Ноты под дождём

– Она… удивительная, – выдохнула я.

Эрик коротко кивнул, глядя на захлопнувшуюся дверь:

– Да. Только не говори ей этого.

Воздух всё ещё дрожал от энергичного присутствия Марти, но теперь пространство заполнялось иными звуками – потрескивание дров в печке, далёкий шум дождя за высокими окнами и наше с Эриком приглушённое дыхание.

Мы доели пирог – солоноватый, воздушный и невероятный на вкус. Эрик молча собрал тарелки и отнёс к раковине, залитой красками. Я осталась сидеть на ящике, чувствуя, как тепло чая и еды разливается по телу, смывая остатки напряжения.

Он вернулся, вытирая руки о забрызганные краской джинсы, и остановился перед мольбертом. Не глядя на меня, он кинул мне папку с бумагой и уголь.

– Рисуй, – сказал он просто, как констатацию факта. – Если хочешь.

Я взяла уголь, чувствуя, как неловко он лежит в моих пальцах, привыкших сжиматься в кулаки или прятаться в карманы.

– Я не умею, – пробормотала я.

– Никто не умеет, – он стоял к мне спиной, продолжая свой рисунок. – Просто проведи любую линию.

Я провела. Кривую, дрожащую. Потом ещё одну. На бумаге возникали неясные формы – не предметы, а ощущения.

Из угла комнаты донёсся тихий скрип. Я подняла глаза и увидела, как Эрик заводит старый патефон. Из раструба поплыла потрескивающая мелодия – что-то джазовое, печальное и бесконечно уютное.

Мы не разговаривали. Музыка заполняла пространство между нами, становясь единственным мостом через безмолвие.

Иногда он подходил, чтобы подбросить дров в печь. Проходил мимо, бросая взгляд на мой рисунок. Ни слова оценки или критики. Просто взгляд. И этого было достаточно, чтобы я почувствовала, что меня не прогоняют.

Когда стемнело окончательно, он зажёг керосиновую лампу. Пламя отбросило на стены гигантские, пляшущие тени наших фигур. В этом колеблющемся свете его лицо казалось менее острым, почти мягким.

– Можешь остаться, – сказал он внезапно, всё так же не глядя на меня. – Диван в углу не очень удобный, но лучше, чем библиотечный пол.

Он повернулся и ушёл в тёмную часть мастерской, оставив меня наедине с трепещущим светом лампы, запахом керосина и краски.

Я осталась сидеть, прислушиваясь к звукам ночи за окном и редким шагам за стеной. Впервые за долгое время мысль о ночлеге не вызывала паники. Только благодарность.

Подойдя к дивану, я обнаружила на нем сложенное в аккуратный квадрат одеяло и подушку без наволочки, пахнущую скипидаром. И ещё одну вещь – на тумбочке стояла кружка с уже остывшим чаем и лежал кусок пирога, завёрнутый в чистую бумагу.

Марти. Но когда она только успела.

Я завернулась в одеяло, прижав к груди кружку чаем. Из темноты доносился ровный звук – Эрик точил карандаши. Ш-ш-ш-шарк… ш-ш-ш-шарк. Тот самый, успокаивающий звук из библиотеки.

Я закрыла глаза, вдыхая странную смесь запахов и впервые за много месяцев уснула почти сразу, без кошмаров, под равномерный скрип грифеля по бумаге где-то в темноте.

Я проснулась от грохота. Не от скрипа двери, а от мощного удара по металлической балке где-то у входа.

– Подъём, засони! Нечего до обева валяться!

Я села на диване, с трудом приходя в себя. Солнечные лучи пробивались сквозь пыльные окна.

Марти стояла посреди комнаты, поставив на пол ведро с картошкой и здоровенный сверток. На ней был тот же яркий фартук, а в руках она сжимала огромный кухонный нож.

– Воробушек ожила! – фыркнула она, увидев меня. – И как тебе ночёвка в склепе нашего художника? Не замёрзла?

Эрик вышел из-за перегородки, потирая затекшую шею. Он молча поднял взгляд на Марти, словно спрашивая, зачем она явилась с рассветом.

– Не смотри на меня такими глазами, Рембрандт! – ткнула она ножом в его сторону. – Принесла вам покушать. А то вы тут с голоду помрёте на пару. И мыло! – она швырнула в мою сторону увесистый брусок мыла. – Помоешься, а то от тебя пахнет библиотечной пылью и тоской.

Я поймала мыло, ошеломлённая её напором и шустро беребежала с дивана на ящик, чтобы быть подальше от зоны её активности. Марти тем временем уже рылась в шкафу.

– Простыни где? А, вот чёртовы тряпки! – она вытащила скомканную простыню, испачканную пятнами краски. – На этом спать? Это издевательство!

Она развернула свежую, пахнущую ветром простыню и ловко застелила диван одним точным движением. Как она всё это одна притащила?

– Тебе, – она повернулась ко мне, суя под нос банку с мёдом, – по чайной ложке утром и вечером. От кашля. Ты вчера во сне кашляла, как чахоточная, я аж у себя слышала.

Я покорно взяла банку, не в силах вымолвить ни слова. Эрик стоял у мольберта, наблюдая за этой бурей с редким выражением – не раздражения, а привычной усталой покорности.

– А ты! – Марти набросилась на него. – Смотри за ней. Корми не этой своей бурдой из банок, а нормальной едой. Слышишь?

– Слышу, – пробурчал он, отворачиваясь к холсту.

– И чтобы к моему следующему визиту она хоть немного порозовела!

С этими словами она схватила пустое ведро и направилась к выходу. На пороге обернулась, её взгляд внезапно смягчился.

– Суп в свёртке. Куриный. Разогрей. На двоих.

Дверь захлопнулась. В наступившей тишине было слышно, как где-то за окном кричат вороны. Я сидела, сжимая в руках банку с мёдом и брусок мыла. Эрик медленно подошёл к свёртку и развязал его. Пахнуло наваристым бульоном и лавровым листом. Он поставил кастрюлю на плитку и, не глядя на меня, произнёс:

– Я предупреждал.

В его голосе не было раздражения. Лишь лёгкая, почти невесомая нота чего-то, что могло бы быть благодарностью.

Как и в прошлый раз, ели мы в полной тишине. Солнечный свет падал на свежую простыню на диване, на банку с мёдом, на две миски с парящим бульоном. И в этом хаотичном пространстве, я вдруг с невероятной ясностью поняла, что значит слово "Дом". Даже если это всего лишь временное пристанище в старой фабрике.