Даурия

– Ты моих крестов не трогай, они мне не мешают. Носил их и буду носить, а в советчиках не нуждаюсь.

– А если их силой с тебя снимут?

– Пусть попробуют… Горло перерву, а крестов не дам. Никто мне их заслуживать не помогал, нечего и теперь соваться. Я своим умом живу.

– Своим ли?

– У тебя не занимал.

– Вон ты как заговорил, – перестав улыбаться, разочарованно протянул Тимофей, а на прощание жестко бросил: – Ну-ну, смотри, Муратов. Голова у тебя шибко кружает…

После этого разговора Федот перестал заходить к Тимофею. Потом наслышался Тимофей, что зачастил Федот к Чепалову и Каргину, встречаясь с которыми на народе всегда здоровался за руку как с равными. «Хитро оплели Федотку, – подумал он тогда про Сергея Ильича и Каргина. – Не мешало бы им хвосты прищемить».

…Ставить качели Федот явился навеселе. Был одет он в белую чесучовую рубашку и в необъятно широкие шаровары с алыми лампасами батарейца. От всей его широкой медвежьей фигуры так и веяло силой и молодечеством. Где ничего не могли поделать трое, он подбегал и легко управлялся один, вызывая одобрительные замечания стариков.

Когда первые козлы стали подымать вверх, Роман охотно откликнулся на призыв Федота вместе с ним взяться за ухват, хотя и знал, что по силе он ему далеко не пара. Подымали козлы рывками. Торопливо перебегая под нависшими грозно бревнами, которые удерживались на привязанных к кольцу канатах, они ловко подхватывали их ухватом в самых опасных местах. Федот все время возбужденно командовал:

– Раз, два, взяли! – и со стоном налегал на ухват так, что Роман, желая не отстать от него, напрягался изо всех своих сил.

Оставалось сделать последние усилия, и козлы бы встали на место. Но, чтобы придать им устойчивость, требовалось все время плавно и осторожно разводить их комли в стороны. Одно из бревен разводил Платон Волокитин, играючи управлявшийся с ним. Но в это мгновение другое бревно, за которое вчетвером держались жидковатые в кости парни, попало в мягкую почву и стало скользить. Толпа испуганно вскрикнула. Козлы покачнулись и сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей стали падать. На минуту падение их задержали торопливо, невпопад подставленные со всех сторон ухваты. Роман и Федот, желая окончательно удержать козлы, кинулись под них поближе к вершине и, рискуя быть раздавленными насмерть, натужно подперли их. Может, они бы и удержали их, если бы не лопнула скреплявшая ухват веревка. Роман не устоял на ногах и упал на спину, глядя широко раскрытыми от ужаса глазами на ринувшиеся вниз козлы. «Пропал, – мелькнула в его голове мгновенная мысль, и он представил, как хрустнут его раздробленные под страшной тяжестью кости, как брызнет во все стороны кровь. Но Федот не растерялся. Он успел принять козлы на вытянутые кверху руки. Ослабив тем самым силу удара, подставил он под них правое плечо и с нечеловеческим напряжением, пошатнувшись, удержал их. Роман вскочил на ноги, и первое, что он увидел, были напряженные до отказа руки Федота. Федотово лицо было залито клейким потом, глаза вытаращены. И Роман понял, что он едва держится. Поняли это и другие. Кинувшись на выручку Федоту, Роман увидел, как Платон, нагнувшись, скользнул под козлы. Как будто шутя, уперся он в них, но у Федота сразу перестали дрожать руки, и он облегченно переступил с ноги на ногу. „Ох и чертяка этот Платон“, – подумал с восхищением Роман, когда подцепленные ухватами козлы снова полезли в небо.

Федот выплюнул изо рта кровавый вязкий ошметок, подошел к Роману, хрипло спросил:

– Ну как, Улыбин?

– Да ничего.

– Молодчага, молодчага! Поставим качелю – гулять пойдем. Пойдешь?

– Пойду, – охотно согласился Роман.

Уже козлы были поставлены и на них лежала суковатая толстая матка, сидя на которой верхом привязывал веревки для качелей босой Данилка Мирсанов, когда на площади появились подгулявшие низовские фронтовики. Были тут Гавриил Мурзин, Лукашка Ивачев и еще человек шесть. Сняв фуражки, почтительно поздоровались они со стариками, поздравили их с праздником.

– А христосоваться разучились? – насмешливо спросил их Никула.

– Вином от нас шибко пахнет, – пошутил Иван Гагарин.

– А мы не побрезгуем.

– Ну, когда так, давай похристосуемся, – подошел к нему Гагарин, снимая на ходу фуражку.

– А я против! – закричал Лукашка Ивачев. – Не хочу христосоваться – и баста! Зря ты, Гагарин, это делаешь. Не одобряю.

– Ты помолчи, помолчи, балаболка! – напустился на Лукашку Платон. – Ежели сам не хочешь, так другим не мешай.

– Нет такого запрету, чтобы молчать. Не командуй тут!

К Лукашке подошел Федот, положил ему руку на плечо:

– Ты в другом месте шеперься. Нечего над стариками выкомаривать тут.

Лукашка в ответ ухмыльнулся, потрогал на груди Федота один из крестов и спросил:

– Скоро ты эти царские жестянки снимешь?

– Не лапай грязными руками!

– А вот лапну. Возьму да оборву зараз…

– Как бы тебе голову не оборвали.

– Мне? Голову? Ах ты, старорежимная морда! – закипятился Лукашка и толкнул Федота в грудь. Федот, не говоря ни слова, слегка толкнул его в грудь. Лицо у Лукашки побелело, затряслись губы. Он выхватил из-за голенища короткий кинжал и кинулся с руганью на Федота. Но его успел ударить по руке Роман, и кинжал выпал. Роман наступил на него сапогом. Тогда Гавриил Мурзин замахнулся на него и закричал:

– Уйди, сопляк, с дороги, а то напополам перешибу! Твое дело сторона.

– Уйди, Ромка! – закричал от сторожки на сына Северьян.

Роман отошел. А Мурзин повернулся к Федоту:

– Ты что же, Федотка, перекрасился? По-другому теперь поешь? Смотри, не становись поперек дороги. Растопчем, как цыпленка.

– Кто же это такой храбрый? Не ты ли, колченогий?

– А хотя бы и я.

– Да я тебя одним пальцем в землю до ушей вобью.

Этого Мурзин не вынес. Он ударил Федота и заорал:

– Бей старорежимца!

Фронтовики только этого и ждали. Они окружили Федота, замахали кулаками. Сначала Федот смеялся и шутя отбивал сыпавшиеся со всех сторон удары. Но Лукашка изловчился и так цапнул его за кресты, что оторвал их вместе с добрым куском рубахи. Тогда Федот схватил его за шиворот. Плохо пришлось бы Лукашке, если бы не вцепились в Федота, не повисли на нем прибежавшие на шум Тимофей и Симон Колесников. Тяжело дыша, долго таскал он их на себе, как кабан вцепившихся в него собак, но осилить не мог. Мешала зашибленная рука.

– Перестань, Федот, перестань, – уговаривал его Тимофей. – Разве не видишь, что они с перепоя.

– Нет, пусти! Передавлю я их всех. За что они меня старорежимцем зовут?

– Спьяна. Какой ты, к черту, старорежимец? Успокойся давай. Мы старорежимцев вместе с тобой бить будем.

– Вот за это люблю… – повеселел Федот. – Спасибо тебе, Тимошка. А кресты мне в таком разе не помеха.

– Верю, Федот, верю.

– А раз веришь, пойдем выпьем.

Старики, посмеиваясь, наблюдали за ссорой фронтовиков. Многие из них в душе были недовольны вмешательством Тимофея. Им хотелось, чтобы Федот проучил «краснопузых», как окрестили они фронтовиков, более основательно. Об этом думали Платон и Епифан Козулин у сторожки, Елисей Каргин, наблюдавший за дракой из окна своего дома, и многие другие. Только Северьян да Семен Забережный были рады появлению Тимофея. Северьян не одобрял поведения фронтовиков и сочувствовал Федоту, но он терпеть не мог драк. А Семен Забережный жалел, что фронтовики умеют пить, да не умеют себя сдерживать. Он сочувствовал им и охотно разговаривал с ними, все стараясь понять, каких перемен нужно ждать теперь в жизни.

Тимофей и Семен увели фронтовиков по домам. Федот пошел надеть другую рубаху. Старики, решив, что смотреть больше не на что, также стали расходиться. У качелей остались только парни и девки.

А поздно вечером, когда Тимофей вернулся с игрища и лег спать, его разбудил перепуганный Платон:

– Беда, паря Тимофей, – сказал он, как только вышел к нему Тимофей на крыльцо.

– Какая?

– Федотку убивают.

– Кто?

– Да узнал я двоих, Гавриила и Лукашку. Заявились к нам с винтовками, давай дверь с крючьев срывать. «Подавай, кричат, Федотку, а то раскатаем по бревнышку». Федотка услыхал, да и выпрыгнул в кухне из окна. Его они заметили, да и начали по нему палить. Три раза стреляли. Только, кажись, не потрафили. Убежал он… Как же, паря, так-то! – возмущался Платон. – Перепугали моих ребятишек, как бы уродами их не сделали. Ведь это самое последнее дело – пальбу устраивать. Пуля, она в Федотку-то не угодит, а кого-нибудь со стороны свалит…

Тимофей никак не ожидал этого. И Гавриил и Лукашка обещали ему больше не связываться с Федотом. А теперь вон на что решились. Нужно было что-то делать. И Тимофей надумал. Заседлав коня, он поскакал в станичный совдеп к Кушаверову. Кушаверов решил, что виновников нужно обезоружить и предать суду. Утром во главе взвода орловских фронтовиков прискакал он в Мунгаловский. Всех, кто гонялся за Федотом, обезоружили, и Кушаверов заявил, что их будут судить по революционным законам. Когда он уехал, обезоруженные пришли к Тимофею.

– Отличились, ребятки? – встретил он их вопросом. – И не стыдно?

Мурзин обреченно махнул рукой:

– Какое там не стыдно… Легче сквозь землю провалиться… И как это Кушаверов так скоро дознался!

– Я к нему ездил.

– Ты? Вот так товарищ! Ну, не ожидали мы от тебя этого, Тимофей.

– А вы хорошо сделали? Ведь вы Советскую власть ославили, охулку на нее положили. А в таком разе я и отца родного не пожалею. Один дурак порешил двоих, озлобил против нас весь народ. А тут еще вы надумали самосуд устраивать.

– Вино попутало, все оно, окаянное, – согласился Мурзин. Но Лукашка все еще храбрился, не видя ничего особенного в своем поступке. Он принялся кричать на Тимофея:

– И ты перекрасился? Тебе Федотка дороже нас сделался. Ну погоди!..

– Ты меня не пугай, – оборвал его Тимофей. – Тут тебе не шутки. Раз ты становишься поперек нашей власти, пакостишь ей, тут жалости быть не может.

– Ничего я не пакостил.

– Не пакостил?.. Да вы столько опять наделали, что не скоро расхлебаешь. Федотка нам не враг. Просто парню жалко со своими крестами вдруг расстаться. Только все равно, не сейчас, так потом расстанется. У него сейчас ум за разум зашел, голова закружилась. А вы убивать его вздумали. Не там вы врагов видите.

Лукашка сдал. Он более спокойно проговорил:

– Так-то оно так, а зачем же у нас оружие отобрали? Не имеют они на это правое. Мы жаловаться поедем. Чем мы теперь при случае буржуев бить будем? Ведь нас теперь голыми руками передавить могут.

– Не об этом теперь забота, – сказал Мурзин. – Страшно делается, как подумаю, что нас, дураков, своя власть судить будет.

– Это верно. Нас судить, а сволочь всякая над нами смеяться будет. Ух, гады!.. – снова закипятился Лукашка.

– А вы раньше времени голов не вешайте, – утешил их на прощание Тимофей.

XV

На качелях с веселой песней качались девки. Ветер с Драгоценки трепал их цветные юбки, платки на плечах и ленточки в косах. Вешнее солнце освещало счастливые, возбужденные лица девок, сияло на запястьях и серьгах. Скрипела, гнулась толстая матка, глухо гудели козлы, а девки бесстрашно раскачивались все пуще и пуще. На концах широкой доски, у веревок, стояли самые отчаянные. При взлете они оказывались на мгновение выше матки и широко раскрытыми глазами видели через нее не только ближние сопки, но и площадь, и дома, и улицы, усеянные праздничными группами людей. При щемящих сердце падениях девки испуганно вскрикивали, жмурили глаза, но все не унимались. Внизу стояли парни и подзадоривали:

– А ну, Ольга, поддай!

– Не сдавайся, Манька! Укачай их, чтобы голова скружала…

На одном конце доски стояла смуглая, с гибким и стройным телом девушка в ярко-алой шелковой блузке и полосатом платке. Захлебываясь от ветра, жмуря большие сияющие глаза, не переставая беспричинно смеяться, взлетала она над маткой, распрямлялась, сгибая в коленях тесно сжатые ноги, сильным резким движением разгоняла качели быстрей и быстрей. На лице ее было выражение такой неуемной радости и подмывающего веселья, что подошедший к качелям Тимофей Косых невольно залюбовался на нее. Не отрываясь, глядел он на девичьи руки, словно вылитые из бронзы, на смоляные локоны, выбившиеся из-под платка. Скоро девушка заметила, что Тимофей пристально разглядывает ее. Она повернулась и смело встретила лучистыми горячими глазами его взгляд. В следующий раз, пролетая мимо него, она что-то крикнула и зарделась, но слова ее потонули в визге и хохоте девок.

«Вот это деваха! – с восхищением, не переставая наблюдать за ней, подумал Тимофей. – Обязательно заговорю с ней».

Вдоволь накачавшись, девки уселись отдыхать на устроенных возле качелей лавках, шепчась и пересмеиваясь. Но посидеть им пришлось недолго. Назарка Размахнин широко развел свою зеленомехую гармонь и грянул залихватскую «барыню», подмывающую ринуться в круг и плясать, плясать до упаду. Парни не вытерпели и понеслись приглашать девок. Не отстал от них и Тимофей. Подбежал он, опередив других, к приглянувшейся девушке и, молодцевато стукнув каблуками, пригласил ее плясать. Она согласилась. Схватив за руку, увлек ее Тимофей в круг и тут только почувствовал по размашистому стуку в груди, что он взволнован. И он не в шутку упрекнул себя: «Старик-старик, а сразу помолодел, как по душе девку увидел».

Во время пляски, улучив минутку, Тимофей наклонился к девушке и тихо спросил:

– Вы здешняя будете?

Она кивнула.

– Чьих будете?

– Мунгалова.

– А как зовут?

– Все так же.

– Да как же все-таки?

– Феней.

– А где вас не видно было?

– Я весь пост на заимке со скотом прожила.

– И не надоело?

– Надоело, да еще как… Радехонька, что домой вырвалась.

– До службы я вас как будто не встречал.

– Ой, врешь!.. – рассмеялась озорно Феня. – Встречал. Как-то один раз на свадьбе… – Она не досказала. Пляска кончилась, и девки бросились к лавкам. Феня последовала за ними, крикнув на прощание:

– Потом скажу!..

После ужина Тимофей заторопился на вечерку, надеясь повстречать там Феню. Когда он пришел, вечерка была в разгаре. В избе плавали табачный дым и желтая пыль избитой множеством ног в труху соломы, которой был устлан пол.

Тимофей остановился у порога, поискал Феню глазами, но не увидел. Только когда в избе стало на минутку тихо, он услыхал ее голос. Она сидела в кути, где хозяйка избы старуха Шулятьиха курила длинные, толстые цигарки из крепчайшего самосада и рассказывала какую-то бывальщину. Тимофей протиснулся в куть, поздоровался с Шулятьихой за руку.

– Можно с вами посидеть?

– Посиди, посиди, если охота пришла, – показывая коричнево-желтые зубы, рассмеялась понимающе Шулятьиха и подвинулась, освободив ему место между собой и Феней.

– Вы, Феня, почему не пляшете?

– Развеселить ее надо, – отозвалась Шулятьиха. – Она чего-то шибко скучная. Подсела ко мне, да и пригорюнилась.

– Ничего не пригорюнилась. Просто с тобой посидеть захотела.

– Ой, девка, по глазам вижу, что врешь.

– Верно, верно, – поддакнул Тимофей.

Феня вспыхнула, поднялась и побежала к девкам, звонко хохотавшим в переднем углу. Шулятьиха, поглядев ей вслед, сказала Тимофею:

– Смущается тебя. Вишь, как зарделась, сердешная. Хорошая девка. Ты жениться-то не собираешься?

– А что?

– Да вот тебе и невеста. Славная девка, работящая, да и пригожая, из самых пригожих.

Когда расходились по домам, Тимофей догнал у ворот Феню, тихо спросил:

– Можно проводить?

Она не ответила, но по тому, как поглядела на него, он понял, что можно, и смело взял ее под руку. Широкая улица была дымно озарена лунным светом. Немолчно шумела вдали Драгоценка, выли в сопках волки.

У мунгаловского дома Тимофей и Феня присели на бревна. Но Феня все время оглядывалась по сторонам, порывалась уйти. Невольно переходя на «ты», Тимофей спросил:

– Отчего ты такая беспокойная?

– Боюсь. Увидят тут с тобой, так потом засмеют.

– Ты ведь мне что-то рассказать хотела.

– А домой меня отпустишь, так расскажу.

– Нет, не отпущу. Возьму и уведу прямо к себе, – пошутил Тимофей.

Она засмеялась и спросила:

– Ты помнишь свадьбу у Чепаловых?

– Как же, помню. В тот год я ведь на службу пошел. Стало быть, целых пять лет прошло.

– С той свадьбы я тебя часто вспоминала.

– Да что ты говоришь! Вот не знал. Уж не пробовал ли я тогда ухаживать за тобой?

– Ты тогда и не замечал меня. Ведь мне всего тринадцать годов было… Собрались мы тогда с девчонками да пошли поглядеть, как Чепаловы свадьбу встречать будут. Пришли спозаранок, еще солнце не закатилось. Ждали на холоде долго-долго. Помнишь, сколько народу тогда собралось? В дому полно и на крыльце, в ограде и за воротами. А свадьба будто пропала – не едет и не едет. Мы, ожидаючи, все глаза проглядели. А потом все вдруг закричали: «Едут! Едут!» – и почал народ с места на место метаться. Я про себя решила, что самое интересное в доме будет, да и шмыгнула туда. На заднюю половину кое-как пробралась, а дальше никак не могу. Народ стоит стеной и не двигается, а потом вдруг как шарахнется, как начнет толкаться, так только отскакивать успевай, чтоб не раздавили. Сжали меня, и не могу выбраться ни взад, ни вперед. А свадьбу той порой у крыльца встретили и в дом повели. Народ совсем обалдел. Тут меня так притиснули к печке, что у меня слезы из глаз посыпались. И ничего-то мне не видно, кроме чьей-то спины в полушубке. Слышу, что жених с невестой и поезжане в зал проходят, а мне не видать. Не вытерпела и закричала: «Ой, задавили!» Впереди меня стоял здоровенный казачина, я ему как раз до кушака была. Начала я его кулаками по спине бубнить да упрашивать: «Дяденька, вытащи меня». Дяденька добрый попался. Взял он меня на руки, поднял выше всего народу, да и посадил на чепаловскую печку. Оттуда уж я все осмотрела, все увидела.

В этом месте Феня расхохоталась и лукаво спросила:

– А знаешь, кто тот дяденька был?

– Уж не я ли?

– Ты, дяденька, ты! – закатилась раскатистым смехом Феня и, поднявшись на ноги, подала Тимофею руку. – Ну, дяденька, прощай до завтра.

– Да ты посиди, посиди.

– А уговор?

– Ладно, ладно… Только не сердись, – поспешил согласиться Тимофей.

Проводив Феню глазами, пока она не скрылась в сенях, он возбужденно зашагал домой и с горечью думал: «Стар я для нее. В дяденьки только и гожусь, ведь мне двадцать девять, а ей всего восемнадцать». Но назавтра, едва завидев Феню, он бросился к ней навстречу. И сразу стало ярче светить для него солнце, сильнее запахли почки на голых еще тополях, громче заворковали на крышах голубиные стаи.

XVI

Рано утром Герасим Косых погнал на ключ лошадей. Поселок еще не проснулся. В широкой, чисто выметенной улице было пусто. Лошадиные копыта звучно рубили крепко схваченную ночным морозцем дорогу, ломали в лужах розовый от зари ледок. Из Киршихинского сивера доносилось исступленное токование тетеревов.

Над головой ключа стояла покосившаяся часовня с обитым жестью осьмиконечным крестом на круглой замшелой крыше.

Зачерпывая ведра, Герасим увидел на черной и скользкой стене часовни приклеенную хлебным мякишем бумажку величиной с тетрадочную обложку. Расплескивая воду, поставил он ведро на каменную приступку и принялся по складам разбирать на бумажке печатные косые буквы. До конца он не дочитал. Ему сделалось страшно, как конокраду, которого вот-вот поймают на ворованной лошади. Он испуганно огляделся по сторонам и с облегчением вытер выступивший на лбу пот. Никто его не видел. Долго не думая, сорвал Герасим бумажку и сунул за пазуху. Лошади еще не напились, но он щелкнул бичом и торопливо погнал их домой.

В сенях на деревянной с резными спинками кровати спал Тимофей, разметав по цветастой наволочке черный чуб. Над кроватью, под самой крышей, висели на перекладинах прошлогодние веники, источая запах сухой листвы, у изголовья стояли винтовка и шашка. Едва Герасим притронулся к одеялу, как Тимофей проснулся, сел и принялся протирать кулаком глаза.

– Гляди, какие штуковины везде налеплены. – Герасим протянул ему бумажку. Меняясь в лице, пробежал ее Тимофей глазами и спросил, чувствуя, что пересохло в горле:

– Везде, говоришь?

– Чуть не на каждом заплоте. В обратный путь я это только разглядел.

– Срывал бы их к черту.

– А ну их! – отстранился от него Герасим. – Еще подумают, что я налепил. Подальше от них, подальше…

Тимофей кое-как оделся и выбежал на улицу, на бегу застегивая воротник гимнастерки. На перекрестке, у одного из заплотов, густо сгрудились казаки. Выше всех на целую голову стоял в толпе в лихо сбитой на самый затылок папахе Платон Волокитин. Он зычным голосом читал семеновское воззвание, водя по нему пальцем. Тимофей тихонько подошел и остановился у Платона за спиной. Многие из казаков сразу же подались прочь от заплота. Епифан Козулин, желая предупредить Платона, украдкой от Тимофея толкнул его в бок, но Платон продолжал читать. Дочитав до конца, он весело сказал:

– Ну, казаки, дождались мы праздника. Теперь краснопузым крышка…

– Разве? – ошеломил Платона Тимофей.

Платон повернулся и сразу стал ниже ростом. Но, видя сочувствие поредевшей толпы, ободрился и с явной издевкой не сказал, а пропел:

– Вот почитай, почитай… Сразу поверишь.

– Таких бумажек я бы и тебе не советовал читать. – Тимофей быстро подошел к заплоту, сорвал воззвание и стал его рвать.

Платон, скаля зубы, попросил:

– Не рви, лучше дай на раскурку.

Тимофей рассердился, голос его зазвенел от напряжения:

– Может, сам налепил, а теперь на раскурку просишь. Ловкач…

– Что ты, что ты, Тимоха! – не на шутку перепугался Платон. – Да я позже всех сюда пришел. Народ подтвердить может. Не греши, паря, не взводи на меня поклеп. Ведь тут дело не шуточное.

– Если знаешь, что не шуточное, так нечего было горло драть. Вся улица тебя слышала.

– Да я по дурности это, Тимоха, ей-богу, по дурности.

– Раз по дурности, так не торчи тут. Уходи давай!..

Платон, продолжая оправдываться, повернулся и без оглядки пошел в свою ограду. Следом за ним, хитренько посмеиваясь про себя, стали расходиться и остальные. Старик Лоскутов, проходя мимо Тимофея, спросил:

– Командуешь? Только недолго, однако, вам командовать.

– Это еще посмотрим! – зло прокричал ему Тимофей и побежал в Курлыченскую улицу к своему товарищу Симону Колесникову.

Немного погодя за ворота своей ограды вышел Елисей Каргин. Притворно зевая и потягиваясь, он окинул зорким взглядом оживленную улицу и уселся на лавочке у заплота… Чувствовалось, что сидит он здесь не зря. Так это и понял Симон Колесников, когда скакал мимо него посмотреть, не осталось ли еще где на заплотах семеновских воззваний. У Симона мгновенно созрела твердая уверенность, что Каргин причастен к этому делу. «Вишь, расселся, гад! Посмеивается, поди, над нами», – решил он и проехал, не здороваясь. А Каргин сидел и торжествовал. Пряча в усах довольную усмешку, думал: «Засуетились, голубчики, забегали. Только поздно. Казаки видели и читали. Посмотрим, какой теперь разговор в поселке пойдет». Скоро к Каргину подошли соседи. Поздоровались, присели рядом. Каргин пожевал кончик уса, не торопясь спросил Прокопа Носкова, бывшего надзирателя, что за гвалт в поселке. Прокоп страшно удивился, что Каргин ничего не знает. Он довольно оскалился и поспешил рассказать:

– Воззвание, паря, кто-то везде понаклеил. Атаман Семенов зовет большевиков бить. Ловки бумажки настрочены, точка в точку бьют. – Прокоп перешел на шепот: – Я одну успел припрятать. Хочешь, покажу? Только не на улице. Пойдем ко мне в избу.

Каргину оставалось только с готовностью согласиться, что он и сделал.

В избе у Прокопа сошлось человек пятнадцать казаков. Были тут Платон, Епифан, Архип Кустов, старик Лоскутов с сыном и другие. Позже появился Никифор Чепалов. Каргин перемигнулся с ним и, почесывая у себя за ухом, начал читать воззвание. Потом, желая прощупать настроение собравшихся, спросил:

– Как, казаки, думаете?

Первым отозвался Прокоп:

– Известно как. Шашку в руки, да на коня и пойдем помогать атаману.

Каргин хотел было похвалить Прокопа. Но решил, что лучше промолчать. Он промычал себе под нос что-то неопределенное и снова уткнулся в воззвание. Это не понравилось Архипу Кустову, который после убийства брата Иннокентия рвал и метал. Он напустился на Каргина:

– Ты чего мычишь, как бык! Ты пограмотней нас, потолковей. Чем мыкать, лучше давай говори, что делать теперь. Тут все свои, бояться нечего… Не пора ли, я думаю, приняться за низовскую сволочь да обезоружить ее…

– Попробуй, обезоружь. Живо будешь там, где Иннокентий, – отозвался из-под порога Епифан.

Каргин насупился, поглядел исподлобья на Архипа и сказал: