banner banner banner
Наш адрес – Советский Союз
Наш адрес – Советский Союз
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Наш адрес – Советский Союз

скачать книгу бесплатно


Васютка просился на фронт, а его по недостатку положенного возраста не призывали.

Те места, где они жили, бои обошли стороной. Только в то время военной жизни всем доставалось несладко.

Год еще трудился Васютка, как взрослый мужик, на колхозных полях и везде старался успеть да дома помочь. Но пришел срок, и получил Васютка повестку явиться на сборный пункт. Проводили его и стали ждать весточек с фронта. Приходили письма не очень часто, коротенькие и с обещанием скоро вернуться.

В дома односельчан одна за другой приходили похоронки. Все труднее было ожидание. Год прошел, и другой… Шли письма до 1944 года. И в госпитале он с ранениями побывал, оттуда – в строй. Военные сводки давали надежду на скорую победу. Однако не суждено ему было вернуться… Ближе к победной весне пришла в дом черная весть о его гибели. Черствые строки, которые, казалось, уже намозолили глаза всем, увидевшим горе, теперь прочла и мать: «В боях за освобождение… погиб смертью храбрых».

Держала Татьяна в руках письмо, а рядом две девочки, подросшие, смотрели на мамины слезы и тоже в плач. Вытерла мать глаза да пошла в сенцы к жернову намолоть ржи на лепешки, чтоб накормить семью. Только тогда дала волю слезам – лились они ручьем в муку, только этих слез никто не видел. Когда к вечеру вернулся Иван домой, без слез подала она ему листок. Ушел муж в хлев, долго не возвращался в избу, а вернувшись, сказал: «Надо жить, мать, и для детей, и за него». Никому не рассказывали о своей беде, и каждого односельчанина, ждущего кого-то из родных с фронта, успокаивали: «Ждите, верьте, придет…»

Недалеко от деревни был сад, посаженный еще помещиками, которым когда-то принадлежала деревня. Называли этот сад в деревне барским. В том саду росло много фруктовых деревьев и экзотических растений, приносящих в прошлом гордость как хозяину, так и деревенским жителям.

Во время войны, когда уголь не завозился, при наступлении холодов топить в избах печи было нечем, и шли люди вырубать деревья в том саду. Однако правление сельсовета постановило во что бы то ни стало сохранить сад. Иван, знавший к тому времени все посадки в саду, часто уходил в сад, ссылаясь на необходимость охраны, и чтобы побыть одному.

Пришел май 1945 года. Люди праздновали Победу. Весна выдалась такой солнечной, нарядной, как будто вся природа ликовала вместе с победителями. Принес Иван домой саженец вишни из того сада. Сказал: «Нет у нас ни места, ни могилки, где Васютку помянуть можем, – так посадим эту вишенку, пусть нас своими плодами радует. Сорт хороший. Мы с ней, как с живым сыном, разговаривать будем. Посадим в конце огорода, чтобы никому в глаза не бросалась. Пусть Васютке привет от нас передает».

Шли годы, и мирная жизнь понемногу брала свое: вернулись с фронта мужики, оставшиеся в живых, возрождалась колхозная жизнь. Саженец, посаженный Иваном, прижился и быстро дал новую поросль. С горечью смотрели родители Василия на подрастающие деревья, а летом, когда созревали ягоды, собирали их в корзинку и шли в церковь соседней деревни, каким-то чудом сохранившуюся, не разгромленную и не разграбленную революционерами-большевиками, чтобы раздать вишню прихожанам, при этом просили помянуть убиенного воина раба Божьего Василия.

За семь – десять лет уже не одно, а несколько деревьев давали урожай вкуснейших ягод. И начали называть тот клочок земли «Васюткиным вишняком», а про вишню стали говорить, что она Васюткина.

Настоящий вишневый сад разросся за огородом деревенской усадьбы моих дедов. Повзрослели их младшие дочки, уехали учиться в город. Остались старики одни, и стали на время каникул встречать внуков.

Повзрослела и я. У дедушки выяснила, что сорт той вишни назывался «владимирский», или в просторечье – «Владимирка». Но у нас в доме навсегда осталась в памяти как «Васюткина».

Беда потери сына не могла не оставить рубцов на сердце матери. Стала моя бабушка Таня часто жаловаться на боли в груди. В деревне не было даже фельдшерского пункта, только фельдшерица принимала больных на дому и давала им направление в районную поликлинику. Ездить в направлении «туда-сюда» в район, чтобы получать необходимое лечение, было проблемно из-за транспорта и большой траты времени. Решила тогда моя мама забрать мать на время к себе, чтобы подлечить ее в городских условиях. Остался в доме за хозяина один дед Иван. Трудно было старикам расставаться. К тому же дед был старше бабушки более чем на десяток лет. Были они всегда дружными, любящими, а тут оказались разлученными. Почтальонша, работающая в деревне, часто не могла принести вовремя письма от бабушки деду и не могла вовремя забрать письма от него, а потому письма получали с большим запозданием. Телефонная связь была в деревне часто недоступна. Так и случилось, что письмо уже от соседей, сообщающих о смерти деда Ивана, пришло тоже с большим запозданием. Умер дед скоропостижно от инфаркта, похоронили его дочери, живущие в Рязани. Больше ничего не сообщалось.

Позже выяснилась причина смерти.

Выстроил колхоз новые молочно-товарные фермы для коров. Гнали их на водопой мимо дедовой усадьбы. Чтобы сократить путь к реке, решило правление колхоза проложить новый маршрут через дедов огород, ссылаясь на то, что живет старик один, а дети приезжают только изредка летом. Мол, и так хватит ему земли для огорода. Подогнали трактор к вишняку, и стал тракторист выкорчевывать деревья. Дед выскочил из дома, бросился навстречу двигающемуся трактору, чтоб защитить посадку. Да не слушал его тракторист, продолжал крушить деревья. Сник дед, поплелся к дому и упал посреди дороги. Подбежали к нему люди, да было поздно. Не выдержало сердце старика.

Бабушка долго болела. Все рвалась поехать, хотя бы могилке поклониться. Чтобы убедить ее не ехать, принимая во внимание состояние здоровья матери, обратились мои родители к священнику, и объяснил он ей, что главное – это молиться об усопшем, а ехать далеко в ее возрасте с плохим здоровьем не стоит. Послушалась и осталась жить в нашей семье. Только постоянно спрашивала, знает ли кто, как дела в деревне, как себя чувствуют вишни в их саду. И все дружно уверяли, что все в порядке, вишни по-прежнему красавицы и радуют всех своими ягодами.

Дом их сначала оформила на себя одна из младших дочерей, а позже продала его колхозу на снос. Людей, живущих в деревне, оставалось все меньше: молодые уезжали жить в города, а старики потихоньку умирали. Всем оставшимся одиноким старым жителям деревни было предложено переселиться к родственникам в соседние деревни. Так не стало и самой деревни Лопатинки.

Мамины сестры редко писали письма матери, были спокойны за ее старость. К нам уже никто не приезжал. Только часто, собираясь за чаем, мы вспоминали варенье из Васюткиной вишни да истории из деревенской жизни и наших летних каникул.

Рассуждая про себя, где моя малая родина и что меня связывает с ней, я вспомнила не только годы детства и далекий заводской поселок на Урале, но и небольшую деревеньку Лопатинки в Рязанской области, откуда начинался наш род.

Живу я полвека в Беларуси. Здесь родились и выросли, стали уже родителями мои дети. Никогда не было в моей душе разницы в отношении между той моей родиной в России, воспитавшей меня и давшей путевку в жизнь, и Беларусью, принявшей меня, ставшей моим вторым домом. В России остались могилы самых дорогих для меня людей – родителей, дедов, там живут все мои родные.

В боях за освобождение Беларуси под Витебском отдал жизнь молодой солдат Васютка Королёв. В Брест-Литовске в авиационном полку служил брат отца Семён Родионов, откуда и был отправлен на фронт, погиб. Прошла через всю Беларусь и со вторым Белорусским фронтом дошла до Варшавы двоюродная сестра отца Надежда Родионова, участвовала в боях за освобождение Минска.

Как я узнала позже, прожив в Гомеле много лет, и то осталось в моем сердце навсегда, что в боях за освобождение нашего города сражался солдатом мой школьный учитель математики – Столпник Борис Павлович. Значит, многое и давно уже связывало мою судьбу с Беларусью. А потому нет у меня малой родины, есть одна большая – Родина, где вне зависимости от места рождения есть одно главное – любовь и преданность земле, на которой живешь.

И есть на этой Родине совсем небольшой, неухоженный, старый вишневый сад рядом с ушедшей в небытие деревней Лопатинки, возродившийся на сильных корнях деревьев из почек обрубленных ветвей. Он по-прежнему зацветает в мае и отдает созревшие ягоды земле в память о родительской любви к сыну и сыновьей любви к Родине.

Лейла Шахназарова

(Узбекистан)

Она не была похожа на Целиковскую

В 1945-м моему папе было двадцать лет. Мальчишка с грудью в медалях. За Варшаву, за Будапешт. За Берлин… Он все-таки успел повоевать, приписав себе год. Уходил на фронт рядовым, вернулся лейтенантом. Контуженным. С мечтой о мирной жизни и работе, о том, чтобы завести семью.

С обзаведением семьей никакой загвоздки не предвиделось – молодые здоровые парни после войны, понятно, были нарасхват. Семья, дети были бы у Махмуда Мухамедова в любом случае, как бы ни повернулась судьба. Вот только… если бы не война и Победа, это были бы другие дети – не я и не мой брат…

Паренек из Бухары вырос в традиционной национальной семье, где говорили только по-таджикски, как во всех семьях бухарских иранцев, и судьба его была, в общем, определена. И жениться он должен был бы, по всему, на девушке с соседней улицы, опять же по традиции…

Если бы не война… Расставание с домом и родными в семнадцать лет. Фронт. Ранение. Но – выжил, уцелел. Освоил трудный русский язык (хотя долгое время непонятная строчка из песни «Широка страна моя родная» звучала для него: «…Где тако-ой на десять человек!..»).

Он дошел до Берлина, открывая для себя на этом пути новый, неведомый мир, совсем не похожий на мир его детства и юности. Европа, хоть и разрушенная, в дымящихся развалинах, – все равно – потрясение, иная планета! Женщины… – таких он даже в кино не видел, в довоенные бухарские кинотеатры не завозили фильмов с Марлен Дитрих, Гретой Гарбо, Вивьен Ли.

Нет, конечно, и в Праге, Вене, Лейпциге в конце войны не встречались на каждом углу Греты Гарбо. Но…

В общем, в родной город в 1948 году (тогда в армии служили пять лет) парень вернулся не только с отличным знанием русского и очень неплохим немецким, но и с совсем другими представлениями о женщинах, красоте, любви…

О девушке с соседней улицы теперь уже речь для него не шла. Он учился заочно в Московской ветеринарной академии, работал в местной ветлечебнице и… искал свою – если не Марлен Дитрих, то Людмилу Целиковскую. Догадываюсь об этом по тому, что на давних фотографиях середины пятидесятых рядом с моим красавцем-отцом прислоняются к его плечу какие-то пергидролевые блондинки с перманентом.

Молодая докторша, так выделявшаяся в тогдашней Бухаре своей непохожестью на местных женщин, выросла в Кисловодске. Тогда там жило много армян. «Дождик, дождик, перестань, я поеду в Эривань – Богу молиться, Христу поклониться!..» – до сих пор, когда за окном дождь, всплывает в памяти эта слышанная от мамы детская считалочка давних кисловодских времен.

Но Кисловодск – это уже ее отрочество. А детство – Краснодар, в котором тогда, в начале 1930-х, все дышало совсем еще недавним Екатеринодаром и в самом центре города, на перекрестке улиц Екатерининской и Красной, стояло затейливо-изящным пирожным прекрасное здание гостиницы «Европейская». Которая в то время принадлежала маминому отцу, моему дедушке.

В этой лучшей, наряду с «Московской», гостинице города останавливались множество заезжих знаменитостей. Не удивительно, что маленькая Жанна бывала на самых блестящих гастрольных концертах и спектаклях, видела на сцене Утёсова, знаменитую красавицу-актрису Тамару Якобсон, слушала оркестры Виктора Кнушевицкого и Александра Цфасмана. Каждое воскресенье родители водили ее в городскую филармонию (которую тогда чаще называли Курзалом) – приобщать к классической музыке. Русский язык в ее классе преподавала бывшая петербургская дама, когда-то – подруга Игоря Северянина. А дома – многочасовые гаммы на фортепиано, щебет обшивавшей мою бабушку «тонной» модистки мадам Альмы: «Оу, нет, не газглаживайте эта обогочка, пусть как хочет, падает!»

Несколько лет назад я впервые побывала в Краснодаре. И благодаря беззаветному его рыцарю, историку и архивисту Андрею Ступаченко увидела, наконец, подержала в руках фотографии гостиницы «Европейская» – не нынешнего отеля «Европа», а той, давно снесенной. И услышала от Андрея: «Так вы – из тех самых Арутюновых?»

Но «вегетарианские» времена подходили к концу. Любимое детище Иосифа Захаровича Арутюнова, маленький островок Европы во все больше «краснеющем» Краснодаре, было национализировано. А прежнему владельцу отеля, к тому же с женой «из бывших», среди братьев которой были царские офицеры, грозило и кое-что похуже. И дедушка мой решается оставить все и перевезти свою маленькую семью в Кисловодск, где жили его родные.

Несколько очень скромно прожитых, но спокойных лет в декорациях театрально-красивой природы курортного города – конечно, уже без модных портних и ресторанов, но с лелеемым, как драгоценность, «инструментом Жанночки»; ее не прекращающиеся ни на день занятия музыкой… А потом все-таки случилось давно ожидаемое: осуждение отца как бывшего «нэпмана», лагеря, потом высылка в Среднюю Азию, разлучение семьи на много лет…

Войну мои бабушка и мама пережили в оккупированном Кисловодске. По сей день помнятся услышанные от мамочки щемящие военно-сиротские песенки, ходившие в то время:

По Грузинской дороге
Шел петух колченогий,
А за ним восемнадцать цыплят.
Он зашел в ресторанчик,
Чекалдыкнул стаканчик,
А цыплятам купил шоколад!

<…>

Товарищ старший лейтенант,
Товарищ младший лейтенант,
Майор, полковник и какой-то генерал
Говорят: «Иди пешочком»,
Говорят: «Иди с мешочком
В Тифлис, а если хочешь – на Урал!»

Это – о том, что перед наступлением немцев власти Северного Кавказа не позаботились об эвакуации населения.

Конечно, немцы, заняв Кисловодск, сразу беспощадно расправились с евреями. Мама вспоминала, как у них в школе дети выпытывали у одноклассника: «Лёвка, а ты ведь еврей, да?» На что умненький очкастый мальчик важно отвечал: «Не говорите глупости, сейчас все – армяне!»

(Бедный Левка, вряд ли его сообразительность помогла ему избежать общей участи. Последний раз мама видела его подметающим улицу – немцы на первых порах гнали всех евреев на принудительные работы. Лёва страшно смутился, когда нравившаяся ему девочка увидела его с метлой в руках, – низко опустил голову.)

«Решив еврейский вопрос», оккупанты остальное население города, в общем, оставили в покое. Как ни странно, при «новом порядке» многим жителям даже были выделены квартиры – те самые, оставшиеся от евреев, – и после ухода немцев это жилье, представьте, так и осталось за последними хозяевами. По крайней мере, так рассказывала мама. Вот только им с моей бабушкой пришлось до самого отъезда к отцу, которому наконец разрешили поселение в Самарканде, жить на съемных квартирах, терпя издевательства и грубость хамов-хозяев. Насмешка, не раз слышанная мамой в юности: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?..» Эту подлую присказку я услышала впервые именно из ее уст, из ее рассказов, а потом уже прочитала в бунинской «Холодной осени». («…И горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому…»)

В 1948-м Иосиф Захарович после долгих хлопот все-таки получил разрешение на вызов семьи и перевез жену и дочь в Самарканд. А в середине пятидесятых темноглазая красавица, только что окончившая Самаркандский медицинский институт, отрабатывала положенные два года на периферии – в знойной, пыльной Бухаре. И… меньше всего рассчитывала остаться здесь навсегда. На местных кавалеров не бросала и взгляда. В Ташкенте ее ждала давняя мечта – Консерватория, куда она поступила параллельно с учебой в СамГМИ и где уже успела проучиться заочно один курс. Вот только окончить ее так и не довелось: краснодарско-кисловодская армянка Жанна Арутюнова вышла замуж за моего отца. Хоть не была похожа на Целиковскую и ни разу за всю свою жизнь не приготовила плов. К тому же – «не той» национальности для ирано-таджикской семьи с патриархальными традициями. К тому же – разведенная и с ребенком… Словом, не подходила она Махмуду Хамидовичу никак. И все-таки оказалась самой прекрасной из всех женщин в мире.

Пианисткой мама моя так и не стала, хотя ей прочили яркое будущее концертирующей исполнительницы. Вместо этого она сорок лет проработала врачом-педиатром, заслужив славу лучшего в Бухаре диагноста. До сих пор, когда бываю в родном городе, ко мне подходят на улице люди: «Вы не дочь той красивой седой дамы-доктора? Она лечила моих детей… моих внуков…»

…Лежу с открытыми глазами
В безмолвной, непроглядной мгле,
С надеждою, что Бог над нами,
Быть может, вспомнит обо мне.

Пошли мне сон, великий Боже,
Чтобы, не мучая меня,
Настал небесный день погожий,
Сменив печаль земного дня.

Эти строки мамочка моя написала незадолго до своего ухода.

Они прожили вместе до 91-го, когда папы не стало. Теперь тот самый «небесный погожий день» настал и для мамы…

А у меня – старшая сестра и лучший на свете брат.

Спасибо, папа, за твою Победу! За то, что вернулся живым. И еще – что выбрал, полюбил и заставил полюбить себя именно мою мамочку. Спасибо за жизнь!

100 лет СССР. Великая Отечественная война

Елена Айзенберг-Гальперина

(Германия)

Дорога жизни

«Все в жизни не просто», – так говорила моя мама Анна Михайловна Позлоцкая. Она родилась в Москве 18 июля 1924 года. Потом жила с родителями в Ленинграде. Пережила тяжелые дни блокады. Была в эвакуации. Имела знак «Житель блокадного Ленинграда». После войны окончила Ленинградский «Учительский институт», преподавала русский язык и литературу. В декабре 1992 года переехала в Германию. Так решили дети – сын, дочь и внуки. Жила в городе Фрэхене, рядом с Кёльном. Умерла в 2011 году.

Тоска по родине

Мама – человек уникальный. У нее была удивительно насыщенная, содержательная, полная событий жизнь. При этом она самая обыкновенная женщина, прожившая жизнь с одним мужем, вырастившая двоих детей, потом внуков, работавшая учительницей в школе. Казалось бы, ничего такого в ней нет особенного. Уникальность моей мамы в том, что она – представитель того нашего дорогого поколения, которое вместе со своей многострадальной страной пережило великую и страшную войну. Война с фашизмом не только искалечила судьбы людей. Она перевернула их сознание, изменила жизненные ценности, пробудила настоящую любовь к Родине и страх за нее. Но не только войну пережили они. Тяжело было переживать и сталинские репрессии, и безумную во многом организацию жизни в Советском Союзе. Они не просто выжили в страшной войне, они не просто выстояли во времена репрессий. Каждый, кто все это пережил, – одержал свою личную победу. И получилось, что это особое поколение людей, которым под силу все. Которым под силу даже в конце жизни совершить еще один подвиг – эмиграцию. Спросите мою маму: ради чего она сюда приехала? Она скажет: «Не знаю, так дети решили, а я с ними». Но сама она так и не смирилась до конца, что ей пришлось уехать из России. Сейчас, в 84 года, уже и память у нее отказывает, и мало что она помнит, а все твердит, повторяет слова из песни: «А я в Россию, домой хочу…». Наверное, это и есть такой вот обычный, обыденный патриотизм. Все она ценит и понимает: и достойную, обеспеченную старость, здесь, в Германии, и отдельную квартиру, и медицинскую помощь, и изобилие, и порядок. Но разве человеку, прожившему жизнь в Ленинграде, так уж важен этот порядок? Кто знает, может быть, если бы она осталась там и по-прежнему вокруг нее крутились бы дети и уже взрослые внуки, и маленький правнук, и без нее было бы не обойтись, и если бы не было этой «второй эвакуации» – эмиграции, – может быть, и не отказала бы у нее память и не было бы такой старческой тоски, когда знаешь, что все уже могут обойтись без тебя, а ты только сиди и доживай в своем комфорте. Не привыкло так вот это поколение сидеть сложа руки. Там, дома, в Петербурге – Ленинграде, при всей нелегкости быта (в очередях отстоять, накормить семью, достать, устроить, договориться…), успевала мама и побывать на всех новых спектаклях, и в кино сходить, и с подругами встретиться. До старости сохранила она своих подруг. Только вот с каждым годом становится их все меньше…