скачать книгу бесплатно
Потому иногда на молитве я несмело шептал свою просьбу Творцу, чтобы он дал мне какое-то специальное задание для исполнения, дабы я духовно не угас. И Господь услышал меня.
Как-то раз осенью после вечерней молитвы вызвал меня на разговор отец настоятель и сказал:
– Послушай, Мейнхард, отец Иосиф, кажется, скоро отойдет в мир иной. И если вчера еще он, по своему обыкновению, упорствовал, сегодня организм его взбунтовался и отказался его слушаться. С утра, едва окончив мессу, он отправился в свое келью и лежит в ней почти бездыханный. Сходи туда и присмотри за ним. Будь деликатным, не навязывайся, но и не позволяй ему выпроводить тебя за дверь. Я понимаю, возможно, это не самое приятное задание, но я не хочу, чтобы этот человек последние дни своей жизни провел в одиночестве.
– Хорошо, отец, я сделаю, как ты говоришь.
Когда я вошел в келью старца, он приподнялся немного на локте, посмотрел мне глубоко в глаза и, кивнув головой, со смирением сказал:
– Слава Богу, что я вижу тебя, юноша. Слава Богу.
– Отчего же, отец? Я слышал, ты собрался соединиться с Творцом. Если это так, то я выслушаю твою исповедь.
– Нет-нет. На рассвете меня уже исповедовал отец настоятель. Миррой помазал и причастил. Потому не в этом суть. У меня есть одно важное нерешённое дело, которое я некогда обещал довести до конца. Я уже не успеваю, но ты мог бы. Если бы ты взялся за эту задачу, то, исполнив просьбу умирающего и успокоив его совесть, помог бы ему с меньшим страхом предстать пред Божьим судом.
– А в чём дело? И почему я?
– Почему ты? Ты немец, а кроме того, рождённый и воспитанный в Польше, в Кракове. Тебе будет легче. Почему ты? Я молился Господу, чтобы, коли на то будет его воля, я сдержал данное некогда слово. А чтобы слово это сдержать, я просил Бога, чтобы, прежде чем я навеки закрою глаза, он прислал мне кого-то, кого бы я смог, доверив страшную тайну, попросить о помощи. И он послал тебя.
Старец откинулся на изголовье, прикрыл глаза и замолк на долгое время. Когда я уже начал беспокоиться, не стало ли ему хуже, он, не поднимая век, начал свой длинный, любопытный и порой бросающий в дрожь рассказ о старом немецко-польском дворянском роде, который века тому назад, по вине своего родоначальника, вступил в сговор со злыми силами и навлек на себя и на всех своих потомков до седьмого колена несчастье. И под конец он сказал:
– Я знаю обо всём этом, потому что я провожал в последний путь, кажется, последнего представителя этого рода, и тот взял с меня клятву, что если я буду жив и обстоятельства позволят, то я доберусь до некоторых документов, которыми не располагал его отец и дядя и которые он видел мельком, но в руках не держал, потому что со смертью дяди они таинственным образом исчезли из тайника, о существовании которого дядюшка ему сообщил.
– А что это за род, отец Иосиф?
Он отвечал:
– Поклянись муками Господними, что исполнишь мою просьбу и отправишься в один из немецких реформатских монастырей и там найдешь пропавшие документы, а остальное я тебе расскажу. В противном случае ты уже больше ничего не услышишь.
То, что я успел услышать, настолько сильно возбудило моё воображение, чтобы я не смог старику отказать. Поэтому я энергично закивал головой и сказал:
– Если только монастырские власти не будут ничего иметь против, я клянусь, что отправлюсь в Германию и, покуда мне хватит сил, буду продолжать поиски, пока не доведу дело до конца.
И тогда умирающий собрат подробно рассказал мне историю рода Семберков. Это был настолько длинный рассказ, что у меня голова кружилась от обилия информации. Он поведал мне о сделке с дьяволом, побеге, проклятье и пропавших документах. Завершая свое повествование, монах добавил:
– Я же, но это уже не относится к данной истории, оказался на морской отмели, и хотя смерть заглянула мне в глаза в облике хищной акулы, Господь решил, что мне еще следует пожить, поскольку у меня осталась миссия, которую надлежит исполнить, а потому Он привел меня в этот монастырь. Тебя же Господь поставил на мой путь в качестве наследника тайны, кто завершит то, чего мне было не суждено исполнить, по крайней мере не по моей вине.
Отец Иосиф умер к вечеру. А я остался с обетом, с клятвой, не будучи при этом уверенным, что мне удастся ее исполнить, поскольку, как монах, я не мог ничего предпринять без согласия монастырского начальства.
Однако, по-видимому, Господь так всё спланировал, что, хотя я сам, по известным причинам, об этом и не просил, спустя всего несколько месяцев после смерти отца Иосифа я был направлен в монастырь в город N. Услышав об этом, я утвердился в мысли, что это перст Божий, ведь ничего подобного не могло свершиться случайно. А уверенность мою укрепил тот факт, что после прибытия в монастырь в городе N меня отправили жить в пустовавшую многие годы келью, последним обитателям которой был… отец Себастьян фон Семберк. А это и был тот самый дядюшка Ганса, которого отец Иосиф исповедовал и родовую тайну которого он доверил мне.
Наверное, нет нужды долго описывать, с каким нетерпением я ожидал ночи, когда я наконец останусь один, скрывшись от посторонних глаз. Остаток дня длился немилосердно долго. Я был очень рассеянным. Плохо помню, с кем и о чём, кроме отца настоятеля, я в тот день разговаривал. Я не мог сосредоточиться ни на молитвах, ни на скромной вечерне. Полностью погруженный в свои мысли, я невнятно отвечал на вопросы братьев.
Наверняка меня приняли за молчуна и человека мало симпатичного. Но в то время я не печалился об этом, с большим нетерпением ожидая, когда стемнеет и я наконец останусь один в старинной келье отца Себастьяна. И вот наконец монастырские коридоры погрузились в густой мрак. Постепенно стихло всё движение. Уже не слышно было шлепанье монашеских сандалий по каменному полу. Со скрипом закрылись последние двери, и наступила тишина. Сердце безумно стучало у меня в груди. Я подождал еще несколько минут, прислушиваясь не приближается ли кто-то к моим дверям, и только потом после чего снял пылающий огарок свечи с полочки над молитвенной скамьей и на коленях начал внимательно рассматривать каменные плиты пола. Однако ничего особенного не привлекло моего внимания. Тогда я встал на четвереньки и стал обследовать всё келью по периметру, увлеченно простукивая плиты в надежде услышать глухой отзвук, означающий, что снизу находится пустая ниша.
Я не ошибся, между нарами и лавкой, на которой стояла глиняная миска и кувшин с водой, я наткнулся на эту плиту. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я с трудом перехватил дыхание. Волнение достигло предела. Я попытался подцепить камень пальцами, но у меня ничего не вышло. Я беспокойно огляделся по сторонам и с чувством облегчения обнаружил в углу старую железную дугу от ведра, прислоненную к стене. Мне стоило немалых трудов и усилий распрямить ее в руках, после чего самый острый конец проволоки я подсунул под угол плиты. Я налег на импровизированный рычаг и в тот же миг услышал скрежет. Плита, будто вытолкнутая неким пружинным механизмом, отскочила набок, открывая чёрную нишу.
Я посветил внутрь, но ничего не обнаружил. Тогда я просунул туда руку и тщательно все ощупал. Тайник был пуст. Я почувствовал себя обманутым и полностью разочарованным. Все мои волнения и ожидания лопнули, как мыльный пузырь, но в ту же самую минуту в памяти всплыли слова умирающего, повторившего предсмертные слова Ганса Семберка: «Правда, после смерти дядюшки я лично осматривал тайник и нашёл его пустым. Однако теперь, после всего, что я узнал, я полагаю, что взгляд мой затуманило дьявольское наваждение, и я не заметил того, что этот тайник скрывал».
Тогда я присел рядом с нишей в полу, подперев ладонью подбородок, и стал размышлять, что делать дальше. Правда, ничего умного мне в голову не приходило. Тогда я еще раз посветил внутрь, но опять же там ничего не нашел. Пустой каменный тайник. Я начал его ощупывать, пытаясь найти какое-то углубление или щель. Тщетно. Наконец, разочарованный и отчаявшийся, я со всей силы ударил кулаком о дно. Тогда одна из прямоугольных каменных плит, составлявших левую стенку тайника, бесшумно отодвинулась, открывая моим глазам другую, более глубокую нишу, в которой обнаружился внушительных размеров сверток. Я посветил в эту сторону, приподняв огарок немного вверх, и дрожащей рукой вынул толстый пакет документов, завернутый в прямоугольный льняной лоскут и перевязанный ремнем. Я поднялся с колен и положил сверток на кровать. К стулу, стоящему рядом, я прилепил почти уже догоревшую свечу и трясущимися руками развязал ремень. А через минуту я уже мог перебирать пальцами отдельные документы, написанные на пергаменте, на веленевой или на простой бумаге. Каждый листок был плотно исписан: по-латински, по-немецки или по-польски. И вдруг из пачки выпал, брякнув о пол, какой-то небольшой предмет. Я поднял его осторожно и поднес к глазам. На овальном медальоне слоновой кости был искусно нарисован портрет мужчины во цвете лет. На меня смотрел человек с легкой улыбкой на устах, имевшей в себе нечто богохульное. Его слегка прищуренные глаза с иронией и уверенностью в себе глядели куда-то вдаль. В них ощущалось, и художник ухватил это превосходно, некое безумие. Безумие, которое не остановилось бы ни перед чем, ни перед какой мерзостью.
Я вздрогнул, увидев этот портрет, и непроизвольно перекрестился. И в тот же миг огонек на фитильке в последний раз выстрелил вверх и угас, уменьшившись до малюсенького золотисто-голубого дрожащего пятнышка. Я быстро переложил портрет и бумаги на стол, отодвинул их как можно дальше от кровати и, скинув рясу, мгновенно залез под кусачий шерстяной плед. И в этот самый момент затухающий огонек окончательно погас. Фитилек, раскаленный докрасна, еще несколько секунд испускал вьющийся голубоватый дымок, после чего воцарился полный мрак.
Лежа, я смотрел в темноту. Ошеломлённый невероятным открытием, я был так взволнован, что знал, что в эту ночь мне будет трудно уснуть…
На следующий день я не мог дождаться окончания утренних молитв, трапезы, разговоров с братьями, порученной мне работы… Я с нетерпением ждал момента, когда снова останусь один и смогу хотя бы кинуть взгляд на найденные в тайнике загадочные документы. И я долго ждал. И как только я наконец смог вернуться в келью, я жадно набросился на таинственные записки и погрузился в чтение. Я читал страницу за страницей, пока свеча не сгорела дотла. То, что я узнал, повергло меня в шок и одновременно невероятно разогрело моё любопытство. Я решил, что не сразу исполню желание умирающего отца Иосифа, не сразу передам эти опасные древние документы в тайные церковные архивы и тем более не уничтожу их. Я решил, что должен, забрав их с собой, отправиться Сандомир и там сопоставить некоторую загадочную информацию с тем, что увижу на месте. Ведь не будучи знакомым с городом и не зная его плана, расположения некоторых зданий, я не всё смогу понять из этих записок. И вот я приехал, как видишь.
Монах прервал свой рассказ. Часы на кафедральной колокольне пробили полдень. Монах поднялся и сказал:
– О, я заболтался. Однако время прошло, а я не так и не нашёл себе какую-нибудь квартиру. Наших братьев уже нет в Сандомире. Других орденов тоже. Надо, наверное, воспользоваться гостиницей.
Я был разочарован, что монах прервал свое повествование в самом интересном месте, и всё шло к тому, что мы сейчас расстанемся, а я не смогу услышать его завершения. И тут одна счастливая мысль пришла мне в голову.
– Отец, – воскликнул я воодушевленно. – А зачем вам искать гостиницу? Я приглашаю вас в наш дом. Обещаю, что мама обрадуется.
Он посмотрел на меня с интересом, и было видно, что идея эта пришлась ему по душе, ведь это и дешевле, и удобнее, а домашняя еда будет определенно лучше. Он кивнул головой в знак согласия, и мы направились в сторону Подолья. По дороге мы заглянули в наш магазинчик. Я не ошибся. Мама, увидев монаха и узнав, что я пригласил его под нашу крышу, была на седьмом небе от счастья. Она раньше, чем обычно, она закрыла магазин, и мы вернулись домой. Она приготовила превосходный, почти праздничный ужин. И несмотря на свою обычную склонность к экономии, в этот раз в расточительности она превзошла саму себя. Так ведь такой гость редкий гость!
А после ужина за рюмочкой вишневой домашней наливки мы болтали о самых разнообразных вещах. Отец Мейнхард оказался светским человеком, который, прежде чем уйти в монастырь, пережил не одно приключение. Поэтому мы слушали его, затаив дыхание. Только об одном он сейчас умалчивал – о причине пребывания в Сандомире и о семье Семберков. И хотя я несколько раз пытался направить разговор в это русло, он делал вид, что не замечает этого.
Было уже поздно. Мы все чувствовали себя уставшими, и мать, поблагодарив за столь мило проведённый вечер, предложила нам отправиться спать. И тут встал вопрос, где уложить гостя. Изначально я предлагал ему свою комнату, и он уже успел отнести туда свой саквояж и небольшую парчовую сумку, перевязанную ремнем. Однако в итоге мама решила, что гостю удобнее ему будет в небольшой гостевой комнате в задней части дома.
И когда уже каждый оказался в своей постели, я заметил, что монах забрал с собой саквояж, но позабыл о дорожной сумке. Было уже слишком поздно, чтобы ее относить, поэтому я подумал, что ничего не случится, если отдам сумку утром. А помимо всего прочего, события, произошедшие в течение дня, настолько меня утомили, что, едва я приложил голову к подушке, меня тут же охватил сон.
Я не знаю, как долго я спал. Разбудил меня громкий и резкий стук в дверь. Я вскочил с кровати, подумав, что случился пожар. Нервно трясущимися руками я натянул поверх ночной рубашки брюки, после чего босиком выбежал в прихожую, где уже была мать. Из-за дверей доносился голос:
– Открываете! Быстро, быстро!
Мама немедленно открыла входную дверь. На пороге стояли два русских жандарма. Один из них решительным движением отстранил маму, вошел в прихожую и спросил громким голосом:
– Где монах, где шпион?
– Какой еще шпион? Вы что? – мать пыталась возражать, но жандармы ее совсем не слушали. Они методично осматривали помещения в поисках нашего гостя. Когда они добрались до гостевой комнаты и с грохотом открыли дверь, францисканец уже стоял одетый в монашескую рясу, готовый к визиту стражей порядка. Однако они не собирались вести с ним никаких разговоров. Тогда один жандарм просто схватил его за шиворот, а второй поднял с пола стоящий рядом с расстеленной кроватью саквояж. И монаха вывели за дверь.
– А с вами мы ещё поговорим, – сурово крикнул один из жандармов в нашу сторону, одновременно грозя поднятым указательным пальцем.
Мы онемевшие стояли в открытых дверях, не понимая, что случилось, почему арестовали монаха. Спросить об этом жандармов мы не решались. Наконец мама закрыла входную дверь. Я отправился в свою комнату и зажег там свечу. И тут я заметил, что часть багажа нашего гостя, та самая небольшая парчовая сумка, осталась. В первую минуту мне захотелось побежать за жандармами, чтобы отдать ее монаху, но я вовремя остановился. Я подумал, что в такой маленькой сумке наверняка лежит только какая-то смена гардероба, а более ценные вещи, деньги и, без сомнения, те самые таинственные документы, о которых он мне рассказывал, должны были находиться в саквояже, который забрали жандармы. Из-за этого я очень расстроился, подумав, как плохо, что такие ценные и древние записки попали в ненадлежащее руки, особенно в руки москалей.
А в ту ночь ни я, ни мама уже не уснули. Мы переживали за судьбу нашего гостя и опасались неприятного разговора с жандармами, а может даже и допроса, который неизбежно нас ждал.
На следующий день в городе все только и говорили о ночных событиях, случившихся в нашем доме, однако со стороны жандармерии никаких неприятностей не последовало. После рутинного допроса, на котором мы с мамой рассказали, как познакомились с немецким монахом и пригласили его к себе домой на ночлег, нас отпустили и больше не тревожили по данному делу. Монаха же отвезли в Радом, и больше о нем ничего не было слышно.
Доказаны ли были обвинения монаха в шпионской деятельности, судили ли его за это, и тем более, вынесли ли ему какой-то приговор, мы узнали нескоро.
Однако я не мог забыть об отце Майнхарде. Его бедная дорожная сумка, лежавшая на дне шкафа в моей комнате, решительно напоминала мне о нём и об истории, рассказанной им в саду за кафедральным собором. Я надеялся, что когда-нибудь он вернется, и тогда я ему ее отдам.
Призраки
Тетя Юзефа возвратилась из вояжа, но жизнь так и не вошла в свое прежнее спокойное русло. Тетя вернулась домой сильно взбудораженной, поскольку в Варшаве она столкнулась с новым веянием моды, или как иначе это можно назвать? Ее пригласили принять участие в спиритическом сеансе. Впечатление, которое этот сеанс произвел на неё, было столь велико, что она уже после первого опыта стала горячей сторонницей контактов живых с духами, явившимися с того света. В Сандомир она возвращалась пропагандистской и миссионеркой этой новой чудаческой и пробирающий до дрожи религии сестер Фокс, Аллана Кардека и Уильяма Крукса, религии ученых и шарлатанов, аристократов и военных, лакеев и горничных.
На спиритизме Европа сошла с ума, весь мир сошел с ума, и в конце концов это безумие добралось до Польши. Вращающиеся столики, стуки, призраки, эктоплазма, автоматическое письмо, – всё это можно было встретить и в аристократических салонах, и в сельских хатах, крытых стерней, и в мещанских домах отдалённых предместий, пахнущих кислой капустой и дешевой водкой.
Тётя металась, как угорелая, бегала по знакомым, приглашая их на первый сеанс, который хотела организовать в ближайший субботний вечер. Признаюсь, что изначально и мне передалось ее возбуждение, но вскоре я охладел, и осталось только обыкновенные любопытство.
Однако, как нетрудно догадаться, на первый сандомирский сеанс прибыло множество гостей. Были это в основном дамы, а из господ только двое – магистратский урядник пан Вояжевский и русский капитан Андрей Фёдорович Гричихин – статный бригадный офицер пограничной службы.
Гостиная в нашем доме была убрана празднично и таинственно. Тёмная драпировка закрывала оконные проемы и декорировала стены. Посреди зала стоял массивный круглый дубовый стол, а вокруг него – двенадцать стульев для участников сеанса.
Ровно в девять вечера всё общество уселось вокруг стола. Я тоже удостоился этой части. Только моя мама отказалась. Она нашла себе место немного в стороне, рядом с окном, намереваясь лишь наблюдать за тем, что будет происходить.
В гостиной горела одна-единственная свеча и царил таинственный полумрак, почти темнота. Мы взяли друг друга за руки, образуя круг, а тётка, словно верховная жрица, начала взывать к духам, чтобы они объявили о своем присутствии. Однако несмотря на многократные призывы, ничего не происходило. Наконец тетя, изрядно расстроившись, разорвала магический круг из сплетенных рук и сказала:
– Это невозможно! Это просто невозможно! Я всё делаю, как надлежит, но ничего не происходит. Что-то, или скорее кто-то, этому наверняка мешает.
Она внимательно посмотрела на каждого из участников сеанса, однако ничего подозрительного в нас не нашла. Наконец она взглянула на мою мать и, буквально сверля ее взглядом, спросила:
– А ты что делаешь, Элиза?
Мама подняла глаза, обратив на тетю невинный взор, и показала четки, с которыми она тихо читала молитву.
– Ах так! Выйди, выйди отсюда немедленно! Ты испортила ауру! – тётя почти вытолкнула маму за дверь, а потом довольно долго пыталась успокоить эмоции.
Сеанс вызова духа вновь начался, и наконец все почувствовали прилетевшее неизвестно откуда таинственное дуновение, значительно понизившее температуру. Всего за несколько минут сделалось невыносимо холодно, так что их уст собравшихся в салоне даже вылетали облачка пара. Через некоторое время, однако, вновь потеплело, и помещение наполнили чудесные ароматы кадила, амбре, мяты, цветов померанца. Затем появились менее приятные, но сильно дурманящие запахи опиума, полыни, цветущий бирючины и болотных трав. Наконец мы почувствовали прикосновение невидимых рук и заметили блики света. По воздуху поплыли шарообразные, эллиптические, а порой и бесформенные сгустки света. Из углов и с потолка донеслись какие-то вздохи и шепоты. Когда же наконец произошла частичная материализация призрака, в котором одна из дам узнала своего давно умершего мужа, успех сеанса был полным. Это был триумф тети.
И тогда господа, не удовлетворившись исключительно наблюдением самих призраков и их частичной материализации, решили попробовать установить такой контакт с потусторонним миром, чтобы узнать что-либо конкретное.
И тогда возник спор о том, как можно проверить знание и правдивость этих сущностей нематериального измерения. В итоге все пришли к единому мнению, что для этого достаточно провести несложный опыт: пусть в начале каждая заинтересованная особа спросит дату своего рождения, так чтобы дух последовательно отстучал день и месяц. Первым спрашивал капитан Гричихин. Он задал вопрос, и какое-то время ничего не происходило. И вдруг откуда-то, будто бы из глубины пола донеслось сначала тихое царапанье, а потом один быстрый удар, перерыв и четыре быстрых удара, затем длительный перерыв и пять быстрых ударов. Капитан был удивлён.
– Да это правда. Четырнадцатого мая.
– После него пришла моя очередь. Закрыв глаза, я направил мысленный приказ, шепча при этом почти беззвучно к этому нечто, казавшемуся мне проявлением какого-то нечеловеческого разума: «Если ты действительно не простая случайность, если ты действительно некий разум, то отстучи на один день и на один месяц больше нужной даты». И я стал напряженно ждать ответа из загробного мира.
И вновь откуда-то, будто бы из глубины, раздалось сначала тихое царапанье, после чего последовали один быстрый удар, перерыв и три быстрых удара, затем длинный перерыв и пять быстрых ударов.
До духа не только дошла моя просьба, заданная мысленно, – он ее исполнил: вместо 12 апреля он выстучал 13 мая. Теперь я был уверен, что это не обман, не забава скучающих пожилых дам, которые, дабы развлечься и убить тоску, потихоньку отстукивают носком туфли по полу ответы. Все было по-настоящему. Это меня заинтриговало. Мне сразу захотелось с установить некий более глубокий контакт с той неведомой сущностью, но, взглянув на участников сеанса, я осознал, что с этими людьми подобное не получится. Им вполне хватило того, что они испытали, – прикосновения и запахов, весточки из загробного мира от умерших родителей и супругов, немного эмоций и румянца на лице от возбуждения и осознания причастности к чему-то запретному, осуждаемому, злому, грешному. Я поднял голову от стола, и мой взгляд на мгновение встретился со взглядом капитана. Я понял, что он думает так же, как я.
Сеанс понемногу подходил к концу. Общество стало расходиться по домам. Я вышел во двор. ночь была теплой, луна мерцала серебряным светом, а воздух был наполнен терпким холодным ароматом цветов и трав, покрытых росой. Капитан, попрощавшись со всеми, в конце подошел ко мне и, пожимая мне с пониманием руку, сказал приглушенным голосом:
– Послушай, парень, – начал он по-русски, а потом перешел на ломаный польский язык с сильным московским акцентом, – то, что мы тут с тобой видели, интересно, очень интересно, но я ожидал чего-то большего. Я смотрел на тебя и видел твое разочарование. Если хочешь, мы ещё когда-нибудь встретимся. У нас с тобой очень много общего. Я тебе расскажу такие вещи, такие дела, от которых у тебя голова пойдет кругом. А если захочешь, я тебе покажу кое-что… Так что? Зайдешь на мою квартиру? – и он просверлил меня своим горящим взглядом.
Его слова меня заинтриговали, и я с готовностью кивнул головой в знак согласия.
– Да, я приду…
Мне не удалось отдохнуть в ту ночь, потому что она выдалась душной и шумной. Откуда-то с Вислы, с прибрежных зарослей доносились птичьи голоса, не дававшие мне спать. Я просто дремал, то и дело проваливаясь в омут сна, но тут же просыпался от того, что мне казалось, будто какие-то невидимые пальцы трогают моё лицо и волосы. К утру же со мной случился ужасный приступ духоты. Всё моё тело покрылось липким потом, и я сорвал с себя ночную рубашку, чтобы хоть как-то охладиться. Однако это не сильно помогло. Я открыл настежь окно и голый высунулся во двор, жадно втягивая в легкие уже остывающей воздух серых предрассветных сумерек. Тщетно, духота на проходила, и я уже не знал, что делать, как остудиться. Единственным, что еще можно было с себя снять, был чудотворный медальон, висящий на шее на толстой серебряной цепочке, – его я получил в подарок от крестной матери в день первого причастия. Я понимал, что это глупо и нерационально, тем не менее, я нервно стащил цепочку через голову, едва ее не порвав, и положил сбоку на парапете. И почти в ту же самую секунду духота, пот и жар отступили, растворились, исчезли. Я вздохнул с облегчением. Спать я ложиться не стал, смысла уже не было. Над городом занимался рассвет воскресного утра. Накинув на себя одежду, я сел у окна, задумавшись, не пойти ли на самое раннее богослужение, что в соборе Святого Духа начиналась в шесть часов утра. Перед мессой я решил еще немного пройтись, потому что в голове роилось много разнообразных мыслей. Мне хотелось их как-то упорядочить. События последних дней представлялись мне чем-то нереальным, а ведь они не были таковыми. Ведь то, чему я стал свидетелем, происходило на самом деле.
Случайно ли?
Я скорее интуитивно почувствовал, нежели проследил разумом невидимые на первый взгляд связи между событиями. В их череде была определенная логика. В голове мелькнула мысль, что происходившее должно в итоге меня – именно меня, а не кого-то другого – привести к чему-то. Только к чему и зачем?
Я встал напротив собора Святого Духа, встроенного в здание старого, возведенного еще в средние века госпиталя. Поднял глаза наверх, на классический фасад храма, я увидел треугольник со Всевидящим Оком, а ниже – огромные прямые черные буквы надписи: ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ. Какая то дрожь пробежала у меня по спине. Внезапный холод охватил всё моё тело, и я вздрогнул. Улица была полна сквозняков, дующих сюда с Вислы, поэтому я ускорил шаг. Я решительно толкнул тяжёлые дубовые двери, к которым были симметрично прикреплены два двойных двенадцатиконечных креста.
Мрачное пространство этого древнего небольшого костела наполнял удивительно сладкий и очень сильный запах белых лилий, которыми были обильно украшены все алтари. Великолепные букеты цветов в огромных вазах из толстого стекла также стояли на полу по обе стороны от большого алтаря.
Я подошел к балюстраде, отделявшей алтарную часть от остальной части пресвитерия, склонил голову, преклонил одно колено перед Sanctissimum[23 - Святая Святых – дарохранительница.] и направился в ризницу. Ксендз, высохший старик с руками и лицом цвета пергамента, но с веселыми, хотя и блеклыми глазами, ответил на моё приветствие поклоном головы. Я помог ему одеться на мессу, по очереди подавая ему нарамник, альбу, пояс, украп, стихарь и манипул, а он каждую часть своего литургического одеяния брал с почтением и, произнося шепотом латинские молитвы, надевал на себя. Сестра милосердия беззвучно вышла из ризницы, неся гасильник на длинной бамбуковой палке с уже горящим конусом, чтобы зажечь свечи на большом алтаре, у которого только по воскресеньям проводились богослужения. Монахиня вернулась через пару минут.
– Поспеши, – и сказала она мне. – Сейчас будет шесть.
Кивнув головой, я быстро натянул на себя свежий, сильно накрахмаленный стихарь. Потемневшие от старости настенные часы в корпусе из красного дерева, немного скрипя уставший пружиной, пробили шесть часов. Я непроизвольно взглянул на прямоугольную табличку, прикрепленную к стене рядом с небольшим алтарем, расположенным в ризнице, на которой черными прямыми буквами на белом фоне было написано: «Тихо! Господь близко».
– Идём, – шепнул ксендз.
Я двинулся вперёд, неся служебник на левой руке, и у входа в пресвитерий правой рукой потянул за ручку звонка, что висел возле ниши. Пронзительный звон объявил собравшимся, что сейчас начинается священная жертва.
Ксендз поставил священные чаши, покрытые тканью, на алтарь, а я поместил служебник на поставку. Начались молитвы у подножия алтаря. Ксендз склонился и произнес первые слова 42 псалма:
– Iudica me, Deus… – Суди меня, Боже…
Однако прежде, чем он закончил начатую фразу, поспешно, каким-то не своим, плачущим голосом я выдал из себя:
– Deus… Deus… quare me repulisti, et quare tristis incedo, dum affligit me inimicus? – Боже… Боже… Почему ты оставил меня? Почему я хожу грустный, преследуемый врагом?
И в тот же миг страшная духота, ещё сильнее той, что я испытал перед рассветом, как кладбищенский мраморный камень, навалилась мне на грудь. Я с трудом перехватил дыхание, почти захлебываясь им. Я захрипел, глаза вылезли из орбит. Я почувствовал, как пот течёт по моему лбу, спине, груди. Голова горела невыносимым жаром. Сердце то безумно стучало, то неровно трепетало за грудиной. Позабыв, где я, кто я и какую функцию исполняю, я поднялся с колен и в несколько прыжков выбежал во двор госпиталя. Вскоре за мной прибежала сестра милосердия.
– Что с тобой, Стась? Что с тобой? – она смотрела на меня со страхом и тревогой.
Как только я выбежал из собора, у меня сразу всё прошло. Я сидел, немного ошеломленный тем, что испытал, совершенно не понимая, что случилось. Мне стало так глупо, когда я посмотрел на озабоченное, но, наверное, в большей степени испуганное лицо монахини.
– Посиди здесь. Успокойся, отдохни. Я принесу тебе воды.
– Не нужно, сестра, не нужно…
– Почему не нужно! Нужно! Выпьешь немного – и придёшь в себя. Может, это сердце? Но ты еще молодой. Откуда тут сердце… Я не знаю, не знаю…
Сестра убежала и вернулась через на несколько минут. Она подала мне полную жестяную кружку-«получетвертушку» холодной воды. Я пил долго, медленно процеживая сквозь зубы. Женщина стояла, заботливо глядя на меня. По-видимому, в моём лице она заметила нечто подозрительное. В ее глазах я заметил зарождающийся страх.
– Будет лучше, если ты вернешься домой, – сказала она. – Ты болен, явно болен. Не будет греха, если ты уйдешь с сегодняшней мессы.
Да… Я пойду уже. Спасибо за воду… за беспокойство…
– Может, тебя проводить? – спросила монахиня.
– Нет, нет. Я уже чувствую себя лучше. Уже совсем хорошо… Я пойду.
– С Богом!
Я не ответил на это. Вжав голову в плечи, я поспешно пересек больничный двор и через маленькую калитку в стене вышел на улицу. Только здесь я смог набрать полные легкие воздуха. Я приходил в себя. Прежде чем я добрался до дома, я мое самочувствие окончательно пришло в норму. И настроение вернулось.
С порога я крикнул:
