Заклание

Но поздно, пора спать. Сплошная темнота вокруг, мне одиноко.

Продолжим завтра, на сегодня хватит. Иди спать. Спокойной ночи.

Я так давно тебе не говорил эти слова…

VI

Я, сколько мог, откладывал, но наступает тот момент, когда необходимо всё-таки сказать, о чём мне даже вспоминать невыносимо. Мне кажется, что из всего, что в этой жизни делал я не так, из всех ошибок, что я совершил, эта была самой кошмарной и непоправимой. Со временем ты размышляешь, какой была бы твоя жизнь, когда бы ты не совершил тот малый промах, вызвавший такую цепь событий, где каждое её звено в отдельности уже нельзя было исправить. Быть может, я преувеличиваю значимость того, что, в общем-то, предвидеть было невозможно, того, что было случаем, тем самым как бы умаляя и ответственность за принятые действия и ошибочность своих решений; может, я подвержен апофении, когда в случайной череде я вижу непреложность, словно каждое событие – звено цепи, как в бусах или чётках. Однако осознание необратимости свершённого не избавляет меня и через годы от саднящей метанойи.

Стояло лето, тёплая погода. В голубое небо были вмешаны слоисто-кучевые облака. Мы ехали на дачу, принадлежащую твоей родне. В предстоящие выходные никто туда не собирался, и летний домик полностью принадлежал лишь нам одним.

Довольно долго добирались, сначала до какого-то забытого цивилизацией села, а после на маршрутке по просёлочной дороге до забытой Богом деревушки. Но эта удалённость от всего в округе, что не входит в дефиницию понятия «природа», нас не удручала, поскольку мы и ехали туда за тем, чтоб отдохнуть наедине друг с другом. Продукты мы с собою захватили, не забыли про вино и узвар из груш. Доехав, первым делом полили рассаду, это мы пообещали сделать твоей бабушке, которая нам и дала ключи. Потом отправились гулять, мы обошли по деревенским тропам всю округу, она была не так уж велика, чтобы устать и уже тем более, чтоб заблудиться. Под вечер разожгли костёр и, насадив на шампуры кусочки мяса, попытались, как умели, сообразить шашлык, который по неопытности вышел не прожаренным посередине и сгоревшим по краям; однако недостатки шашлыка с лихвой перекрывал маршмеллоу, печённая в углях картошка, сладкое пьянящее вино и в целом атмосфера сельской предзакатной тишины, лишь изредка перемежаемая стрекотом кузнечиков и отдалённым пением какой-нибудь невообразимо одинокой птицы. На тот момент мы были вместе больше года, и взаимопониманием у нас было таким, что мы без лишних слов с тобой улавливали ощущения друг друга. Всё это сверхъестественно пьянило. Пьянил не только липкий аромат вина, пьянила пища, приготовленная на углях, пьянил закат, пьянила тишина, пьянил и дым, и свежий, чуть прохладный, воздух, пьянил огонь, его тепло и монотонное кивание ольхи, пьянила близость наших тел и наши поцелуи, пьянило то, что всё вокруг было безлюдно. Мы растянулись прямо там, в траве, на пледе, меж домиком, кустами ежевики и догорающим костром. Те наши ощущения определённо можно выразить двумя словами: секс и сладость. Неверно утверждать, что мы тогда были всего-то на всего охвачены процессом, мы были с головой погружены, испытывая редкую друг к другу одержимость, за ней не замечали ничего, отодвигая мир куда-то в сторону босой стопой, как снятую в порыве страсти верхнюю одежду. Возможно это нас и подвело, хотя я склонен больше верить в фатум.

Я отрезвел довольно быстро, стоило лишь мне взглянуть пониже живота. Не веря собственным глазам, я попытался всё-таки удостовериться, вертя в руках всю влажную, но рваную резинку.

– Что? – спросила ты, глядя на обескураженного меня.

– Э-э-э, тут дырка, – только лишь ответил я.

– Как так? Он порвался?

– Да, чёрт возьми, как в глупом анекдоте.

Я, правда, в тот момент отказывался признавать, что эта выходка судьбы могла произойти со мной.

– Может быть, он был старый? Почему он порвался? – спрашивала ты, а я, как недоумок, разглядывал упаковку.

– Нет, срок годности нормальный.

– А почему тогда?

– А мне откуда знать?

– А он не был порванным, когда ты надевал?

– Нет.

Ты засыпала меня чередой вопросов, которые себе я задавал и сам, но на которые я не имел ответов.

– Видимо, такие случаи как раз и входят в уточнение «не гарантирует стопроцентную безопасность».

Позволю себе опустить те реплики, что отпускали мы с тобой в последующую четверть часа, поскольку «грёбаный гандон» была самой культурной и, на мой взгляд, лучше, чем другие, попадала в цель, описывая произошедший случай. Ты вышла из себя, и от былой романтики в округе не осталось и следа. Закат сменили сумерки, в углях уже не виделся костёр, угли скорее походили на останки, оставшаяся на столе еда – следы бессовестного кутежа, даже ольха – свидетель мерзкой грязной шутки.

– Ну и что теперь делать? – не унималась ты. – А если я забеременею?

– Ну это ещё не факт. Кому-то вон по несколько лет не удаётся зачать детей, а ты думаешь, что из-за одного раза может сразу всё случиться?

– Нет, ну а если всё-таки?

– Ну если всё же… – я намеренно пытался выражаться так, чтоб избежать необходимости называть возможные последствия своими именами, – то тогда мы будем решать проблемы по мере их поступления. Сейчас пока ничего не случилось.

– По-твоему это: ничего не случилось?

– Ну я имею в виду, что пока ничего не понятно. И вообще, ты промыла там всё как следует?

– Да, – нервно обрываешь ты.

– Это хорошо.

– Но этого недостаточно. Нужны противозачаточные таблетки.

– Но откуда я тебе их здесь достану?

– А в селе их нет?

– Откуда мне знать? Да и до него по меньшей мере пятнадцать километров.

– Пойдём туда.

– Сейчас?

– А что делать? Сидеть и наслаждаться тем, что у нас презерватив порвался?

– Пошли, – я согласился, хотя и мало верил в удачу; однако я рассчитывал на то, что дорога нас немного успокоит.

Идти было невероятно далеко. Мы попытались заказать такси, но разве кто-нибудь бы согласился ехать в эту глушь? Мы шли уже почти что в темноте, лишь изредка светя под ноги жёлтым светом фонаря, который, кажется, был при смерти, но не решался умереть, чтобы ещё и своей смертью подвести нас.

Само собой, ночных аптек мы не нашли, один лишь магазин работал в этой глухомани поздней ночью, но и его ассортимент сводился только к выпивке да снекам.

– Аптеки работают лишь с девяти утра, – ты заключила. – В девять мы должны быть тут. Вообще, такие таблетки обычно принимают сразу, чем дольше затягивается их приём, тем меньше вероятность, что они подействуют.

На этом мы с тобою и сошлись, на первом же автобусе с утра мы возвращаемся в село.

От длинного пути и нервов ты устала, и поэтому уже намного меньше в твоих речах звучали алармистские мотивы. В селе нам удалось найти машину, и за кругленькую сумму нас подкинули назад. Уставшие мы улеглись в кровать, но долго ещё мучились в бреду не засыпая. Хотелось задремать, но мысли не давали нам расслабиться и отоспаться.

Естественно, ты помнишь то, что ждало нас с тобою утром. Не выспавшиеся мы в жару на первой же маршрутке мчались в злополучное село, где нам ответствовал аптекарь, что таблеток экстренной контрацепции в их аптеке нет и не бывает. Отчётливая демонстрация причин того, почему коэффициент рождаемости в сельской местности намного выше, чем в любом из современных городов. Нам ничего не оставалось, как на первом же автобусе отправиться обратно в город. Мы в первой же аптеке отыскали то, что нужно, только выходные всё равно были испорчены этим нелепым инцидентом. С ним разобравшись, я надеялся переиграть судьбу, вот только словно в бусах, за одной горошиной неумолимо шла другая. Да, противозачаточная таблетка успокоила тебя, но всё-таки не убрала нервозность. Почти что каждый день ты всё равно переживала, думая о том, сработала ли нужным образом таблетка. Мне до сих пор немного стыдно, что в ту пору я тебя с уверенностью заверял и успокаивал, твердя из раза в раз, что раз средства экстренной контрацепции продают, то они должны быть эффективны. Как хорошо, что ты в итоге не послушала меня и обратилась к гинекологу, правда, тогда у нас с тобою не было такого уровня дохода, чтобы позволить себе частного специалиста, и ты записалась в бесплатную общественную поликлинику. Что было после? Уверен, ты не хочешь это вспоминать. Беременность, твой страх, наше решение, что для детей мы слишком молоды и даже не обручены, аборт медикаментозный, боли, страшное кровотечение, ужасные недели, неполный выход эмбриональных тканей, вакуумная аспирация, лечение и наконец диагноз: рубцевание стенок матки.

Удобный способ что-то описать: указывать лишь составные части. Как будто с помощью прекурсоров возможно описать реакции и результат, как будто, перечислив лишь детали, можно недвусмысленно обрисовать машину или агрегат, как будто лишь материалы нам дают понять, какое здание воздвигнуто из оных. Я вынужден оговориться, не под силу мне здесь описать те боли и тот страх, которые тебя преследовали в тот ужасный год. Мне, как мужчине, недоступно даже понимание тех страхов, что испытывала ты от длительных кровотечений. Да, я винил себя, корил как мог, но тяжелей всего мне было оттого, что я бессилен был, хоть что-нибудь исправить. За что бы я ни брался – всё мне было не под силу. Как в чётках друг за другом шли упорно: боль, отчаяние и страх, за ними операция, врачи, таблетки, ожидание, тревожность и диагноз-приговор. Да, ты стала жертвой болезни как физически, так и ментально, никому такого никогда не пожелаешь, но я, и без того тогда ещё довольно юный и неопытный пацан, внезапно сделался заложником вины, в последующем оказалось, что на неоправданно растянутые годы. Конечно, то, что я испытывал, нельзя было сравнить с твоими болями и страхом, но из-за стресса у меня болели мышцы, я почти не радовался ничему, что не могло порадовать тебя, я жил лишь ожиданием того, когда ты наконец оправишься и всё будет, как прежде. «Я никогда не излечусь», – ответила ты как-то на мою попытку как-нибудь тебя утешить, – «Ты понимаешь, что я не смогу иметь детей?» Мне было нечего тебе ответить. Я был уверен, что во всём случившемся только моя вина. Такой же взгляд имели и твои родители, они мне прямо заявили, что на мне лежит вина, что дочь их сделалась со мной несчастной. Жестокие, но справедливые слова, как мне тогда казалось.

– Нам следует расстаться, я делаю тебе лишь хуже, а хочу, чтоб ты была счастлива, – сказал тебе я после мучительного разговора.

– И после всего этого ты хочешь меня бросить? Отказаться от меня? Что б мне было ещё больнее? – ты вопрошала через злость и слёзы.

– А что, если твои родители правы, и я лишь делаю тебя несчастной?

– А это уже мне решать, – ты отрубила, – я сама знаю, что мне лучше. И вообще, не бери всё на себя, хватит искать виноватых, я не считаю, что виновен ты или, быть может, я. Я не виню ни докторов, ни случай, это не имеет никакого смысла, поиски виновных всё равно ничего не исправят.

В тот вечер мы пообещали, что невзгоды будут лишь объединять нас, мы верили, что из-за трудностей союз наш будет делаться лишь крепче. Намерения прекрасны, только как оторвано от жизни всё это звучит, когда бы в жизни всё решалось лишь одним намерением да, может быть, ещё словами… Тогда бы всё это имело хоть какую-нибудь ценность… Мне кажется, мы перепутали тогда все смыслы, полагая, будто мы с тобою те, кто непременно держит вожжи, когда, по существу, в упряжке жизнь на самом деле – кучер. Несложно догадаться, кто в упряжке этой ломовая лошадь? Но мы тогда с тобою не могли это понять, да нам и не хотелось. Мы верили, что это мы с тобою выбираем путь, на деле выбирая место лишь для шага. Но осознать это нельзя, когда ты запряжён в упряжку; прозрение ко мне пришло довольно поздно, лишь оказавшись на обочине, я осознал, что загнан. Тогда-то я и понял, что куда бы я ни шёл, и как бы ни бежал я, всё равно бы никуда я не добрался. Поэтому довольно глупо было относиться строго к жизни, и уж тем более корить друг друга и себя за неудачи и неверный путь, когда браздами мы не обладали.

VII

В отличие от путешествий, праздников и значимых событий обыденность почти не сохраняет о себе воспоминаний. Приходится скрести и колупать, чтоб по углам набрать достаточно реминисценций и хоть как-то воссоздать её. Преобладание лакун в воспоминаниях о повседневности несложно объяснить, причина кроется, как это часто и бывает, в материале. Парок его – недолговечность мела, обыденность рисуется известняком, в то время как всё остальное – чернилами, пастелью, маслом или акварелью. В мечтах жизнь предстаёт всегда насыщенной и выполненной в красках. Глянцевая обложка. Счастливая пара. Ширма, одним словом; удовлетвориться б этой лживенькой личиной, но ты настырно открываешь глянец, пытаясь выведать, что скрыто там за красочной страницей, но журнал не открывает тайн. Ты думаешь, что на страницах этого журнала фиксируется жизнь, но, всматриваясь, узнаёшь, что записанное там, всего-то-навсего списки продуктов да рецепты, простое ежедневное письмо, не содержащее в себе какую-нибудь ценность.

Но может быть и по-другому: страница в социальной сети с фотографиями. Всегда счастливые влюблённые, всегда в обнимку, но это тоже лишь открытка, изображающая только то, что ими и желаемо, но уж совсем не то, что подлинно. На фотографиях мы непременно счастливы, какую ни возьми. Вот только были не одни улыбки. Тот год был полон испытаний, хотя когда уж не было их в нашей жизни? Мне кажется, что мы с тобою толком и не жили без перипетий…

Всё лето и начало осени ты восстанавливалась после аборта, тебе пришлось на время даже завязать с уроками и репетиторством, и, как назло, тогда же осознали мы, что труд наш ничего не стоит. Инфляция, которая стремилась одолеть рекорды, съела всё, что оставалось после трат на коммуналку и продукты. Мы, небогатые, вдруг стали бедняками. На всё это накладывалась и твоя болезнь, и связанные с ней сопутствующие медицинские расходы. Сейчас я удивляюсь лишь тому, как удалось нам не залезть в долги и всё-таки свести концы с концами.

Наша страна тогда особенно погрязла в воровстве, коррупции, некомпетентных кадрах. Почти что каждый месяц независимые журналисты публиковали расследования, в которых разоблачали политиканов, раскрывая их счета в офшорах; у прокуроров и министров находили дачи и дома, на их зарплату этого нельзя было купить, но ни один герой расследований не ушёл в отставку. Страну тащили по частям, но бестолковому народу было наплевать. Да, многим было наплевать, но всё-таки не нам. Нам было гадко, что у нас крадут не только наши деньги, но и будущее нашей небольшой страны.

Волною по стране катились митинги, и мы были на них. Добиться своего нам, к сожалению, не удалось, никто из коррумпированных министров не ушёл в отставку, но мы уже тогда с тобою были против всего того, что произошло потом. Были против тогда, когда всё это ещё можно было остановить… Но, впрочем, даже та трагедия, которая развернулась после, на глазах у всего мира, уверен, никого не научила ничему… Увы, грамотность населения оценивается только по умению читать и писать, а вот понимать, что они читают, от народа никто не требует, не говоря уж и о том, чтоб сравнивать прочитанное с настоящим положением вещей.

А мы с тобою были в крайней степени пассионарны: клеили листовки, ночью баллончиком писали на стенах домов и в переходах лозунги, призывы. Если б нас тогда поймали, то вполне могли привлечь к суду. Но это нас не очень-то пугало, для нас с тобою эта общая борьба была протестом против страха, все остальные хоть и разделяли недовольство властью, но боялись, а для нас одна лишь мысль существования в страхе была неприемлемой. Намеренно мы не входили ни в какую политическую организацию, поскольку нашим объединением было – мы. И наше «мы» было настолько прочноспаянным союзом, что окружающее само собой как бы стекалось в эту общность, и, казалось, только личного, отдельного от нас двоих, не существует.

В попытках вспомнить нашу повседневность, я неизменно натыкаюсь на всегдашние вечерние беседы. Мы каждый раз, придя домой с работы, обсуждали, что узнали за день. Обилие аллюзий в нашей речи превышало число причастных оборотов в диалогах иных граждан, хотя мы вовсе не общались как-нибудь высокопарно, наши разговоры зачинались с самых заурядных фраз: «Я тут прочла…» – «Я вот подумал, что…» – «Ко мне пришла идея…» – «Знаешь, что узнал я?» Мы обсуждали происшествия, историю, политику, науку и искусство. Но не одними разговорами была наполнена наша с тобою жизнь; в воспоминаниях я часто застаю нас за просмотром фильма или передачи, нередко вижу сидящих за компьютерной игрой, но попадаются и вовсе исключительные кадры частной жизни, которые всё это время свято были скрыты от чужих соображений о досуге. Ты помнишь, как читали мы стихи на память? Поочерёдно мы вставали и читали, будто школьники, друг другу то, что помнили. Когда прочитывали всё, что знали наизусть, тогда мы брали томики стихов. Как жаль, что мы ни разу не додумались запечатлеть прочтения стихов на видео или хотя бы сделать фото; довольно любопытно было бы сейчас взглянуть на эти артефакты Мнемозины.

Сидя за ноутбуком и просматривая фотографии тех дней, я замечаю перемену, о которой вовсе позабыл. Я как-то в разговоре обронил, что тёмные тона будут куда как выразительней смотреться в сочетании с твоим лицом, и, видимо, это зерно моих предположений через время проросло в намеренье твоё сменить природный цвет волос на тёмно-шоколадный. Нужно признать, этот насыщенные коричневый тебе невероятно шёл, ты стала выглядеть иначе, и не я один комплементарно это отмечал. Но вот сейчас, я, всматриваясь в фотографии, где локоны твои ещё имели светло-карамельный цвет, в котором отражалось солнце и, подмигивая, растворялось в нём, вплетясь, ловлю себя на том, что эта перемена тона цвета не только что-то привнесла в тебя, но и отняла. Не спорю, прошли годы, и пропал налив в юных щеках, быть может, только кажется, но будто с тем медовым цветом улетучилась и та твоя наивность, прямодушие, невинность. Мне, взрослому мужчине с бородой и сонмом шлака жизни за плечами, сейчас та девушка, которой ты была, видится неопытной, ранимой, беззащитной; мне хочется тебя обнять, закрыть решёткой рёбер от всех тягостей судьбы, перед которыми тогда и я в силу своих скудных возможностей и знаний представал бессильным. Я был уверен, что наступит время, научусь, что стану опытным в делах, поднаберусь и мудрости, и смелости, и денег, но ведь тогда я многого не знал. Теперь энуэмент меня одолевает чаще, мне хочется сказать тому наивному мальчишке, каким необходимо быть, как реагировать на трудности, и указать на верный путь, ужасно сколько раз сбивался я тогда с маршрута. Конечно, и тогда в моём мозгу имелись ориентиры, но градиент указывает только направление цели, смотреть налево и направо в его функцию не входит. Я раз за разом ставил себе цель. И каждая из целей была перевалом, за коим простирался если и не рай, то Эльдорадо. Теперь осознаю, тогда ходил по общим для людей граблям, которые зовутся «после». Надеялся, что жизнь начнётся после, но это «после» никогда не наступало. Всегда имеется какое-нибудь следующее «после»: после, как устроюсь на работу, после, как я напишу роман, после, как закончу обучение, после переезда в другой город, после покупки собственной квартиры… Уверен, многим это может показаться очень уж знакомым. Всегда имеется то, после чего, как кажется, начнётся твоя жизнь, но это не работает, и жизнь в своей красе не наступает никогда.

Теперь уверенно можно сказать, что мы в то время оба переживали экзистенциальный кризис. Мы видели, как жизнь проходит зря, мы видели границы, что отчерчивал зубчатый лес на горизонте – пейзаж из моего окна, – мы ощущали, что каждому из нас от жизни хочется чуть больше, чем давали нам родимые края. Тяжёлые меланхоличные пейзажи не то из нашей жизни, не то из-под руки Каспара Давида Фридриха. Взгляни же, мы и есть те люди-тени, устремляющие свои взоры вдаль на греющий не нас далёкий шар. У всех людей на этом земном шаре одно солнце, но для нас оно горело холоднее, реже, дальше. Ужасная своей унылостью зима. Её способна была пережить только сосна, растущая неторопливо ввысь, поближе к солнцу…

Тогда ещё случился кризис, помнишь? Страна вела экономические войны. Всё это, может быть, не сильно отражалось в общих цифрах, поскольку все последствия считают «в среднем» и в процентах, но это отражалось непосредственно на нас, к инфляции добавился ещё и санкционный кризис. Я помню, закрывались фирмы, и заводы сокращали штат. Почти что не было работы, хотя даже тогда с лихвой хватало тех, кто грезил, как бы ему затесаться в подмастерья на улицу гранильщиков-ювелиров. Конечно, это было всяко лучше, чем работать на сталелитейной фабрике у вершин индустриального прогресса – электродуговых печей, – а может, даже хуже того: уезжать на несколько недель от дома на полигон кучного выщелачивания, ты же не забыла, что среди наших знакомых, одноклассников подобные вахтовики бывали. А для меня то время стало переломным. Глядя на нищету, на то, как люди гробят жизнь, пытаясь кое-как свести концы с концами, никак от года к году не приумножая собственного капитала, а лишь прибавочную стоимость производя день ото дня, я осознал, что труд мой будет также беспросветен, жизнь ради труда, работа ради жизни, и никогда при этом я не получу возможностей и средств к тому, к чему стремлюсь я. Чутьём осознавал несправедливость, хотя и был, к стыду, невеждой, учась на финансиста, я не понимал порочности даже таких простых вещей, как, например, goodwill или обратный выкуп акций. Я, не вполне осознавая, где в этих краях мне может пригодиться диплом белого воротничка, всё равно учился, руководствуюсь довольно тривиальной логикой, желая больших денег, я решил, что нужно непосредственно работать с ними, чтобы получать их больше. Суждение провинциальное, определённо, но когда ты что-то начинаешь, никогда не знаешь, как оно в конце концов произойдёт, однако веришь, что устроится, поскольку лишь идущему покоряется пространство. Четыре года – долгий срок. Они с собою унесли немало траченных ночей. Они убавили приличное количество купюр из кошелька, ушедших на оплату. Но как ещё задолго до меня сказали в ханьской поговорке: «В жизни надеяться на императора – ждать, что рисовое поле возделает само себя».

Мне кажется, что именно тогда мы оба повзрослели, горнило жизни убивает в человеке детскость. Я помню, нам хотелось повзрослеть, но именно до всех этих перипетий мы воплощали незатейливое счастье. Когда ты только начинала репетиторствовать, а я работал в банке, мы ведь не знали точно, что хотим от жизни, но чувствовали: это нужно делать вместе.

Мы с первой нашей встречи думали не о себе, а больше друг о друге, о том, чего хотим добиться мы, а не отдельно друг от друга. Ты знаешь, волшебство тех дней как раз и было в том, что нам не требовалось больше, чем было нам даровано любовью. Мы наслаждались жизнью, чёрт возьми, а не искали грёбаный, проклятый путь к успеху. Мы не стремились к счастью, мы его имели. Просто так, как данность, были друг у друга: я у тебя, а ты была моею. А остальное: работа, социальный статус, личный дом, машина, комфортабельный диван, гардины и красивая посуда – были где-то впереди, тогда их неимение ещё фрустрации не вызывало. Вот только позже, насмотревшись на других, себе вообразили мы, что нам всё это тоже нужно. Нам думалось: уходит жизнь, и непременно нужно ехать в пелотоне. Мы гнали, гнали, только не туда, ведь человеку кажется всегда, что завтра будет непременно лучше, чем сегодня. Теперь я сожалею, что тогда, в той начинавшейся материально-социальной скачке, я вовремя не дёрнул удила, чтоб сбавить бег и насладиться нашим маленьким наивным счастьем.

А я ведь мог… я мог тогда остановиться, насладиться счастьем, но этого тогда не сделал, за что и подвергаюсь флагеллантству. Намного явственней, значительней мне видится не только наша жизнь, но и события, особенно все те, когда ни я, ни ты не догадались нажать stop, дабы замедлить время, напрячь свой гиппокамп, чтоб сохранить навечно то, что открывалась чувствам, взору. Возможно, дело в том, что существует красота таких разрядов, что её очарование незаметно в настоящем, точнее, видится, но лишь отчасти, совсем не так, как предстаёт она, когда её осмысляешь, пропуская через калейдоскоп скопа воспоминаний, тогда, собрав фрагменты в единую картину, ты понимаешь: то была не рядовая лепота, ни мелочь, ни крупица, ни стекляшка, если выражаться языком материалов, а минимум берилл. Я забегу в своей истории вперёд, покуда лучше всего, на мой взгляд, для отражения написанной чуть выше мысли подойдёт тот самый миг, когда мы ехали с тобой на отпуске по серпантину, измученные солнцем и жарой, змеистыми изгибами дороги; тогда мне примелькались вырастающие тут и там пейзажи – море, горы, – и потому я, сидя за рулём, не так, как следовало, ощущал их красоту и торжество момента. Сейчас это мгновение мне видится намного слаще, абстрагированное от телесных неудобств, от сосредоточенности на дороге, от сроков и маршрута, сейчас от той поездки в моей памяти остались только виды гор и моря, и тебя, сидящей рядом. Сомнений нет – идеализация воспоминаний, но ведь всё это было, пусть и ощущалось слабо. На них нельзя не подивиться, на те исполинские громады, взрастающие из суши, ну согласись же, они магия земли! Сейчас жалею я о том, что не решился заглушить мотор, не вывел тебя из машины, чтоб разбить бивак средь молодых и тонких сосен на гранитном пласте, что мы не распрямили плечи, не вытянули засидевшиеся ноги или хотя бы просто не легли на миг, минуту, четверть часа под палящим южным солнцем. Прекрасно целовать тебя и чувствовать сонливую усталость; руками ощущать, как тает твоя кожа в жаре солнца; поить тебя водой и отгонять назойливую муху; смотреть на чижиков и корольков, резвящихся в еловой гуще. Всё это упустил я, но мне хотелось бы придумать, чтобы вновь… Однако в память чаяния пускать нельзя, они имеют нехорошую манеру образовывать фантазмы, а это уже дело гиблое. Там дальше – пропасть лжи, там ждёт ни истина, ни чистота, а фальшь тех самых мелочных стекляшек, что дилетант на радостях способен воспринять за бриллианты.