и с турками. Разных офицеров видел, не каждый за солдатом в пекло полезет. А вы полезли!

– Все равно возьми, Ефим! – настаивал ротмистр. – Случись что, память про меня будет!

– Ничего с вами, вашбродь, не случится! Сейчас передохнем и к своим пробиваться будем!

– Чего в бою приметить успел? Кто из наших погиб?

– Из наших-то? – задумался Ефим. – Ну тут в конце Дуплова зарубили и Сытова на аркане уволокли, ну этих вы и сами видели…

– Как Сытова утащили я не видел… – ответил ротмистр.

– А, ну да, его одновременно с вами… Норкина стрелой достали, это когда мы от скалы скакали!

Лыкин кивнул.

– Во время рубки на перекрестке с коня кого-то сбили, Березова, вроде, и Андрейке Копнову, земляку моему, руку сильно разрубили. А больше я ничего не приметил, уж больно быстро все кружилось!

Ротмистр опять кивнул. Еще утром его эскадрон насчитывал сто двадцать четыре драгуна, из которых шестьдесят три было в полуэскадроне, попавшим под удар. Сколько их уцелело и сколько могло бы уцелеть, не попытайся они под его командованием захватить «языков»?

– Худо вам, вашбродь? – участливо спросил драгун.

– На сердце тоска… Потеряли многих! – ответил Лыкин

– Да, упокой, Господи, их грешные души! – Ефим снял треуголку и перекрестился. – Я поеду разведаю, нет ли нам назад дороги.

– Езжай! Только вот что, у меня в кобурах два пистолета, ты их перезаряди и один мне оставь, а один себе возьми.

Ефим перезарядил пистолеты, ослабил подпругу Булата и, стреножив, пустил его щипать траву. Потом нарубил палашом лапника и, поудобнее пристроив ротмистра и отдав один из пистолетов, поехал на разведку.

Вернулся он часа через два, когда солнце уже уходило за вершины сосен. Офицер лежал в полубеспамятстве, на его лице выступили крупные капли пота. Увидев Катунькина, Лыкин зашевелился:

– Ну что там? Нашел наших?

– Не нашел, далеко ушли. Дальше по Сибирскому тракту слышно пушки гремят. Я было думал, что мы сможем назад на Симский завод прорваться, но там башкирские верховые рыщут: по дороге много ихних побито, и теперь родичи своих отыскивают среди павших. Разворошили мы осиное гнездо! Видимо, ночь тута ночевать надо!

Холодную майскую ночь провели без костра. Ефим побоялся, что огонь будет видно с дороги или окрестных гор. Наутро офицеру стало хуже, у него начался жар, Лыкину мнилось, что он снова в гуще боя, и он пытался выкрикивать какие-то команды. О том, чтобы догнать отряд с раненым, не было и речи, и Ефим решил попробовать оставить его в какой-нибудь дальней деревеньке. С большим трудом усадив ротмистра на коня и привязав его там, он уже хотел было выехать из леса, но заприметил на дороге двух казаков. Один из них вел хромающую на заднюю ногу лошадь.

Боясь попасться башкирам или казакам, Ефим весь день вел свою лошадь и Булата с привязанным к седлу раненым по кустам вдоль дороги. К вечеру он увидел деревню.

Оставив лошадей и ротмистра на опушке, он сходил в деревню и попытался узнать, что там за люди и не согласятся ли они взять к себе раненого. Человек, с которым Ефиму удалось поговорить, рассказал, что почти все мужики в деревне ушли с бунтовщиками. Взять на несколько дней раненого мужик наотрез отказался, но посоветовал Ефиму идти дальше, потому как в следующей деревне живет некая Лукериха, которая и мертвого способна на ноги поставить.

Драгун вел лошадей с Лыкиным все ночь и часть утра. Офицер уже не приходил в сознание, жар усилился, и Ефим боялся не довезти раненого. Наконец они добрели до деревни, и когда Ефим отправился разузнать что-нибудь о знахарке, то наткнулся в лесу на ее внука.

– Ой, плохи дела, касатик! – Лукериха закачала головой. – Это Антонов огонь! Ванятка, разжигай печь и ставь полный котелок воды. А ты, служивый, точи свой нож, мне твоя помощь понадобится рану чистить!

Через час, когда был готов чугунок крутого кипятка и наточен нож, Лукериха с Ефимом принялись чистить рану. Старуха кинула в чугунок пучок какой-то травы, отчего в избе запахло пряным сеном. Знахарка окунала в чугунок тряпицу и начинала протирать рану, после чего показывала драгуну на куски гнилой плоти и говорила:

– Срезай! Мало берешь, с запасом срезай, чтоб гнили не оставить!

Ефим морщился – такая работа была для него впервой – и острым сапожным ножом отсекал очередной кусок плоти ротмистра и бросал в специально приготовленную посудину. Офицер временами глухо постанывал, находясь, однако, в беспамятстве. Время от времени после сделанных срезов из раны начинала струиться кровь, тогда Лукериха поджимала края раны и нашептывала:

– Красная руда, как чистая вода,

Бег свой поуйми, рану затвори!

Кровотечение быстро останавливалось, и они продолжали дальше чистить рану. Когда рана была очищена, старуха, взяв у Ефима посудину и подойдя к печи, бросила все содержимое в огонь, пробормотав при этом:

– Плоть гнилую поглоти,

Тленье в пепел обрати,

Плоть живая пусть растет,

Огнь Антонов прочь уйдет!

Очаг зашипел и задымил, пережигая все то, что в него попало. По избе пополз нехороший запах жженого человеческого мяса. Лукериха взяла с печи пучок сохнувшей там травки и бросила его в огонь, отчего неприятный запах быстро пропал.

От печки знахарка отошла в угол и принялась вынимать из мешочков и смешивать в плошке какие-то травы, после чего добавила в смесь золы из очага, подошла к углу и смахнула оттуда паутину, достала что-то напоминавшее глину и в довершении добавила воды. Она долго мешала получившуюся кашицу, что-то при этом бормоча себе под нос.

Наконец Лукериха вернулась к раненому и, склонившись над ним, начала втирать кашицу в рану, приговаривая:

– В кузнице злой простучал молоток,

Выковал сабли ордынской клинок,

Этот клинок себе на беду

Ты повстречал в опасном бою.

Но в чаще, где Леший деревья пасет,

Травка растет, что от боли спасет.

Я эту травку на рану кладу,

Словом я гной у тебя отведу.

Рана наутро станет чиста,

Тверже железа эти слова!

Знают их ветер, огонь и вода!

Закончив замазывать рану, Лукериха перевязала Лыкина чистой тряпицей, после чего протерла водой лоб и лицо офицера.

– Отдыхай покуда, касатик! – проговорила Лукериха. – Может, и обманем мы твою смерть неминучую!..

Два дня ротмистр метался в жару, то выкрикивая какие-то невнятные команды и силясь вскочить, то впадая в полное беспамятство. Знахарка поила раненого холодным березовым соком, каждый раз приподнимая его голову левой рукой и бережно вливая живительную влагу правой. Лыкин жадно глотал и снова уносился в неведомые дали, где продолжал биться с сумрачными врагами.

Ефим в эти дни жил в сарае вместе с лошадьми и козой. Стараясь, чтобы его не заметили соседи, он вместе с Ваняткой как мог подправил небогатое хозяйство травницы: немного починил ей сени и подмазал глиной печку. По утрам он помогал Лукерихе перевязывать раненого, а потом в течение дня несколько раз подходил к офицеру.

Когда вечером второго дня Ефим с Ваняткой вошли в избу, то увидели, что бледное лицо Лыкина начало розоветь, он перестал метаться, и его дыхание выровнялось.

– Спит касатик! – радостным шепотом сообщила им знахарка. – Скоро должен в себя прийтий!

Утром офицер открыл глаза и впервые обвел небольшую избу Лукерихи осмысленным взглядом. Травницы в доме не было, она вышла подоить Зойку. Проснувшийся на лавке Ванятка подошел к командиру драгун.

– Где я? – спросил у него Лыкин слабым голосом.

– Вы у моей бабушки в деревне, – ответил мальчик.

– Что это за деревня? – взгляд офицера с трудом сфокусировался на лице Ванятки.

– Карауловка, она близ Катав-Ивановского завода стоит.

Лыкин напрягся и разом вспомнил засаду за скалой, летящую на его драгун лаву визжащих всадников, потом скоротечный бой на развилке и страшный сабельный удар молодого башкирина со шрамом на левой щеке.

– Как я здесь оказался? – вновь спросил он у мальчика.

– Вас дядька Ефим привез на коне.

– Ефим? Катунькин? – ротмистр вспомнил, как этот верный драгун вытащил его из боя и как потом перевязывал в каком-то подлеске. – Он здесь?

– Да, он в сарае ночевал, – ответил мальчик.

– А тебя как зовут?

– Ваняткой кличут…

В сенцах послышались шаги, и в избу вошла Лукериха, в руках у нее была крынка с молоком.

– Проснулся, касатик? – спросила знахарка. – Давай парного молочка поешь.

Пока она поила ротмистра, Ванятка сбегал в сарай, но ни Ефима, ни коней там не было. Выйдя из сарая, мальчик увидел, как драгун возвращается со стороны леса. Ефим был при палаше, за поясом у него был заткнут пистолет.

– Дядька Ефим! Барин очнулся, про вас спрашивает!

Драгун кивнул головой и пошел в дом, мальчик последовал за ним. Подойдя к постели ротмистра, драгун громко сказал:

– Здравия желаю, вашбродь!

– Катунькин, ты? – ротмистр открыл глаза. – Где наш отряд?

– По Сибирскому тракту дальше бунтовщиков погнали, не поспеть нам за ними было, вашбродь. Вы совсем плохой были, в первой деревне нас пустить побоялись, пришлось сюда ехать. Тут, слава Богу, Лукерья Трифоновна за вас взялась, ведь у вас Антонов огонь начинался. Мы третьего дня с вас ремней порезали столько, на добрую упряжь могло бы хватить…

– А кони где? Мой Булат? Целы? – спросил офицер.

– Целы, я их в лесок на выпас отвел. Овса у нас, жаль, мало с собой было. После такого боя их бы откормить не мешало! – посетовал Ефим.

– Ничего, – ответил Лыкин, – пусть пока на травке покормятся. Как только смогу в седло сесть, мы отряд нагоним.

С улицы донеслось конское ржание. Ефим взглянул в слюдяное оконце и отпрянул.

– Гостей нелегкая принесла! Двое конных башкир едут! Может, еще не к нам.

Но всадникам была нужна именно это изба. Подъехав, один из них тяжело слез с седла. Левая рука у него была на перевязи. Ефим вынул пистолет и взвел курок.

– Не вздумай тут смертоубийство зачинять! – строго сказала ему травница и вышла во двор.

Ефим продолжил осторожно изучать гостей через окно. Оба приехавших были при саблях, но один из них явно ранен, и драгун легко бы справился с ним, случись рукопашный бой. Значит, стрелять нужно в здорового. На вид ему было лет двадцать пять, голову украшала шапка из рыси, а за его широкими плечами висело добротное ружье тульской работы, взгляд у него был быстрым и острым, как у опытного охотника. Одним словом, этот молодой воин был очень опасным противником. Может, ему еще не довелось побывать в больших боях, зато наверняка в одиночку ходил на медведя.

А что, если пистолет даст осечку или сам драгун промахнется? Вдруг неподалеку есть еще бунтовщики, да и сам выстрел будет слышен в деревне. Что тогда делать с раненым ротмистром? Нет, самое разумное сейчас – это постараться пересидеть тихо, в надежде, что башкиры ничего о них не узнают.

Увидев Лукериху, раненый башкирин стянул с себя легкую куртку из заичьих шкурок.

– Ой, бабка! – заговорил он. – Помоги рану залечить, болит она шибко!

На предплечье батыра красовалась стреляная рана, по краям имеющая сине-фиолетовый отлив. Знахарка начала мять плечо пальцами, отчего воин сильно поморщился. Потом она два раза быстро согнула и разогнула больную руку башкирина.

– Ой, бабка! – взвыл он. – Болит шибко!

– И поделом тебе! – строго сказала травница. – Первым делом надо было пулю вытащить, а уж потом рану заживлять! Ты пошто в рану земли напихал? Землю можно только по осени класть, а сейчас в ней вся жизнь кипит! Рана загноить может! Ладно, кость у тебя цела, а мясо нарастет. Давай доставай землю, пока я за снадобьем схожу!

Травница вернулась в избу, еще раз шикнула на Ефима, чтобы тот сидел, как мышь. В доме она взяла деревянную ложку, зачерпнула в крынку воды и вынула откуда-то вязальный крючок.

Снова выйдя во двор, она приказала раненому сесть на землю и промыла рану водой. Потом, протянув ложку, проговорила:

– На-ка, зажми между зубов!

Когда тот сжал рукоятку ложки, Лукериха залезла крючком в рану и начала быстро выковыривать оттуда пулю. Раненый, сдерживаясь, чтобы не закричать, сжал ложку еще сильнее, его побледневшее лицо покрылось мелкими бисеринками пота. Наконец травница вытащила пулю из раны.

– Экий ты стойкий, даже сознания не потерял! – удивилась она. – На вот тебе на память, будешь внукам показывать да рассказывать, откуда у тебя отметина на плече!

Она снова вернулась в дом, приготовила снадобье и, выйдя с ним, сделала батыру перевязку.

Когда все было окончено, башкирин в рысьей шапке спросил у нее:

– Скажи, бабка, не привозили ли к тебе раненого русского офицера? Его наш Салават в бою саблей достал, но тот смог ускакать, и теперь должен быть где-то здесь, если, конечно, еще живой.

– Не знаю я никаких ваших офицеров! – отмахнулась травница, – А если бы что и знала, то ничего вам не сказала! Потому как для меня вы все едины, только зря губите друг друга!

– Так был у тебя офицер или нет? – башкирин пристально всматривался в знахарку.

– Говорю тебе, что ничего мне не ведомо! – рассердилась Лукериха. – Ступайте своей дорогой!

– Ладно, бабка! – здоровый башкирин быстро вскочил на своего коня. – Как будет мимо тебя дорога лежать, так мы тебе меда привезем!

Ефим в избе внимательно вслушивался в разговор, стараясь не пропустить ни слова. Ротмистр тоже замер, но ему из угла почти ничего не было слышно. Наконец раненый башкирин, еще очень бледный, вскарабкался на своего коня, и они медленно тронулись. Травница вернулась в дом:

– Насилу спровадила их, чертей некрещенных!

Ефим продолжал смотреть вослед башкирам. Проехав шагов двадцать, тот, что не был ранен, остановился и стал всматриваться куда-то в траву. В душе у драгуна все похолодело – башкиры остановились как раз напротив стежки, по которой он отводил коней в попас. Наконец башкирин что-то зычно крикнул, и его конь быстро поскакал в прежнем направлении, раненый товарищ последовал за ним.

Выждав несколько минут, Ефим выскочил из дома и, пригибаясь, добежал до того места, где останавливались всадники. Там он сразу увидел, что так заинтересовало башкир: в траве на отходившей в лес тропке лежало крупное яблоко свежего конского навоза, оставленное то ли его конем, то ли конем офицера.

Опрометью драгун вернулся в избу.

– Беда, вашбродь! – почти выкрикнул он. – Башкиры говна наших коней заприметили! Не иначе, как за подмогой поскакали!

Ротмистр одним рывком сел в постели, но голова у него тут же закружилась, и лицо стало бледным. С глухим стоном он снова повалился на постель.

– Куда ты?! – ахнула травница. – Тебе еще седмицу лежать надобно!

– Нет, Лукерья Трифоновна, – проговорил Ефим, – башкиры неделю ждать не будут, нам уходить поскорее надо! Нет ли у кого из соседей подводы?

– Как же, у Прохора Кривого кобылку в бунт свели, а телега осталась! – ответила знахарка.

Через полчаса Ефим и Ванятка спешно впрягали драгунского коня в телегу Кривого Прохора. Привыкшей к езде под седлом конь Ефима слегка сопротивлялся и норовил укусить Ванятку. Хозяин телеги стоял рядом и ошалело рассматривал золотой перстень, который ему вручил драгун в качестве платы за подводу и упряжь.

Прохор долго не мог понять, не продешивил ли он с ценой, однако по всему выходило, что, продав кольцо с камнем, можно купить и новую телегу, и нового коня. Наконец, поняв для себя выгоду предложенной сделки и опасаясь, чтобы покупатели не передумали, Прохор принялся помогать впрягать строптивого драгунского коня. Если бы кто-нибудь в этот момент растолковал Прохору истинную стоимость кольца, на которую можно было не только приобрести телегу с лошадью, но и обновить дом и прикупить корову, то, вероятнее всего, хозяин телеги охотно сам бы впрегся вместо коня и домчал покупателей резвой рысью туда, куда бы они пожелали.

Наконец справившись с конем, Ефим и Ванятка выехали с прохоровского двора, и хозяин облегченно закрыл за ними ворота. Когда подъехали ко двору Лукерихи, Ванятка притащил в телегу две охапки сена, а Ефим вместе со знахаркой вывел из дома ротмистра.

Лыкин с трудом забрался в телегу; было видно, что выйти из избы стоило ему больших сил, но до телеги он шел сам, опираясь при этом на плечо Катунькина. Устроившись в телеге, офицер обратился к Ефиму:

– Катунькин, оседлай Булата, пусть бежит рядом под седлом – может, пригодится тебе или мальчику.

– Я, вашбродь, вас не брошу и от вас никуда не поскачу! – заявил в ответ драгун.

– Все равно оседлай, может, пригодится! – повторил ротмистр.

Пока Ефим седлал Булата, Ванятка принес в телегу седло коня Ефима.

Когда Булат был оседлан и привязан к телеге, травница стала наставлять Ефима и Ванятку:

– Езжайте неспешно, чтобы рану не разбередить! Ему бы еще лежать и лежать….

– Спасибо тебе, Лукерья Трифоновна! – сказал ей ротмистр. – Даже и не знаю, как тебя благодарить!

– А ты не меня благодари, касатик! Ты весь народ русский благодари и зла ему не чини. Если бы вы, баре, людям зла не делали, то никто бы в бунт не шел и не было бы сейчас такой замятни!

Попращавшись со старухой, они наконец тронулись в путь.

Драгуны с мальчиком проехали уже верст пять по тряской дороге. Лыкин полулежал в телеге и смотрел, как над дорогой смыкаются вершины сосен, над которыми как бездонное море, разливается голубое небо. Как интересно складывается судьба – столько лет он служил в Оренбурге и ездил в Уфу, сносился по службе со многими башкирами. Потом была турецкая война, потом бунт казаков, восстание башкир, и здесь, в глубине страны, он получил свою самую тяжелую рану от сына того башкирского старшины, которого он должен был сопровождать вот по этой самой дороге десять лет назад… И тогда все сложилось совсем не так, как он хотел, и теперь все складывается не так. Это он, ротмистр Лыкин, должен был вместе с подполковником Михельсоном преследовать бунтовщиков. А теперь получается все наоборот – он бежит от их преследования, да еще и на телеге.