Даурия

XII

Наступил долгий и нудный великий пост – семь недель беспросветной скуки для молодежи: ни вечерок, ни посиделок до самой Пасхи. Старики и старухи собирались говеть на страстной неделе, морили себя на черном хлебе и тертой редьке да часами отбивали поклоны перед темными, старинного письма иконами. Скупясь на керосин, доставать который приходилось в китайских бакалейках за Аргунью, приучили себя мунгаловцы ложиться спать засветло. Тихо и пусто становилось в поселке, едва закатится солнце. Прежде в эту пору поголовно выезжали в тайгу готовить дрова. Были дрова большим подспорьем. Один Горный Зерентуй потреблял их за зиму больше тысячи сажен. А ведь кроме Зерентуя были еще Кадая и Мальцевск, были золотые прииски – Шаманка и Козлиха. Теперь же, с роспуском каторги, многие еще не продали и прошлогодних дров. Старатели на приисках сбивали цены и куражились. Да и что им было не куражиться, если на одного покупателя приходилась дюжина людей, предлагавших дрова по любой цене. Приработков никаких не предвиделось, мало было и домашней работы. Хлеб был давно у всех обмолочен, дрова для себя припасены, сено вывезено с лугов и сметано в ометы. Только и работы стало, что уход за скотом. Поэтому расходились и разъезжались мунгаловцы – одни попытать счастье с лотком и лопатой, другие с ружьем и ловушками. Бабы и девки коротали дни напролет за прялками да вязали впрок варежки и чулки из верблюжьей и овечьей шерсти. В полдни уже заметно пригревало, капали с крыш капели, хотя по ночам часто перепадал снежок и было холодно.

На второй неделе поста Семен Забережный и Тимофей Косых пришли к Улыбиным звать Северьяна на охоту за косулями. Северьян в эти дни перемогался поясницей, парился чуть ли не каждый день в бане да ставил на спину горячие припарки из богородской травы. От поездки он отказался. Но Роман, обрадованный возможностью побывать в Зауровской тайге, куда заезжать ему не доводилось, стал просить Семена и Тимофея взять его в компанию вместо отца. Они согласились. Северьян было воспротивился, отговариваясь тем, что не насушены сухари, не подкован Гнедой, но, видя, как помрачнел Роман, поторопился дать согласие.

Назавтра по обогреву охотники тронулись в путь. Семен ехал в легких с высокими копыльями санках, приспособленных для езды по глубокому снегу в лесах. Он вез волочугу сена и мешок с овсом. Тимофей, Роман и Никула Лопатин ехали верхами, к седлу каждого были приторочены харч, одежда, а сверху привязаны сошки. За плечами Романа и Никулы были берданы, за плечами Тимофея – его фронтовая, кавалерийского образца трехлинейка.

Переехав у Лебяжьего озера по льду реку Уров, охотники свернули в падь Брусничную, в вершине которой у ключа, под утесом, стояло охотничье зимовье. В зимовье уже кто-то поселился. Над плоской крышей его вился дымок, у дверей лежала куча сена. Две рыжие собаки встретили охотников лаем. На собачий лай, нагибаясь в низких дверях, вышли из зимовья два человека в круглых шапках из лисьих лап. Подъехав поближе, узнали мунгаловцы знаменитого подозерского охотника Капитоныча и его сына Фильку.

Никула первым делом осведомился, как его здоровье, хороша ли охота и верно ли говорят про него, что одних медведей убил он штук сорок и сохатых не меньше. Капитоныч, плохо знавший Никулу, смерил его уничтожающим взглядом, ответил ему тремя словами на все вопросы и повернулся к нему спиной. Настоящий таежник, Капитоныч терпеть не мог болтливых людей. Тайга приучила его жить молча, иметь длинные ноги и короткий язык. «Балаболка, – решил он про Никулу, – всех косуль распугает в лесу».

А Никула не унывал. Видя, что Капитоныч старик непокладистый, обратил он свое внимание на Фильку. За каких-нибудь десять минут он пересказал парню столько всякой всячины, что тот только глазами хлопал. В следующие десять минут узнал он от Фильки все подозерские новости, узнал Филькин возраст и даже фамилию его зазнобы.

В зимовье тянуло от каменки сухим жаром, пахло какими-то травами. Капитоныч расщедрился и сварил на ужин добрую половину косули. Сытно поужинав, охотники закурили. Капитоныч сполоснул котел из-под супа, повесил его на спицу и вытащил заткнутый за кушак кисет. Набивши трубку, повернулся он к Тимофею и, как бы извиняясь, сказал:

– А ведь я тебя, паря, хоть убей, не признаю. Ума не приложу, чьих ты будешь?

– Косых, – с готовностью отозвался Тимофей.

– Не Тимоха ли?

– Он самый.

– Отказаковался, значит? – Не дожидаясь ответа, Капитоныч присел на чурбан перед каменкой, уставившись на радужный перелив углей. Тимофей попробовал разговориться с ним. На первый вопрос Капитоныч угрюмо пробормотал «угу», на второй ответил кивком, а третий совсем пропустил мимо ушей.

– У него, паря, от слова до слова коломенская верста. Не разговоришься, – шепнул Тимофею Семен. – Ты лучше скажи, верно ли насчет атамана Семенова слух идет? Есть ли такой на самом деле?

Получив утвердительный ответ, Семен сокрушенно сказал:

– Не дай Бог, паря, ежели он до наших мест дойдет.

– Не дойдет… А что такое? – волнение Семена невольно передалось Тимофею.

– Да ведь резня будет, настоящая резня. За Кеху и Петрована наши горлодеры по сто шкур сдерут с каждого, на кого зуб точат. Такое пойдет похмелье, что тошно станет.

– Это ты верно… Добра в таком разе не будет, – отозвался из своего угла Никула.

– Ты, может, Никула, что-нибудь знаешь?

– Ничего, паря, не знаю. Только видел я дома, как зачастили богачи друг к другу.

– Ну, это еще не беда, – успокоился Тимофей. Он был убежден, что не видать Семенову Забайкалья, как своих ушей. Может, сунуться он и попробует, да только отрубят ему нос. Не пойдут за ним казаки. Всем война надоела. Богачи кипятятся, знал это Тимофей, но сила сейчас не у них.

– Нет, паря Тимоха, ты так не рассуждай, – возразил ему Семен, – с нашими богачами вдруг не сладишь. Верховодит у них Каргин, а это хитрюга, каких мало. В прошлом году приехали мостовцы к нам земли просить, а Каргин это так использовал, что с тех пор у нас даже многие бедняки порой за казачество стоят, богачей поддерживают. Ты это учти.

Утром, напившись чаю, охотники разделились по двое и разъехались в разные стороны. Тимофей и Роман пожелали быть вместе. Косули в это время года чаще всего держались на горных солнцепеках. По солнцепекам, укрытым от ветра, лес был реже и чище, снег мельче. По сравнению с падями и северными покатами хребтов было там заметно теплей. Теперь, в начале марта, снег уже местами сошел, и косули легко добывали свой корм. Перевалив через невысокий хребет на южный его покат, Тимофей с Романом долго разглядывали лога, солнцепеки, распадки. Ехать решили падью вверх, где над синими зубцами леса лежала морозная мгла. Первых косуль увидел Роман. Рогатый гуран и четыре самки ходили по редколесью в залитом солнцем логу. Было до них не меньше двухсот сажен. Подъехать ближе было невозможно, косули обязательно заметили бы их и ушли.

– Давай отсюда стрелять, – сказал Тимофей.

Они быстро спешились, сбатовали лошадей. Уговорились, что Тимофей будет стрелять в гурана, Роман в ближнюю с края самку. Целились особенно старательно. Сквозь дым Романовой берданы увидели, как косули широкими прыжками метнулись в лесную гриву, моментально пропав из виду. Уходили они в обычном темпе. Было не похоже, чтобы пули задели их. Но для верности решили все же проехать немного по следу.

Оказалось, что все-таки одна пуля не пропала даром. На снегу, как рассыпанная брусника, алели капли крови. Оглядев следы, приметили – одна из косуль уходила на трех ногах. Около двух верст ехали по ее следу, изредка замечая на снегу пятна крови. Ружья держали наизготовку, чтобы в крайнем случае стрелять с коней. Вдруг Роман показал рукой вперед и шепнул:

– Смотри, смотри… Лежит, голубушка. Видишь, вон курчавую елку? Под ней и лежит.

Опять поспешно спрыгнули с седел. Тимофей никак не мог увидеть, где лежит косуля, и страшно горячился. Наконец увидел. Было до косули шагов сто, но второпях опять промазали. Косуля неловко запрыгала, силы оставляли ее. Тимофей успел передернуть затвор и выстрелить снова. Косуля рухнула в снег. Когда подъехали к ней, она вздрогнула, зашевелила тонкими и прямыми ушами, красивая головка ее тяжело оторвалась от снега. Черные ясные глаза, не мигая, уставились на людей. Было в них выражение такой безнадежности и мольбы, такие горькие-горькие дрожали в них слезинки, что у Романа защемило сердце. Тимофей вытащил из-за кушака нож. Роман не выдержал и отвернулся. Через минуту все было кончено. Вытирая с ножа кровь, Тимофей повернулся к Роману, спросил:

– Ну, а ты чего сидишь? Давай в торока вязать добычу. – Увидев лицо Романа, он весело рассмеялся: – Да ты никак того… росу пустить собрался.

– Не могу я… Мутит меня. Ты на нее с ножом, а она глядит на тебя, и слезы у нее в глазах… Как есть человек, только говорить не может. И как у тебя на нее рука поднялась? Я овец резал, куриц рубил, а вот раненую косулю добить не смог бы.

Тимофей перестал смеяться, сказал сердито:

– Вон ты какой жалостливый! А если бы на войну тебя? Там ведь не куриной кровью руки марают. – Ему захотелось высмеять Романа, но он сдержался, вспомнив, что и сам когда-то, подстрелив первого селезня, отвернул ему голову с мукой и отвращением. – Ничего, не смущайся. Я и сам такой был. Только давно это у меня прошло. Просидел три годика в окопах, нагляделся до тошноты на человеческую кровь и обучился… Многому, брат, обучился. – И Тимофей рассмеялся снова, но не весело, а с тайной горечью… Он поднял косулю, перекинул ее через седло. Роман бросился ему помогать. Теперь, когда глаза косули помутнели, похолодели, он смог спокойно заглянуть в них.

– И что это со мной сделалось? – спросил он с недоумением Тимофея. – Теперь вот гляжу на косулю, и ничего, а тогда до слез проняло.

– На мертвого, брат, всегда легче смотреть, чем на того, кто помирает, – отозвался Тимофей. – Эту арифметику я от корки до корки выучил…

На зимовье они вернулись всех позже. В каменке снова трещал веселый огонь. Капитоныч с Филькой свежевали большого гурана на земляном полу зимовья, а Семен и Никула, вернувшись с пустыми руками, завистливо поглядывали на них да переругивались между собой, упрекая друг друга в неумении охотиться. Увидев, что Тимофей и Роман вернулись с добычей, они выбежали встречать их. Никула еще с порога закричал:

– А мы пустые!.. Ни одной косули не своротили. И все Семен, все из-за него…

– Да помолчи ты, холера! – рассердился не на шутку Семен. – Сам мимо стрелял, а я виноват.

Но Никула не унялся.

– Ага, не любо, значит, правду слушать? – хитренько прищурившись, зачастил он скороговоркой. – Ведь ежели бы ты не с подветренной стороны ехал, так мы бы обязательно двух штук уложили. Это уж как пить дать. – И, не слушая того, что ответил ему Семен, он обратился к Тимофею и Роману: – Кто же из вас отличился?

– Оба. Залпом стреляли, – отозвался Тимофей и лукаво поглядел на Романа, который, расседлывая коня, с опаской прислушивался к начавшемуся разговору. Он пуще всего боялся, чтобы не вздумал Тимофей рассказать, как он чуть было не расплакался над раненой косулей. Но Тимофей и не думал над ним смеяться. И Роман с благодарностью подумал про него: «Молодец, не болтуша. Доведись бы такое до Никулы, так он бы полгода ходил и рассказывал про меня».

После ужина, когда казаки лежали на нарах и курили, Роман спросил Тимофея:

– Ты, Тимоха, скажи: ты за казачество или против? В поселке об этом недавно в каждом дому спорили, друг друга за грудки брали. Даже у нас и то отец с дедом поцапались. Дед наш казак до мозга костей, а отец, тот своим казачеством не шибко дорожит.

– Я, брат, за то, чтобы казачьего сословия не было. Казаки такие же люди, как и все, и нечего им на особом положении быть.

– А не переменишься ты, как нагрянут к нам мужики казачью землю делить?

– Не переменюсь. Землей с крестьянами мы должны поделиться. Только тогда и можно будет новую жизнь строить.

– А какая она должна быть, эта новая жизнь, с чего вы ее начинать собираетесь? – спросил в свою очередь Семен.

– Начнем с того, что каждый должен своим трудом жить. На богатых спину гнуть никто при Советской власти не будет. Эта власть батраков и бедноту начнет в люди выводить.

– Ну, брат, всех бедняков в люди вывести нелегко. Всех вдруг сытыми не сделаешь, – сказал Семен.

– Конечно, в один год с этим не справишься, – согласился Тимофей. – Тут и поработать и повоевать с разной сволочью доведется. А ты, значит, тоже собираешься скоро в люди выйти?

– Об этом-то и вся думка, брат.

– Так вот что я тебе скажу. Первым делом нынче совдеп из станичного общественного амбара тебе и другим беднякам семенную ссуду даст. И даст ее без всякой платы. А для бедных казачьих вдов и сирот общественные запашки будем устраивать. Богачей на эти запашки, если придется, силой заставим ехать. Пусть и они для народа поработают.

– Нет, с ними так не выйдет. Они скорее всего тут за шашки возьмутся.

– Ну, тогда пусть на себя пеняют. Тогда мы их в порошок сотрем.

Роман слушал эти слова Тимофея, и хотелось ему иметь в своей жизни такую же большую и определенную цель. Жить не так, как трава растет, а как живут люди, чьи мысли стали для Тимофея его мыслями и стремлениями. И тут Роман вспомнил про своего дядю Василия, и яснее представился ему загадочный облик этого человека.

Помолчав, он сказал Тимофею:

– Лежу вот и думаю: что бы сказал сейчас дядя Василий?

– О, тот бы сказал, он не с мое знает. Это, брат, идейный человек, – весело отозвался Тимофей. – Я бы и сам хотел его послушать, уму-разуму поучиться.

На охоте пробыли казаки полторы недели. За это время Тимофей и Роман успели крепко сжиться и, несмотря на разницу в возрасте, стать большими друзьями. Роману нравилось, что Тимофей смотрит на него, как на равного, что с неизменным уважением отзывается он о дяде Василии. Привязался и Тимофей к Роману. Ему казалось, что Роман чем-то повторяет его собственную молодость, такую недавнюю, но ушедшую навсегда. И, глядя на него, разговаривая с ним, он невольно любовался и лихо начесанным на бровь его чубом, и безотчетным молодечеством, которое так и сквозило во всей его фигуре. Как ни странно, но именно случай с косулей заставил Тимофея заинтересоваться им, приглядеться к нему поглубже, а потом и привязаться к нему.

XIII

Вешнее марево струилось над сопками. В желтой пене плавало высокое солнце. Над березовыми лесами заречья в веселой суматохе кружились стаи белогрудых галок. От их счастливого беспокойного крика стоном стонала даль. На присохших буграх горела ветошь. Драгоценка, затопив прибрежные тальники, подступала к плетням огородов.

В поселке гудели пасхальные колокола. Целые дни напролет принаряженные казачата толпились на колокольне, упоенно трезвонили. Только поздно вечером с боем выпроваживал их оттуда церковный сторож Анисим и, крестясь на бронзовую икону над входом, замыкал обитые крашеной жестью двери.

Широкие, прямые улицы были начисто выметены. Во многих местах торчали высокие козлы качелей. На игрищах, радуя глаза шарфами из цветного китайского гаруса, водили хороводы девки. Молодежь, щеголявшая в контрабандных хромовых картузах, играла в городки и чехарду. Старики катали бабки, резались в карты на майданах, вели на завалинках нескончаемые беседы обо всем, что тревожило и волновало их.

Сергей Ильич послал к Каргину Алешку с запиской, в которой просил его прийти к нему как можно скорее. Каргин приоделся и вышел из дома. Поскрипывая лакированными с рантом сапогами, пошел он по самой середине улицы, раскланиваясь со встречными казаками.

У Чепаловых были гости.

В зале, заставленном цветами и мягкой мебелью, обливаясь белым паром, клокотал пузатый серебряный самовар. На угловатом столе, над аппетитными окороками, над барашками и курочками из свежего сладкого масла возвышались расписанные куличи. Они сияли розовым великолепием утыканных изюмом голов. Сахарные ангелы отдыхали на них.

За столом сидели станичный фельдшер Гусаров, его жена, дьякон Воздвиженский и незнакомый, смотревший исподлобья, смугловатый человек.

Постукивая серебряной чайной ложечкой о блюдце, незнакомец что-то рассказывал. Его жадно слушали.

– А, Елисей Петрович! Проходи, проходи. Заждались мы тебя, – глуховато забубнил Сергей Ильич и, повернувшись к незнакомцу, махнул рукой. – При этом можно. Свой человек… Эх, да вас надо познакомить.

Незнакомец оказался казачьим офицером из Кайластуевского караула Истоминым. В станицы четвертого отдела Истомин приехал из Маньчжурии от атамана Семенова. Привез он семеновские воззвания.

– Кого из вас, господа, не затруднит прочесть одно из воззваний? – спросил Истомин.

– По этой части все данные у Ионы Корнилыча, – кивнул на Воздвиженского Гусаров.

– Да, да, это уж надо Ионе Корнилычу, – подтвердил Сергей Ильич.

Дьякон откашлялся в красный шелковый платок, закрутил свои огненные усы и загудел, как в трубу:

– «Братья казаки и крестьяне Забайкалья!

Россия – наша многострадальная великая родина – переживает суровую годину.

Свергнув Временное правительство, высшую власть в стране захватила в свои руки кучка людей, называющих себя большевиками. Они устанавливают свои порядки. Церкви разграблены, монастыри разрушены. Колокольный звон не радует сердца верующих – он запрещен…»

– Ну, тут, знаете ли, атаман перестарался, сгустил, так сказать, краски, – перебил дьякона Гусаров. – У нас в станице целый день трезвонят, да и у вас тоже. А ведь никто ни слова…

– У него, по-видимому, разговор насчет городов. Там действительно приструнили, – вмешался Истомин. – Да это, в конце концов, и не важно. Это чтобы строка позабористей получилась.

– Продолжайте, Иона Корнилыч.

Дьякон снова кашлянул и принялся читать дальше. Когда он кончил, Сергей Ильич, весело оглядев своих гостей, сказал:

– Крепко написано. Стало быть, атаман чувствует себя сильным.

– Только больно истерично, – съязвил Гусаров, – а так ничего, в самую точку бьет.

– Наконец нашелся добрый человек. Он проучит всю сволочь. Интересно, кто он такой и откуда? – спросил Каргин.

– Он, Елисей Петрович, забайкальский казак. Родился и вырос в одной из ононских станиц, а именно: в Дурулгуевской. Он очень простой человек и в то же время решительный. Одним словом, человек дела. В семнадцатом году в Петрограде он одним из первых отдал себя в распоряжение Временного правительства. Он собирался тогда обезглавить большевистскую партию, найти и убить самого главного большевика – Ленина. Именно это и привело его в Петроград. Из всех попыток атамана ничего не вышло. Тогда ему, видите ли, было поручено Временным правительством сформировать для борьбы с революционными рабочими Петрограда бурят-монгольский конный полк. Работа по формированию протекала успешно. Атаман уже готовился грузить полк в эшелоны, как большевики взяли власть в свои руки. Тогда он решил использовать полк для борьбы с ними в Забайкалье.

– А много у него войска?

– Нет. Русских – триста-четыреста человек. Есть румыны и японцы. Но больше всех чахаров и хунхузов.

– Да это прямо-таки Ноев ковчег какой-то, – снова не удержался успевший подвыпить Гусаров.

– А что за народ чахары? – обратился к Истомину Каргин.

– Это одно из монгольских племен, живущее во Внутренней Монголии.

– А что им у нас надо? – снова, ни к кому не обращаясь, произнес с улыбкой Гусаров.

Сергей Ильич напал на Гусарова:

– Вы, Федор Алексеевич, все посмеиваетесь, все посмеиваетесь. А тут не посмеиваться надо, не за слова цепляться. Тут надо о деле думать. Сам я так полагаю, что атаману нужна подмога, а то будь он хоть семи пядей во лбу, но раз поддержки ему от народа не будет, то ничего не сделает. Все дело в народе.

– Это-то ясно… Да ведь народ больно равнодушен к Семенову.

– Как сказать. Копните поглубже, так другое запоете, – раздраженно стоял на своем Сергей Ильич.

– Буду только рад, – примирительно ответил Гусаров. – Давайте лучше выпьем за здоровье атамана.

Когда выпили, заговорил Воздвиженский:

– Хорошо написано в воззвании о хулиганстве. Хулиганов действительно развелось много. И виновата в этом власть. У нас вчера был очень дикий случай в Орловской. Фронтовики подгуляли и заспорили, у кого хватит духу сбросить колокол с колокольни.

– Да что вы говорите!

– А вот Федор Алексеевич подтвердит, – кивнул дьякон на Гусарова.

– Да, да, был такой случай, – пережевывая кусок ветчины, буркнул тот.

– Ну, один, конечно, и вызвался. Некий Самойлов.

– Это какого же Самойлова?

– Гавриила, младший сын.

– Это известный хулиган. Он перед войной у меня в работниках жил. Знаю его, сукиного сына, – махнул рукой Сергей Ильич.

– Так вот, этот самый Самойлов взобрался на колокольню. Встал в пролете и крикнул детворе: «Зовите народ, ребятишки, сейчас представление устрою!»

– Смотри ты, какой мерзавец!

– Да, именно мерзавец… Когда сбежался народ, он взял да и перерезал веревки, которыми был привязан средний колокол. Колокол, конечно, вдребезги. Старики тут же решили расправиться с этой сволочью. Спустили его с колокольни по лестнице. Крепко изувечили. Да и совсем бы порешили, если бы не вмешалась милиция. Теперь, почитай, вся станица на фронтовиков зубы точит.

– Колокол – это случайность, – заговорил Истомин. – Этим органической ненависти в народе к новым порядкам не вызовешь. Но вы здесь можете неплохо сыграть и на этом. У вас, по-моему, господа, обстановка исключительно благоприятная. Во-первых, убийство, совершенное вашим фронтовиком на масленице, во-вторых – колокол, а в-третьих – попытки мужиков лишить казаков вечно принадлежавшей им земли. Все это на чаше весов потянет в нашу пользу. Этого не упускайте из виду.

– Это верно, – согласился Каргин. – А когда Семенов перейдет от слов к делу?

– Вы говорите о выступлении, Елисей Петрович?

Каргин кивнул.

– Этого нужно ждать со дня на день. Но ведь это будет уже третье выступление. Атаман еще в марте пробовал наступать. Однако слабая материальная база и малочисленность отряда обрекли наступление на неудачу. Красная гвардия и вернувшийся с фронта поголовно большевистский Первый Аргунский полк загнали атамана в Маньчжурию.

– А теперь не может случиться то же самое?

– Нет. Теперь дела не те. Атаман имеет весьма ощутительную помощь от наших союзников. С организационной неурядицей покончено. Большая работа проведена среди ононского и караульского казачества. Обеспечены восстания в тылу. Словом, до прихода атамана остались считанные дни.

– Это приятная весточка. Стало быть, надо готовиться. Как ты, Елисей, думаешь? – спросил Сергей Ильич.

– Тут и думать нечего. Надо сколачивать надежных казаков.

– Вот это похвально. Так и нужно действовать, – польстил Каргину Истомин.

– Ну, и мы у себя не отстанем в Орловской, – прогудел дьякон. – Взрыхлим, так сказать, почву…

К вечеру Истомин уехал по другим станицам и поселкам сколачивать контрреволюционные группы, из которых выросли потом, через год, оголтелые кулацкие дружины, творившие суд и расправу над всеми, кто сочувствовал красным.

Проводив его, Сергей Ильич вышел с гостями на улицу.

На площади толпилась молодежь. Федот Муратов и еще какой-то парень в широких плисовых штанах играли с девками в горелки. Тут же, неподалеку, казаки катали бабки, играли в карты. Кто-то грубым, пропитым голосом громко кричал:

– Замирил, да три с полтиной под тебя!

– Видать, крупная игра идет. Боюсь, что скоро кулаки в ход пойдут, – рассмеялся Гусаров.

– Чего доброго, а за этим у наших дело не станет, – отозвался Каргин.

Сергей Ильич глубоко и шумно вздохнул, поглядел на площадь, на ясный и теплый закат, весело сказал:

– Ну, братцы мои, полегчало на сердце. Может, оно и опять по-старому заживем. А то ведь и на улицу показаться страшно было. Заставим мы всю шантрапу под нашу дудку плясать, другие у нас теперь разговоры с ней будут.

– А не рано ли, Сергей Ильич, торжествуешь? – опять усмехнулся Гусаров.

– Нет, не рано. Вот дождемся атамана, а там и начнем дураков уму-разуму учить. – И он, прищурив глаза, сладко потянулся, как сытый кот.

XIV

На площади, возле церкви, собралась молодежь со всех концов поселка ставить большие качели. Крепко связанные березовыми кольцами шестисаженные бревенчатые козлы подымали длинными ухватами, сделанными из бастрыков. Поодаль толпились, луща китайские земляные орехи, казачата и девки, покуривали на камнях у церковной сторожки старики. Постановкой качелей заправлял Федот Муратов, обосновавшийся после возвращения с фронта у Платона Волокитина, от которого и ушел на службу. Вернулся он с полным бантом Георгиевских крестов. На Царской улице им откровенно восхищались. Богачи тонко льстили ему и всеми силами старались поссорить его с революционно настроенными фронтовиками. Обрабатывали Федота толково, и скоро забыл он, как собирался «пускать пух» из поселковых тузов, когда возвращались домой. Горделиво похаживая по улицам с гармонью через плечо, не разлучался он ни на минуту с крестами, а пьяный шумел и куражился больше прежнего. От своих недавних единомышленников отшатнулся и даже не здоровался с ними. Тимофей Косых дважды пытался поговорить с ним по душам, но всякий раз Федот отделывался шутками. Когда же Тимофей в упор спросил его, долго ли он будет еще носить на себе старорежимные побрякушки, Федот побагровел, гневно мотнул рыжим чубом и сказал, отчеканивая каждое слово: