скачать книгу бесплатно
То благословенье!
Когда мне исполнилось три года, мать велела сшить для меня маленький стихарь и в одно воскресное утро привела меня в ризницу собора Святого Духа с просьбой, чтобы приняли меня там в качестве министранта[16 - Министрант – в Католической церкви мирянин (обычно юноша), прислуживающий священнику во время мессы и иных богослужений.]. Пожилой, полноватый и седой как лунь, ксендз Кассецкий с сомнением посмотрел на меня и условно допустил до алтаря, где я с превеликим усердием простоял на коленях всю службу, несмотря на слабые ноги, которые то и дело подкашивались подо мной. При этом я решительно сопротивлялся сестре милосердия, пытавшейся усадить меня на ступеньки алтаря. Так началось моё служение, поначалу только по праздничным дням, а когда лет мне стало побольше, то и ежедневно – в слякоть, мороз или жару я прислуживал в костеле.
По воскресеньям, после утренней мессы, мы с мамой часто, вместо того чтобы сразу идти домой, спускались в район Халупок, туда, где я появился на свет. К этому месту мама испытывала какую-то странную привязанность. Она знала там всех и все ее знали, с каждым она доброжелательно общалась, а мне предлагала дружить с босыми и оборванными халупскими детьми. Со временем и я полюбил эту окраину. И когда я уже сам мог решать, где мне гулять, я охотно туда убегал, тем более что от Подолья до Халупок было всего несколько минут ходьбы.
После полудня, когда другие горожане, насытившись обедом, отдыхали дома, мать выводила меня на долгие прогулки в самые древние сандомирские уголки. Я с удовольствием вдыхал ароматы наполовину выветрившихся благовоний, которыми пропитались стены храмов, и тонкий медовый запах густо цветущей дикой рукколы, что покрывала бледно-золотистым ковром склоны соборных и замковых холмов, пробивалась между булыжниками дороги, ведущей к Козьей лестнице, или же отважно прорастала сквозь ветхие кирпичи полуразвалившихся Краковских ворот, остатки которых были видны над крышей последнего уцелевшего привислинского зернохранилища.
Когда же солнце начинало клониться к закату, мы ныряли в тенистый полумрак кафедрального нефа[17 - Неф – в католическом храме вытянутое помещение, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов, отделяющих его от соседних нефов.], чтобы услышать доносившиеся из пресвитерия[18 - Пресвитерий – в католических храмах пространство между нефом и алтарём.] таинственные латинские слова вечерни:
– Dixit Dominus Domino meo: Sede a dextris meis, donec ponam inimicos tuos scabellum pedum tuorum. – Сказал Господь Господу моему: сиди по одесную меня, покуда не поставлю врагов твоих у подножия ног твоих.
Я не понимал этих слов, но их возвышенное звучание, их мелодия проникали мне в душу и западали так глубоко, что во век я не смог бы их вырвать. И по сей день, когда я закрываю глаза и успокаиваю мысли, я слышу, как звуки органа отражаются от сводов, струятся потоком по стенам, проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники сознания и сердца… И я уже не знаю, кто я такой… Не знаю, где я… Лишь одно единственное чувство заполняет меня без остатка – чувство существования, некой неограниченной полноты… И будто бы нет у меня больше ни рук, ни ног, ни глаз. Есть только чистая душа… Я существую… Существую… Существую… Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов.
Моя двоюродная бабушка Юзефа Коженицкая на первый взгляд казалась полной противоположностью моей матери. Но это лишь на первый взгляд. В действительности же в ее душе будто жил какой-то червячок, который подтачивал ее сознание и заставлял метаться между почти фанатичной католической верой и сомнениями, лишь на волосок отделявшими ее от полного вероотступничества. Тетя – а она мне велела именно так к себе обращаться – вместе с тем умела превосходно маскировать свои духовные метания и со стороны выглядела весьма здравомыслящей и рассудительной дамой, отлично владевшей собой. Я же, будучи по природе внимательным наблюдателем, довольно быстро заметил в ней эту борьбу с самой собой. Я был уверен, что она что-то ищет, но только не мог угадать, что… Я видел также, что она чего-то очень сильно желает и одновременно чего-то боится…
В своей комнате, в кованом сундуке под замком тетя хранила большое собрание неких таинственных книг. Ключ от замка она постоянно носила с собой, так что не было никакой возможности хотя бы взглянуть на эти сочинения и тем самым удовлетворить мучившее меня любопытство. Тетя часто закрывалась у себя в комнате наедине с этими книгами и ночи напролет листала их страницы. Несколько раз мне удалось подсмотреть за ней, взобравшись на развалины древней городской стены, что протянулась как раз напротив нашего дома, и заглянув в темноте в незанавешенное окно.
По мере того, как я рос, как из ребенка превращался в юношу, мое любопытство только усиливалось. В итоге, когда мне исполнилось восемнадцать лет, желание добраться до тетиного сундука превратилось почти что в навязчивую идею, и я ни о чем ином уже не мог думать. Не один вечер я провел, грызя пальцы и ломая голову, как бы достать ключ от таинственного сундука и в отсутствии тети проникнуть в него.
И однажды такой случай представился мне…
Как-то раз субботним июльским вечером 1884 года, когда облака на западной стороне неба окрасились уже в багровые тона, жара начала медленно спадать, а я, погруженный в собственные мысли, сидел на заросшем травой склоне городского холма, круто сходящем к Рыбитскому разливу, и слушал кваканье лягушек, ко мне подсел Павел Пентлицкий, знакомый парень, помощник слесаря, сосед из небольшого домика, расположенного неподалеку на нашей улице. Слово за слово, и как-то вышло, что я признался ему в том, что не дает мне покоя. А Павел только надул губы и со снисходительной улыбкой ответил:
– Так в чем же проблема? Такой сундук можно в два счета открыть. Только зачем? Книги посмотреть? Глупости! Если б там было золото или брильянты какие. Или еще чего поинтересней… Но старая писанина? Наверняка уже протухла и воняет. Но если тебя, Стась, нужно вылечить от этого любопытства, я помогу тебе.
После этих слов он вынул из кармана связку разнообразных ключей и отмычек и начал мне объяснять, как ими пользоваться. Под конец он хлопнул меня по плечу со словами:
– Пошли ко мне, в нашей мастерской поупражняешься на парочке замков.
К собственному удивлению, я оказался понятливым учеником, и меньше чем за час овладел основами мастерства взломщика. Теперь мне нужно было только дождаться, когда тетя уедет из Сандомира на несколько дней, чтобы я мог безопасно пробраться в ее комнату и наконец удовлетворить свое любопытство.
В ту ночь я был сильно возбужден и долго не мог уснуть. Когда же я закрывал веки и душа моя начинала блуждать где-то на границе яви и сна, несмотря на всё еще долетавший с улицы до моих ушей далекий лай собаки, мне стали являться поразительные видения:
Дорога вьется среди полей. Глубокая колея в глинистой почве. Рядом со мной резкий поворот. Там растет несколько раскидистых ив. Из-за деревьев появляется женщина, она ведет за руку маленького ребенка. Я знаю, что это мать и сын. Что-то побуждает меня приблизиться к ним, я не знаю, что. Внутренне я сопротивляюсь, но безуспешно. Я уже знаю, чего ждут от меня. Помимо своей воли, несмотря на то, что ужас сдавливает мне горло, а сердце готово выскочить из груди, я убиваю ребенка и съедаю его. Женщина исчезает, растворяется в сине-лиловой мгле горизонта.
Я моментально очнулся от этого не то сна, не то яви, весь мокрый от пота, переполненный страхом, дрожащий от ужаса и тревоги. Я боялся положить голову на подушку, боялся, что вместе со сном вновь погружусь в кошмар. Однако усталость наконец взяла верх, и я провалился в чёрную пасть бездны…
Я в родном доме. Потрескавшийся потолок грозит обвалиться в любой момент. За окнами ночь. Некуда бежать. А я, собственно, и не хочу никуда убегать. Здесь моё место. Стены накреняются всё больше. Наконец я выхожу во двор. Вокруг мрак, пустота и безмолвие. Я один, никого кроме меня. Будто бы вся Вселенная опустела.
И вдруг картина меняется…
Где-то в доме затаился змей. Я не вижу его, но знаю, что он здесь. Боже, как же страшно! О, я это знаю… В конце концов он выползет… И вот это случилось. Стальное с синим отливом, гибкое тело. Раздвоенный язык то и дело высовывается из раскрытой пасти. Он всё ближе ко мне и ближе.
Я выхожу из дома. Сумерки. Иду босиком. Мои ступни ощущают неровность грунта. Тишина. Спокойная ночь. И вдруг небо осветилось сотнями, тысячами, а может, и десятками тысяч разноцветных огней. Небосвод заполняется неким подобием звезд, планет, комет. Всё вращается, движется по непредсказуемым траекториям. Ах да, я знаю, что происходит – что-то противоестественное. Я немного пугаюсь, как и всего, что представляется мне странным и непонятным, но одновременно чувствую и облегчение оттого, что «это» уже наступило, наконец произошло. Я знаю, что это конец чего-то, но одновременно и начало. Конец чего? – Не знаю… Начало чего? – Не знаю…
В очередной раз я проснулся, потрясенный увиденным. Я сел на кровать и долго, очень долго не мог успокоиться. Я боялся снова заснуть, чтобы меня вновь не посетил какой-нибудь кошмар.
Небо за окном начинало сереть. Выглянувший из-за Перцовых гор краешек солнца окрасил кровавым светом горизонт. Вдали кричали петухи, а на соборной колокольне часы отбивали каждые четверть часа. Дребезжала повозка перекупщицы, которая держала путь к выводящей из города улице. Там можно было встретить баб из ближайших деревень, спешащих на рынок с овощами, кругляшками масла, головками сыра, яйцами и сметаной, купить у них товар и самой разложить его в лавке.
Начинался новый день…
Тетя Юзефа уехала на неделю. Мать, как обычно, с самого утра отправилась в магазин. Я остался дома один.
Как же бешено стучало моё сердце, когда я подходил к двери тетиной комнаты! Я надавил на дверную ручку, она сопротивлялась. Дверь была закрыта на ключ. Рука повисла в воздухе – мне вдруг подумалось, что, намереваясь нарушить чье-то личное пространство, я совершаю подлость, и после этого неблаговидного поступка я уже никогда не буду таким, каким прежде… таким же невинным…
Внутренняя борьба продолжалась довольно долго. В голове мелькнула новая мысль, что коль скоро искушение сильнее моей воли, мне следует обратиться за помощью к Богу… Я вздрогнул от этой мысли и тут же испуганно выкинул слово «Бог» из головы. Я сильно сжал веки, очень сильно, пока скрытая под ними темнота не взорвалась тысячами разноцветных искр… Нет-нет-нет! Никакого Бога… Я не узнавал сам себя. Ещё никогда в жизни я не переживал таких эмоций. И никогда прежде я еще не защищался от… Бога… Он всегда был для меня прибежищем, а сегодня я убегал от него… И в испуге я оттолкнул Его от себя. Отодвинул, отринул, закрыв мысли и сердце, потому что любопытство всё ещё было сильнее меня. Я боролся сам с собой. Сердце билось всё сильнее и сильнее, почти разрывая грудь. Любопытство душило меня. Вдоль позвоночника пробежала холодная дрожь и стекла струйка холодного пота… Голова при этом горела огнем. Понемногу я успокоил дыхание… Я поддался… Нервно трясущимися руками я вставил в замок отмычку. Раздался тихий скрежет железа и громкий щелчок замка. Скоба отскочила. Я снова надавил на ручку. Дверь открылась с тихим скрипом. Тайны тетиной комнаты предстали передо мной.
Медленно, со страхом, смешанным с благоговением, я приблизился к сундуку. Его защищал огромный искусный замок, висящий на солидной петле. Мои руки уже не дрожали. Ловко и быстро я повернул отмычку. Раздался щелчок, затем другой. Осторожно я приподнял ушко, заглянул внутрь, стараясь запомнить расположение всех предметов, которые в нём находились. От избытка эмоций я прикрыл глаза, а когда снова их открыл, решительно потянулся рукой к первой, лежавшей сверху книге. Это был старинный фолиант с дощатой обложкой, обтянутой пожелтевшей от старости, но некогда белой кожей, тисненой растительными орнаментами. Я взглянул на титульную страницу и прочел: Ioannes Wierus, Pseudomonarchia Daemonum[19 - Иоганн Вийер. Псевдомонархия демонов.]. Я сунул руку глубже и взял следующую книгу – Lemegeton sive Clavicula Salomonis Regis[20 - Малый ключ царя Соломона.]. Еще ниже лежали два довольно внушительных тома. Наконец хоть что-то по-польски – Ясновидящая из Преворста. Наблюдения над внутренней жизнью человека, или Проникновение мира духов в наш мир.
Я расположился у небольшого столика, стоявшего возле окна. Аккуратно переворачивая страницы, я углубился в чтение. Перед глазами мелькали и названия глав: Видения с помощью магнетической палочки, Видение духов-покровителей, Сны и вещие сны, Наблюдения призраков, Выход из своего тела, Видение самого себя, Магнетический сон, Некоторые объяснения относительно видение духов…
Погрузившись в чтение, я не заметил, как пролетело время. Я буквально проглатывал текст, уходя в сферы, о которых до сей поры не имел ни малейшего представления. При этом я осознавал, что поступаю плохо и что не должен читать то, что читаю… Но я читал… Раз уж мне удалось взять в руки эти запрещённые книги, я должен был их познать до конца. Просто удовлетворить любопытство. Что может быть плохого в углублении знаний? Да, я хотел знать! Только и всего! Просто знать! Что-то шептало мне в голове: «Зачем? Зачем тебе такие знания, пустые и бесполезные?» Я откинул эту мысль. Нет пустых и бесполезных знаний! Каждое знание может пригодиться. Книги приводили меня в состояние эйфории. Это было возбуждение, какое мне еще не доводилось познать. Это было настоящие наслаждение. Наслаждение, несоизмеримо большее, чем при вкушении любимых блюд или при внимании звукам органа, наслаждение, сравнимое разве что с первым несмелым поцелуем, с прикосновением девичьих губ, которое я уже однажды испытал…
Я позабыл обо всём на свете. Я даже не ощущал голода или жажды. Начинало смеркаться, когда я наконец очнулся от того состояния, в которое погрузился с первыми строчками тайной книги.
Перед домом раздался голос матери. Я спешно вернул книги на место, запер сундук и закрыл дверь тетиной комнаты. Мои ладони даже вспотели от переживаний, а голова просто пылала жаром. Мама вошла в холодную прихожую, а я не смел взглянуть ей в глаза. К счастью, она не стала ко мне внимательно присматриваться, а только спросила:
– Ты что-нибудь ел? Ты очень голоден?
Я громко сглотнул слюну.
– Нет, не очень, но охотно что-нибудь съел бы.
– Тогда я тебе сейчас приготовлю.
Она поставила передо мной тарелку, а я даже не обратил внимания, что на ней было. Я откусывал большие куски хлеба, нервно перемалывал их зубами и запивал холодным компотом.
– Мамочка. я хотел бы еще выйти погулять.
– Хорошо, а куда?
– Сам не знаю. Побродить просто.
– Хорошо, но постарайся вернуться не слишком поздно. Сегодня я собираюсь раньше лечь, поэтому не буду тебя ждать.
– Я постараюсь, но… вечера длинные, теплые. Не беспокойся. Если меня долго не будет, можешь спокойно идти спать. Ведь я не ребёнок.
Мать покивала головой, не обращая особого внимания на то, что я говорю. Погруженная в свои мысли, она отправилась к себе в комнату. А я плотно закрыл за собой дверь и вышел в темноту…
Я по-прежнему пребывал как-бы в полусознательном состоянии. Ноги сами несли меня вперёд. Я миновал темную скалу кафедрального собора. Тропинкой между замком и зернохранилищем я спустился к привисленским лугам. Квакали лягушки, упоительно пахли увлажненные росой травы. Туча закрыла месяц, стало темно, хоть глаз выколи. Однако я шел уверенно, я знал здесь каждую травинку, каждый камушек. Я твердо ступал по тропе, ведущей через Рыбитвы.
Откуда-то с Вислы спустился туман. Какой-то странный туман. Полный шепотов и вздохов. Липкий, пахнущий терпкой горечью…
Вдруг запахи стали меняться, как картинки в калейдоскопе. Невесть откуда появился запах асафетиды, гниющего мяса и серы, тины, плесневеющих водорослей, конского пота и старой мочи. Чьи-то невидимые пальцы касались моих щек, плеч, ладоней, а полусдавленный женский шепот начал возбуждать во мне соблазн. Меня манили чьи-то полные вожделения и эротизма стоны и вздохи. Я почувствовал аромат чабреца, вербены и медовый запах подмаренника. Я хотел было свернуть, но отовсюду, со всех сторон меня окружили мимолетные тени. Они подталкивали меня, влекли к некой лишь им известной цели… Я не испытывал страх. Мои мысли одеревенели, сердце замерло и застыла душа. Я уже не думал о том, чтобы вернуться. Я послушно брел туда, куда вели меня шепоты и тени… Я хотел этого… Почему – сам не знаю…
Месяц выплыл из-за плотного облака. Таинственные силуэты растворились где-то среди прибрежного тростника и аира.
Внезапно я пришел в себя, обрел ясность мысли, остановился и с удивлением заметил, что стою перед старой, наполовину ушедшей в землю, крытой стерней хижиной – перед самой дверью, криво сколоченной из неотесанных досок и побеленной известью. Дверь открылась со скрипом давно не смазанных петель. Живущая здесь в одиночестве старая дева Майцына смотрела на меня глазами, полными слез. Мы стояли молча друг напротив друга.
– Это ты! Наконец! Пришло твое время!
Я не знал, о чём говорит эта старуха. Она ткнула в меня искривленным пальцем.
– Входи!
Она уступила мне место и впустила в тёмные затхлые сени.
– Иди дальше.
Я вошел. Небольшая низкая комната, балочный потолок, большая кровать, ровно застланная, хотя уже была ночь. В середине стоял старый изгрызенный временем и короедами сосновый стол. На нём в дешевом жестяном светильнике мерцала наполовину сожженная жировая лампа. У стола стояла лавка и рядом две табуретки.
И вдруг меня охватил панический страх. Что я здесь делаю? Откуда я здесь взялся и почему? Майцына смотрела мне прямо в глаза.
– А это я тебя приняла, когда ты родился.
– Я знаю. Мама мне говорила.
Я не хотел показаться невежливым, поэтому добавил:
– Простите меня, я не знаю, почему я сюда пришёл в такое неурочное время. Простите.
Осторожно я попятился задом к дверям. Страх стальным обручем сковал мне грудь.
– Простите, я не хотел вас беспокоить…
Майцына слегка улыбнулась.
– Я дождалась. Дождалась. Иди, иди. Ты еще вернешься, раньше, чем ты думаешь, – пробормотала она под нос, а потом подошла ко мне, дрожащей рукой откинула мне волосы со лба и начертала на нём какой-то знак. И в тот же миг я почувствовал некую невидимую руку на плече. Я в панике развернулся, со всей силы толкнул перекошенную дверь и стремглав выбежал наружу.
Я бежал без устали, пока в груди не перехватило дыхание. Я остановился неподалеку от Хотимского маяка и, тяжело дыша, перевел дух.
Я был поражён, ошеломлён, но и восхищен всем тем, что случилось сегодня днём и нынешней ночью. Я уже ничего не понимал…
Последующие три дня прошли спокойно. Страх, пережитый мной в последние дни, заставил меня отказаться от начатого. Сундук и книги я оставил в покое. Сокрушенный и подавленный, я даже покаялся перед Богом, признавшись на исповеди, что натворил. Однако ксендз не придал этой проблеме значения, ведь даже самый скрупулезный юрист не смог бы в факте проникновения в тетин сундук найти признаки смертного греха. Поэтому мое прегрешение было мне отпущено с легким моральным наставлением и ещё более легким покаянием, так что, хотя душа моя и очистилась, совесть все же не успокоилась и терзала меня воспоминанием о случившемся, а точнее – о моем поступке и его последствиях. Однако со времени неприятные воспоминания стали стираться, я прекратил загружать себе этим голову. Я даже посмеивался над собой, ведь я, как баба, испугался собственного воображения. Я даже начал думать о случившемся с некоторым бахвальством, как бы провоцируя себя вновь совершить подобный поступок.
Возможно, в конце концов всё окончательно стерлось бы из памяти. Ведь я удовлетворил свое любопытство: увидел содержимое таинственного сундука, заглянул в книги и даже успел почитать одну из них, возбудив при этом свое воображение сверх меры. Теперь я уже не испытывал такого желания прикоснуться к тайне, как до момента открытия сундука… Если бы не один случай…
Мейнхард фон Абенсерг
Утро выдалось свежим. Солнце еще довольно низко висело над горизонтом. После утренней литургии в соборе Святого Духа, во время которой я, как обычно, прислуживал, я отправился на небольшую прогулку, бесцельно шатаясь по городу. Обычно я прогуливался в окрестности кафедрального собора и замка, однако на этот раз я направил свои стопы холму Святого Войцеха, именуемого также в народе Четвергом, увенчанному белесо-серой громадой собора Святого Иосифа и реформатского монастыря.
Некогда здесь бурлила жизнь. Быстро разносился по округе шлепающий звук францисканских сандалий, когда монахи спешили исполнять своя послушания. Однако после упадка январского восстания и изгнания реформатов из Сандомира монастырь опустел, а сам храм стал исполнять функции погребальной часовни, откуда было ближе, чем от приходского кафедрального собора, до кладбища, расположенного неподалеку.
По другую сторону дороги, вдоль которой с вершины холма, из зарослей кустарника и крапивы, тек небольшой ручеек, несущий кристально чистую воду, торчали обгоревшие почти до земли руины храма Святого Войцеха, настолько древнего, что даже Длугош[21 - Ян Длугош (1415—1480) – польский историк и дипломат, крупный католический иерарх, автор «Истории Польши» в 12 томах.] уже не имел ни малейшего понятия, кто, когда и для кого его построил. А чуть выше из-за не слишком плотной ограды выступали кресты холерного кладбища.
Я бессмысленно вглядывался в эти развалины и вдруг заметил в зарослях какой-то темный провал, ведущий под разбитый фундамент разрушенного храма. Тогда я подумал, что, возможно, эта дыра образовалась во время последнего ливня, прошедшего над городом, и что, наверно, стоит ее исследовать. Я осторожно приблизился к этому месту, аккуратно раздвигая крапиву, и попробовал заглянуть внутрь, но дыра оказалась слишком маленькой и пропускала под землю не слишком много света. Я решил вернуться сюда позднее, вооружившись фонарем и запасом свечей. Однако коль скоро я заметил эту дыру в земле, ее также мог заметить кто-то другой, поэтому я закидал провал сухими ветками и прошлогодними листьями, валявшимися неподалеку. Я собрался уже уходить, как вдруг услышал позади себя голос, немного хрипловатый, с иностранным, явно немецким акцентом:
– Laudetur Jesus Christus! – Слава Иисусу Христу!
– In saecula saeculorum. Amen! – Во веки веков. Аминь! – ответил я вежливо, одновременно оборачиваясь в сторону, откуда доносился этот голос.
Не скрывая удивления, я увидел перед собой настоящего монаха в коричневой францисканская рясе, который остановился наверняка затем, чтобы спросить дорогу. Но в тот же самый миг, едва увидев моё лицо, он замер, будто чем-то несказанно пораженный, и буквально онемел. Некоторое время мы смотрели так друг на друга, пока наконец монах не обратился ко мне на вполне сносном польском языке:
– Я отец Мейнхард фон Абенсерг. А тебя как звать? – напряжённо возвысил он голос, как бы ожидая услышать какую-то определенную фамилию. Когда же представился – Станислав Шлопановский, – он как бы осунулся и не сумел скрыть своего огромного разочарования, отразившегося на его лице.
– Я вижу, отец, вы обознались?
– А да… Нет… нет… то есть… Ты поразительно кое на кого похож. Я подумал, что это кровные узы, возможно… это родство… может быть… Нет, нет… А может, всё-таки? У тебя нет каких-нибудь немецких родственников?
– Нет. Кажется, нет. По крайней мере, я ни о чем таком не слышал.
– Но это сходство невероятное. Невероятное. И ещё в этом месте.
– Что вы имеете в виду?
Монах некоторое время колебался, продолжать ли этот странный разговор с незнакомцем. Однако моё сходство с кем-то мне неизвестным явно не давало ему покоя. Поэтому он по ближе со мной познакомиться и рассказать мне о том, что его так встревожило.
– Может быть, это случайность. А может, и нет… Если у тебя есть немного свободного времени, мой мальчик, то давай сядем где-нибудь в спокойном месте, и я тебе расскажу одну историю. А тебе… тебе… возможно, удастся мне кое в чём помочь, или направить куда-то…
– Сейчас каникулы, отец. Времени у меня море. И я ужасно заинтригован.
И я отвел францисканца за кафедральный собор, самое подходящее и спокойное место на отшибе, где можно отдохнуть в тени старых лип и вязов и где никто не должен был нам помешать. И когда мы удобно уселись на низкой каменной оградке из известняка, окружавшей древний храм и отделявшей его с одной стороны от улицы, а с другой – от старинного сада, и помолчали с минуту, наслаждаясь видом утопающих в зелени сандомирских кварталов, и старинных зданий, покрытых патиной времени, и сверкающей на солнце голубоватой лентой Вислы, с удовольствием втягивая ноздрями смешанный запах цветущих лип и дикой рукколы, вслушиваясь в бесконечное жужжание роящихся пчел, несущих медовый сбор в улей, монах вздохнул и поначалу довольно нескладно, а затем всё живее и занимательнее стал излагать свою историю.
– Это случилось весной 1864 года. Я был в то время послушником в францисканском монастыре Святого Креста в небольшом испанском приморском городке. В то прохладное утро волна прилива принесла и выкинула на берег чье-то неподвижное тело. Это был старый человек, потерявший сознание, но время от времени приходивший в себя. Ему повезло. На него почти сразу наткнулись какие-то девушки, проходившие по пляжу. Они известили наш монастырь, а братья тут же поспешили на помощь и принесли в пострадавшего в лазарет. Здесь его осторожно положили в мягкую постель. Несчастный приоткрыл глаза и, когда увидел меня, склонившегося над ним, вздохнул с явным облегчением:
– Слава Богу, слава Богу.
– Не бойся. Ты уже в безопасности. Я сейчас позабочусь о тебе. Назови свое имя, кто ты?
Он с трудом успел прошептать:
– Я священник… и лекарь… Зовут меня… Иосиф…
Он не закончил и потерял сознание.
Юная девушка, лет шестнадцати, одна из тех, что сообщили нам о пострадавшем, с беспокойством посмотрела на монаха:
– Отец, он будет жить?
– Он сильно изранен… но будет.
Это продолжалось довольно долго. Прошло несколько недель, прежде чем отец Иосиф пришел в себя настолько, что смог самостоятельно подняться с постели и начал вести беседы с братьями. Однако до конца он никогда ни перед кем так и не открылся. После долгой, длившейся не один час исповеди у отца настоятеля он получил согласие поселиться в монастыре. И хотя он надел францисканская рясу, но таким же, как все мы, монахом не был. Можно сказать, что он не стал одним из нас, а остался лишь резидентом[22 - Священнослужитель, живущий на территории прихода, помогающий в службе, но не исполняющий обязанностей викария.].
Жил он тихо, на отшибе, сторонясь других людей. Лишь только заря занималась на востоке, он первый проводил литургию, а потом физически работал на пределе сил в огороде или в хозяйственных постройках, в этом тяжком труде стремясь забыть то, что сильно тревожило его душу, и молился. Беспрерывно молился. Что бы он ни делал, было видно, как почти беспрестанно с его уст слетают слова, обращенные к Богу. И постился всё время. Порой он вообще ничего не ел в течение многих дней подряд, а если и брал что-нибудь в рот, то лишь пару кусочков сухого хлеба, запивая простой водой. Иногда, только по случаю важных праздников и по прямому распоряжению настоятеля, он проглатывал немного вареных овощей, приправленных оливковым маслом, и выпивал пару глотков вина.
Братья пытались расспрашивать о его прежней жизни, но отец Иосиф отделывался присказками. Удалось нам узнать о нём совсем немного: только то, что некогда он был монахом в одном из немецких монастырей, а затем, скинув реформатскую рясу, нанялся на корабль, где исполнял обязанности судового доктора, и что, упав море, он чудесным образом спасся из пасти акулы, а теперь, вымолив у монастырского начальства согласие на возвращение к монашескому состоянию, желает остаток своих дней провести в покаянии, ибо, живя в миру, он принял на свою совесть неслыханные грехи.
Проходили зимы и весны, проходили годы. Я принял монашеский постриг. Жизнь в монастыре протекала однообразно. Прежде мне казалось, что я буду пребывать в неустанной эйфории, однако со временем я погряз в рутине. Хотя я был благодарен Господу Богу за то, что могу ему служить в францисканской рясе, но все же ряса эта мне изрядно надоела.
