скачать книгу бесплатно
Были еще две одиночки, две Тани – Таня веселая, «мама Владика», регулярно приносившая на детскую площадку самогонку собственного производства, очень любившая выпить сама и угостить приятельниц, и Таня грустная, мама полугодовалой Кати. Муж грустной Тани свалил от нее незадолго до рождения дочери, о чем она могла рассказывать с утра до вечера любому готовому ее слушать, снова и снова, каждый раз находя для своей печальной повести новые краски, а для подонка-мужа – новые нелицеприятные сравнения. А веселая Таня могла лишь предполагать, кто является счастливым отцом ее Владика, и потому зла ни на кого не держала. Несмотря на такое различие, обе, проникнувшись успехами рыжей Насти, пошли той же дорожкой и начали печь на продажу – одна пряники, другая пирожки. Рыжая, имевшая патент на частную торговлю, успешно сбывала их продукцию вместе со своими трубочками, забирая себе небольшой процент, и все были довольны, даже грустная Таня повеселела.
А вот мужнины жены, обитавшие на той же детской площадке, отличались крайне мрачным взглядом на положение вещей, на чем свет стоит кляли перестройку, распад страны, тяжелое время и постоянно жаловались на жестокое безденежье.
Лиза пыталась спорить с ними:
– Раньше так скучно было жить! Я, например, когда пришла работать в своё конструкторское бюро, поняла, что точно знаю наперед всю свою будущую жизнь: в 30 лет стану старшим инженером, в 40 – ведущим, в 55 меня торжественно проводят на пенсию, внуков растить… И я знала даже, какие слова мне будут говорить на этих проводах! А сейчас мне неведомо, чем буду заниматься через месяц, не то, что через год. Теперь жизнь может меняться и так, и этак!
– Вот именно – и этак, – хмуро возражала мама Алисы, крупная, хмурая, похожая на колхозницу с постамента возле ВДНХ, разочаровавшуюся в жизни. Она нервно трясла коляску со своей трехмесячной Алисой и то и дело жаловалась на злую судьбу: муж так обрадовался рождению второй дочери, что пьёт с того момента, и неизвестно, когда уже остановится.
– Если б я знала, что ему только сын нужен, ни за что б на второго ребенка не согласилась! Но ведь помалкивал, скотина, и даже всю мою беременность не пил, вот, мол, я как отец двоих детей завязал навеки… А теперь оказалось, что две дочки в его представлении – это вовсе не двое детей, а так, ни два, ни полтора. Хорошо хоть он военнослужащий, майор, их за пьянку с работы не выгоняют. Но ведь и денег-то платят всего ничего, это раньше у военных были хорошие оклады, и за звездочки доплачивали, и за выслугу. А сейчас хрен без соли доедаешь и не знаешь, останется ли на завтра.
Завязывался спор, рыжая Настя и Таня-веселая соглашались, что жить действительно стало куда интересней, мужнины жёны утверждали, что предпочли бы вариант с точным знанием своей жизни наперед, который так не нравился Лизе, грустная Таня не могла определиться, терялась, и спешила вернуться к более привычной ей теме мужей, которые не хотят нести ответственность за жён и детей.
ххх
…Вероника явилась к подруге вечером, когда маленький Васька уже спал. Лиза устроилась на диване, уютно поджав под себя ноги, и плела свой очередной кружевной воротник, Ника же осталась за столом, сидя навытяжку и нервно теребя кружку с нетронутым остывшим чаем. Она никогда не осуждала и не обсуждала своего Севу с кем бы то ни было, не умела этого делать. Но ей обязательно надо было поговорить, и поговорить именно с Лизой – ведь та всегда твердо знает, что следует делать в том или ином случае…
– Что-то случилось, Никит? Выкладывай давай, я ж вижу…
Они в последнее время виделись нечасто: иногда Ника приезжала посидеть с Васькой – когда Лизе надо было ехать сдавать товар в магазины, а малыша не с кем было оставить. Тогда они перекидывались лишь несколькими фразами, и на задушевные разговоры времени не оставалось. Даже по телефону болтать было некогда, Лиза утверждала, что время – это самый ценный из всех невозобновляемых ресурсов, и тратить его на пустой треп большая глупость.
– Я про Севу, – голос подруги зазвучал так страдальчески, что Лиза даже отложила вязание. – Что-то с нами происходит не то… Уходит что-то, понимаешь?
– Нет, не понимаю пока. Знаю только, что если заводить семью, то именно такую, как ваша. Если ты и сделала в жизни что-то путное, так это вышла замуж за кого надо.
– Я знаю, я нисколько не сомневаюсь, – тут же начала оправдываться Ника, – но теперь стало как-то по-другому. Я смотрю на него – и вместо любви чувствую досаду. Такую досаду, которая от слова «саднит».
– Ты что ж, его больше не любишь? – изумилась Лиза.
– Что ты, что ты, люблю, конечно, и не меньше, чем всегда. Но просто раньше я любила мужчину, которым восхищалась. А теперь – слабого человека, которого очень жалею. Душа болит за него – он ходит на свой завод, где раз в три месяца платят деньги, которых хватает только на хлеб. Он переживает, мучается, что мы так бедно живем – но ничего не делает, понимаешь, ни-че-го. Он такой нерешительный, такой пассивный. Пойми, дело не в том, что мне деньги нужны – мне нужно уважение к нему испытывать. Хотя, конечно, и деньги тоже, да. Тут недавно у нас зашел разговор о том, что мы теперь из-за бедности своей даже ребенка родить не можем – да-да, я сказала, что уже достаточно пришла в себя, готова повторить попытку еще раз… Он так обрадовался – давай! Прокормим как-нибудь! А меня прямо передернуло от этого «как-нибудь»! Я не хочу как-нибудь! Я хочу, чтоб мой ребенок рос в благополучии, чтоб игрушки у него были хорошие, чтоб рисованию учить – ну, или музыке, как он захочет…
Её голос окреп, в нем даже появились такие твердые нотки, которые означали, что, будь она другим человеком, то уже кричала бы:
– И самой, да, самой мне тоже надоело копейки считать! Я уже забыла, когда одежду новую покупала, зашла недавно в магазин на Тверской – там такие вещи красивые, ой-ой… Иду по улице и думаю – кто все эти люди, которые ездят на машинах, сидят в ресторанах? Мне бы хоть просто попробовать: каково это – иметь деньги, не думать с утра до вечера, как их распределить, чтоб не остаться голодными. Родителям даже боюсь звонить – у них там, в Орле, еще хуже, а я не могу ничем помочь… Ты моложе меня, Лиз, а мне уже под тридцать. Все проходит мимо – и ребенок, и вообще нормальная жизнь. Вот в такие моменты смотрю на Севу, и такая тоска одолевает. Люблю его, да, но тоска все сильнее. Он же мужчина! Мужчина или нет? Так почему же сидит и ничего не делает?
Лизины глаза сузились в щелочку – это служило знаком, что в ней закипает злость. Которая тут же вырвалась наружу:
– Сева сидит на жопе ровно? А ты? Разве ты что-то делаешь? Какое ты имеешь право осуждать его, если сама ведешь себя точно так же? Что ты заладила – он мужчина, он должен… Ты будто не видишь меня – я ведь тоже женщина, и у меня еще Васька вдобавок. Кто все эти люди на машинах? Это я, например, я месяц назад купила «Шкоду», и ты про это прекрасно знаешь… Сколько раз я тебе предлагала – давай будешь работать вместе со мной, научу тебя и кружева плести, и росписи по дереву – выберем для начала то, что попроще. Ты же хорошо рисуешь, у тебя отлично получится. Почему ты даже не пытаешься сама что-то предпринять?
– У меня нет художественного образования, я не смогу, – сразу сникла Ника, вернувшись к своему прежнему мягкому тону.
– Так ведь у меня тоже нет! Но это ничуть не мешает – все, что я делаю, уходит влёт! Будто ты не знаешь – вот за этот воротник, который я сплету за три дня, получу столько же, сколько ты за месяц работы в своей поликлинике!
– Я не могу уйти из поликлиники, кто-то же должен лечить людей, – Вероника с каждой минутой становилась все спокойней. – А ты правда думаешь, что у меня получится, как у тебя? Мне кажется, ты просто очень уверена в себе – и эта уверенность передается окружающим, даже твоим покупателям. А я не такая…
– Все получится, – обрадовалась Лиза. – И из поликлиники тебе уходить не надо, ты же там работаешь не каждый день, можешь успевать и то, и другое. Главное, слушай меня. Раз ты уж тапками торговать решилась, значит, не совсем безнадежная… А потом и за Севу возьмемся, найдем ему дело.
– То есть тебе не кажется, что это ужасно – когда мужчина не может содержать семью?
Ника задала последний вопрос в надежде услышать именно то, что ответила подруга:
– Ты что, проститутка? Почему тебя кто-то должен содержать? Мужчинам так же трудно, как и женщинам, может, даже еще труднее. Так что Сева ничем не хуже тебя, точно такой же тормоз.
Лицо Ники стало похоже на кусочек ясного сияющего неба, вдруг появившийся среди серых туч.
– Спасибо, Лизун! Да, да, Севка мой чудесный, а я просто дура.
ГЛАВА 5
Подрагивая от нетерпения и энтузиазма, словно лошадь на старте, Лиза взяла подругу в оборот. Каждое утро, свободное от работы в поликлинике, Ника послушно являлась к ней и покорно выслушивала отповедь даже за десятиминутное опоздание.
Учитель ей достался суровый, но самоотверженный. Не жалея драгоценного времени, Лиза показывала основные приемы росписи деревянных шкатулок, для начала обучая самым простеньким узорам.
– На них можно заработать немного, но тебе важнее набить руку, – объясняла она, – чтобы делать это быстро, на автомате. Потому что дорого такие шкатулки стоить все равно не будут, и надо брать количеством.
– Ты хочешь продавать мои учебные работы? Вот эту, с кривым цветком? – недоумевала Ника.
– Конечно, любая работа должна быть реализована, просто неудачные – по более низким ценам. И не так уж сильно ты напортачила с этим цветком, думаю, никто даже не заметит.
Лиза не сомневалась, что стоит Нике продать хоть одну свою коробочку, и её невозможно будет оторвать от увлекательного процесса зарабатывания денег – главное ввязаться в бой, а там уж дело непременно пойдет. К ее удивлению, та сопротивлялась изо всех сил, которые неожиданно оказались не такими уж ничтожными, как казалось. Ника наотрез отринула идею выставлять на продажу изделия с огрехами, и разрисовывала каждую шкатулку так старательно и долго, что за два месяца сумела сделать всего три штуки. В результате деньги, которые Лиза выручила за них, сдав вместе со своими в художественный салон, оказались ничтожно малыми и совсем не помогли Пильницким в их неравной битве с нищетой.
Лиза не сдавалась – орала на подругу, ругалась, требовала от нее отбросить нездоровый перфекционизм, но та все равно возилась с каждой шкатулкой неделями, бракуя её всякий раз при появлении малейшей помарки. «Пойми, – убеждала Лиза, – все, что мы делаем, разметают главным образом иностранцы, потому что у нас Горбачев-водка-перестройка, ложки-матрешки, Россия сейчас в моде. Для них ценно именно то, что это ручная, то есть кустарная работа. Вот и работай кустарно! Хенд мейд, он не бывает идеальным, он вовсе и не должен быть идеальным!
– Я так не могу, – извинялась Ника, и продолжала трудиться по-прежнему – медленно, тщательно и потому совершенно не прибыльно.
Тем временем Лиза обрастала знакомствами в увлекательном и странном мире непредсказуемого бизнеса первой половины 90-х. Помимо продажи своих рукоделий, она получала самые неожиданные заказы и предложения от клиентов, находивших её по сарафанному радио – то нужно было нарисовать акварельные картинки с фотографий симпатичных приморских домиков, то изобрести логотип новорожденной компании, то склеить из бумаги макет торгового павильона, образ которого пока существовал лишь в голове его будущего хозяина.
Однажды ей довелось расписывать корпоративный набор матрешек – на каждой из них следовало изобразить лицо одного из сотрудников фирмы. Самой большой, разумеется, полагалось иметь физиономию босса, потом следовали его замы, потом другие работники, ну, а самая маленькая, неделимая на две половинки матрешечка должна была предстать в образе секретарши. Заказчик требовал от Лизы полной узнаваемости, что оказалось крайне трудно, особенно с боссом, малосимпатичному лицу которого на искривленной матрешкиной поверхности следовало быть не только похожим на оригинал, но также, по условиям заказа, чертовски привлекательным. Зато, когда в итоге клиент оказался удовлетворен результатом (сама Лиза считала, что босс все равно получился довольно-таки мерзким типом), он заплатил неправдоподобно много, и она даже пошла в банк проверить, не фальшивые ли ей дали купюры.
С оплатой труда вообще получалась захватывающая лотерея – поскольку Лизе давали заказы самые разные люди, как из числа тех, кто рачительно считал каждый с трудом добытый рубль, и такие, так и такие, к кому деньги валили валом, словно народ за дешевой колбасой. Подчас казалось, что иной владелец денег сам пугается массированного наплыва этих желанных, но в таком количестве слишком уж непривычных гостей, и рад заплатить побольше. Отличить заказчиков первого типа от вторых в самом начале, когда надо было договариваться о стоимости работ, удавалось не всегда. Собственно, никаких более-менее определенных расценок у Лизы и не было, сумма каждый раз называлась наобум, исходя из впечатления о платежеспособности клиента. Иногда за этим следовал отчаянный торг не на жизнь, а на смерть; в других случаях заказчик пытался сбить цену лениво, явно лишь для вида – и тогда Лиза сокрушалась, что продешевила.
Как-то раз ее пригласили в офис некой ювелирной компании – им требовалась разработка новых моделей украшений из полудрагоценных камней. Шеф, лично беседовавший с Лизой по телефону, уточнил: она же резьбой по дереву занимается, ему правильно сказали? Ну, значит, и ювелирку сделать сможет, тут ведь нет большой разницы… Лиза спорить не стала – она уже привыкла, что может все. Однако по приезде в офис ее вера в себя пошатнулась – выяснилось, что конторе требуются не только эскизы на бумаге, но и живые образцы тех ювелирных изделий, которые она разработает. Шеф вручил «художнику-ювелиру», как он представил Лизу сотрудникам, большой пакет с разнокалиберными янтарными бусами производства Калининградской фабрики, и попросил сделать из «этих скучных ниток интересные и современные украшения». Ошалевая от собственной наглости, Лиза приняла пакет – отказываться от заказов было не в ее правилах, к тому же внутренний голос подсказывал, что шеф просто натырил янтарь с завода, где, видимо, ранее трудился неизвестно в качестве кого, и теперь хочет под видом организации собственного производства тупо перепродавать камни. А потому вряд ли действительно нуждается в новых моделях ювелирных изделий – они ему требовались только для видимости. Оставалось обговорить сумму – судя по золоченому офису и тяжелым перстям янтарщика, деньги у него имелись немалые, и можно было оценить свою работу по максимальному тарифу.
Она назвала сумму, втрое большую, чем планировала изначально. «Десять тысяч!» И приготовилась к бою – но янтарщик без всяких разговоров кивнул. Только спросил:
– Аванс – 50 процентов?
С трудом сдержав радостное удивление, Лиза утвердительно качнула головой – она вообще не рассчитывала на какой-либо аванс.
– Ашот, деньги достань, – обратился шеф к помощнику, который тут же извлек из сейфа увесистую долларовую пачку, и принялся отсчитывать баксы.
– Ой, что вы, я имела в виду рубли! – непроизвольно вырвалось у Лизы, хотя уже на середине этой фразы она попыталась зажать себе рот обеими руками. Янтарщик взглянул на девушку с брезгливым любопытством, пожал плечами и снова позвал Ашота:
– Деревянные у нас есть? Дай ей пять тысяч рублей…
Лиза всегда потом краснела от стыда, когда вспоминала этот случай. Вместо того, чтобы гордиться свой честностью, испытывала мучительное смущение от собственной тупости и коммерческого непрофессионализма.
Зато проблему с изготовлением «опытных образцов» новых ювелирных изделий из янтаря она решила виртуозно: купила на рынке кучу копеечных браслетов, сережек и подвесок, и заменила во всей этой бижутерии стекляшки на янтаринки – используя для крепления эпоксидную смолу, сохранив оригинальный дизайн побрякушек и не парясь по поводу их очевидного несовершенства. Всё тот же внутренний голос подсказывал, что этот дизайн ничуть не покоробит эстетических чувств заказчика-янтарщика.
Так оно и вышло.
Когда она принесла плоды своего труда, янтарщик долго и с удовлетворением разглядывал их, позвав Ашота для проведения полноценного всестороннего анализа художественной ценности разложенных перед ним произведений искусства. Оба довольно цокали языками, некоторые из «образцов» даже смотрели на свет и под конец признали их безусловное совершенство. Но окончательно выдохнуть Лиза смогла, только когда получила оставшиеся пять тысяч – рублей, разумеется.
ххх
Однажды один из добрых приятелей из числа торговцев рукоприкладствами (так продавцы называли предметы рукоделия и декоративно-прикладного творчества) на Арбате, которому Лиза иногда подкидывала свои работы на реализацию, по дружбе поделился с ней контактом, позволяющим разбогатеть быстро и глобально.
– Есть одна тетка, Лейла зовут, она какой-то там фонд помощи ветеранам Афганистана организовала, – пояснил он. – Бабла у нее немерено, вот она и решила заняться скупкой произведений искусства – ну ты понимаешь, искусства нашего разлива, чтоб поярче было, чтоб купола-колокола и прочая а-ля-рюс. Сгребай все, что есть у тебя в наличии, и бегом к ней – цены можешь выставлять ломовые, ей торговаться в падлу, заплатит, сколько скажешь. Главное, поспеши, лови момент.
Вопрос, откуда у фонда помощи бывшим воинам-интернационалистам немереные деньги, и почему на эти деньги покупаются «произведения искусства», тем более столь сомнительные, у Лизы даже не возник – подобные фонды плодились в то время в огромном количестве, а понять их назначение и тем более происхождение капиталов, которыми они ворочали, ей определенно было не дано. И первой мыслью, появившейся после того, как она спешно прикинула в уме, какие из своих батиков, панно и шкатулок сможет немедленно отвезти к Лейле, стала мысль о Нике.
– Быстро собирай свои акварели, те, осенние пейзажи, которые мне нравились – они у тебя целы? Хотя да, куда они денутся, ты ж так ничего и не продаёшь… И масло возьми, какое получше, можно натюрморт с обезьянкой, – торопливо командовала она по телефону подруге. – В общем, выбери сама что поэффектнее. Завтра едем к меценату-долбанату, который ни фига не смыслит в живописи, но покупает все подряд за бешеное бабло.
Ника, огорошенная таким неуважительным употреблением торжественного слова «меценат», попыталась что-то возразить, но уговаривать ее Лизе было некогда, и она просто бросила трубку. «Если получится, – думала она, – то Никитка наконец-то поверит в себя, поймет, что все в ее силах».
Если бы она только знала, чем обернется для Ники этот визит! Но что поделать – порой самые лучшие планы жизнь оборачивает в полную их противоположность, и предусмотреть эти ее выкрутасы совершенно невозможно.
Назавтра они обе с огромными сумками явились к старинному особняку в районе Сокольников, который занимал фонд помощи воинам-интернационалистам. Точнее, огромные сумки были у Лизы, Вероника только помогала ей их тащить, сама же она взяла лишь небольшую папочку, в которую сложила около десятка своих лучших акварелей размером в тетрадный лист. За такой скромный вклад в торговый оборот фонда она была нещадно обругана подругой.
Девушки поднялись по мраморной лестнице с коваными чугунными перилами и узорчатыми решетками в сопровождении встретившей их секретарши, и остались ждать в просторном холле с огромными кожаными диванами, тяжелыми шторами с кистями на окнах и толстым пушистым ковром на мраморном же полу. Холл этот, несмотря на дороговизну убранства, выглядел на редкость неуютно, будто пустое складское помещение и являлся преддверием святая святых – кабинета главы фонда Лейлы.
Вероника напряженно молчала, и, чтобы как-то успокоить отчаянно трусившую подругу, Лиза принялась фантазировать, будто в кабинете сидит восточная шахиня в шароварах, которую полуобнаженные наложники умащивают ароматическими маслами перед встречей с великими мастерами современного изобразительного искусства. Однако вместо пышногрудой волоокой шахини минут через десять из кабинета стремительным шагом вышла худенькая дама неопределенного возраста и невыразительной внешности, которая была бы похожа на чиновницу какой-нибудь районной администрации, если бы не идеально сидящий, очевидно брендовый костюм и быстрый, словно пристреливающийся взгляд черных глаз.
– Лейла, – представилась она, крепко и коротко пожав руки каждой из девушек. – Показывайте, что у вас.
Лиза еще раньше разложила на диванах свои батики и шкатулки, Вероника же, пока «шахиня», не выражая никаких эмоций, рассматривала их, принялась торопливо вытаскивать из папки акварели. Одну шкатулку Лейла передала зачем-то секретарше, которая ушла с ней куда-то, а по возвращении вернула изделие Лейле с коротким утвердительным кивком. Это выглядело так, будто хозяйка попросила ее сходить к эксперту и подтвердить – действительно ли шедевр принадлежит руке того мастера, которому его приписывают?
Лейла очевидно ценила свое время сильнее, чем деньги. Потому что уже минут через десять прекратила изучать товар, подытожив коротко и однозначно:
– Мне нравится, я беру.
– Что именно? – еле справляясь с волнением, уточнила Лиза.
– Всё. Цены скажете Алине, – она мотнула головой в сторону секретарши, – она вам выпишет чеки, деньги получите в кассе.
И собралась было уходить, но Лиза, совершенно не готовая к такому ходу событий – без боя и торга, – выпалила ей вслед:
– У нас дорого, работы эксклюзивные!
Лейла вздрогнула, обернулась и посмотрела на Лизу так, будто та матерно обругала ее.
– Разве я интересовалась, сколько это у ВАС стоит?
Она скрылась за дверью кабинета так же стремительно, как и появилась, и Лиза поняла, что оскорбление, нанесенное ею хозяйке фонда, можно смыть только деньгами. Причем деньгами самой Лейлы.
И она принялась называть секретарше Алине, безмолвно стоявшей позади, стоимость своих работ.
– Эти три батика – по три тысячи каждый. А этот – шесть тысяч, тут работа на шелке, очень редкая техника. Шкатулки слева – по полторы тысячи, остальные по штуке. А гобелен стоит одиннадцать тысяч триста пятьдесят (такую точность Лиза применила для убедительности, что ее цены не с потолка взятые, а досконально высчитанные)…
Вероника с изумлением наблюдала за вольной цифровой импровизацией подруги (по дороге сюда та говорила, что, если очень повезет, она надеется получить за всё вместе тысяч десять рублей), но окончательно потеряла дар речи, когда Лиза, завершив перечисление, скромно добавила:
– Цены, разумеется, в у.е.
Секретарша Алина бесстрастно фиксировала все сказанное в блокноте, потом обернулась к полуобморочной Веронике, которой не оставалось ничего другого, как выдавить из себя более скромные, но все равно столь же нереальные расценки на свои акварели…
Алина отвела девушек в бухгалтерию, где каждой выписала по чеку на заявленные суммы, шлепнула на них печать фонда с замысловатым восточным узором и удалилась, указав на дверь с табличкой «Бухгалтерия». Подруги на ватных ногах последовали туда, почти не сомневаясь, что морок вот-вот развеется. Однако бухгалтершу, сидевшую за этой дверью, ничуть не заинтересовало назначение столь глобальных выплат. Правда, отсчитав около половины положенных Лизе денег, она развела руками:
