Разрушитель небес

Дравик выдвинул лишь одно требование: кто бы ни спросил у меня, кто я такая, я обязана называться полным именем – Синали фон Отклэр.

Потому что теперь это и есть мое имя.

На визе Дравика, зависшем над полированным столом, накрытым для завтрака, отображается мое свидетельство о рождении. Имя «Синали Эмилия Уостер» заменено на «Синали фон Отклэр». Имя моего отца и мое соединились. Я швыряю в голограмму стаканом с водой, который попадается мне под руку, и она гаснет, осыпаясь дождем голубых пикселей. Дравик даже не поднимает глаз от яичницы и тоста, его волосы песчаного оттенка старательно зачесаны назад, белоснежный шейный платок накрахмален. Я занимаю место напротив него, вода растекается лужицей посреди стола.

– Как вы добились, чтобы регистратор родословных изменил его? – спрашиваю я.

– А как ты смогла убить своего отца? – невозмутимо парирует Дравик, и у меня чуть не вырывается ответ: угрозами и шантажом, ранами и наркотиками – чем угодно. Если надо было, я замолкала. Если требовалось, умоляла. Терпела побои, наносила побои и наблюдала за побоями, словно со стороны, выйдя из своего тела, лежащего на постели, но ничего подобного я не говорю.

Дравик жизнерадостно улыбается, поднося к губам чайную чашку.

– М-м, полагаю, у каждого из нас свои способы достижения цели, верно?

За окнами роскошной столовой медленно умирает сад с пожелтевшей травой и чахлыми тюльпанными деревьями. В воздухе витает аромат свежесваренного кофе. Входит Киллиам и неторопливо вытирает воду со стола. Зачем вообще понадобилось менять мою фамилию на Отклэр? Выдать меня за Литруа было бы гораздо проще, это привлекло бы меньше внимания. Если только…

– Вы хотите, чтобы двор узнал, что у вас в наездниках бастардка, – выпаливаю я. Дравик пропускает мое заключение мимо ушей.

– Судя по тому, как выглядел кекс сегодня утром, ты скорее уничтожила его, чем съела. А для тренировок тебе нужны силы, так что попытайся хорошо позавтракать.

– А позволят ли благородные, чтобы наездником стала бастардка вроде меня? – допытываюсь я.

– Это не им решать. Тебе понравился Ракс?

– Понравился?

– Я видел короткое видео вашей стычки перед поединком. Хорошо, что ты была в шлеме, иначе он мог бы стать проблемой. И это до сих пор не исключено.

Я хмыкаю.

– Вряд ли. Похоже, ума в нем не больше, чем в мешке с железными опилками.

– Синали, интеллект в широком понимании не требуется для достижения победы – достаточно умения нанести удар, когда твой противник допустит ошибку. А он определенно раззадорил тебя.

Его намек мне не нравится.

– Я способна держать себя в руках.

Дравик напевает себе под нос. Робопес устроился у его ног. Я нерешительно улыбаюсь ему, но он, не обращая на меня внимания, кладет голову на лапы. Стол вытерт, Киллиам приносит мне тарелку, на которой горой лежит яичница и мясо, но ее содержимое занимает меня гораздо меньше, чем то, что старик то и дело шмыгает носом.

– Киллиам болен? – спрашиваю я.

– Кажется, у него аллергия.

– Наверное, это от пыли. Старому человеку сложно прибраться здесь как следует. – Готова спорить, что не Дравик пек тот кекс, а Киллиам. – Я могла бы ему помочь.

Дравик улыбается:

– Если после дня тренировок у тебя еще останутся силы, сделай одолжение.

Нахмурившись, я ковыряюсь в яичнице. Пес смотрит на меня, склонив голову набок. А, так мне удалось привлечь твое внимание? Пока Дравик встает и отходит, чтобы налить себе чаю из самовара, я бросаю кусочек яичницы на пол. Приблизившись к нему, пес принюхивается к угощению, лежащему в пыли, и заглатывает его целиком.

– Ты хоть чувствуешь вкус?

В ответ на мой вопрос пес рычит, но при виде еще одного кусочка яичницы с любопытством склоняет голову набок. Я хихикаю:

– Какой же ты непостоянный!

Возвращается Дравик, и пес спешит снова занять место под его стулом.

– Следующие два месяца Киллиам будет отвечать за твое питание. Наша основная задача – нарастить тот минимум мышечной ткани, который требуется, чтобы управлять боевым жеребцом как можно быстрее и безопаснее.

В памяти всплывает Ракс со всей его показной красотой мраморного изваяния. И то, как его тело замерло подо мной в ожидании, напряженное и обжигающе горячее… Я презрительно кривлю губы.

– А я уверена, что верховая езда – это не только бугры мышц.

– Не только, – соглашается Дравик. – Но свою ментальную совместимость с боевыми жеребцами ты уже доказала, вот я и беспокоюсь об остальном. Так мы начнем?

Я забрасываю в себя еду. Свежее мясо, срезанное с туши настоящего животного, – вроде того мяса, которое я так хотела купить для матери, когда она перестала вставать. Мяса, которое, как я думала, вернет ей силы. Я быстро проглатываю его, не желая чувствовать вкус. Запиваю водой – ни чая, ни сахара, ни сливок, никаких удовольствий.

Я здесь не для того, чтобы быть милой.

Я здесь, чтобы выиграть Кубок Сверхновой.

* * *

Дверь из холодной стали и суперсовременный биозамок охраняют вход в бункер особняка. Во время долгого пути вниз по сумеречным лестницам тишину нарушает лишь шмыганье Киллиама, постукивание трости Дравика и цокот металлических лап робопса. Глубже, чем я предполагала, под особняком находится пространство без дна – гигантская расщелина, через которую ведет только узкий мост с перилами.

– Милости прошу в бункер, – Дравик указывает на голые стальные стены. Никаких голодных «посетителей», упомянутых Киллиамом, здесь нет, зато есть боевой жеребец – обшарпанный великан раз в сорок больше меня, подвешенный к стене за руки. Его бесцветная броня кое-где отвалилась кусками, обнажая переплетения волокон, похожих на проржавевшие мышцы. Боевой жеребец Ракса выглядел иначе, а это старая, нет, древняя модель, растерзанная временем.

Я круто оборачиваюсь к Дравику.

– За кого вы меня держите? Это что, и есть мой боевой жеребец? Да этому металлолому самое место в Музее Войны!

Он небрежно прислоняется к перилам.

– О, да у тебя зоркий глаз. Это один из первых прототипов боевых жеребцов серии А – третьей созданной человечеством в стремлении выиграть Войну.

– И вы хотите, чтобы я ездила верхом на том, что сделано четыреста лет назад? На этой гребаной куче ржавчины я ничего не выиграю! Меня убьют в первом же…

– Вообще-то триста шестьдесят два года назад, – поправляет он, обводя тростью, как школьной указкой, разбитую раму боевого жеребца. – Однако все его комплектующие по-прежнему целы. Может, он и не такой массивный, как современные модели, но определенно более маневренный. И если начистоту, более обаятельный.

Я сгребаю в кулак шейный платок Дравика быстрее, чем успеваю опомниться. Робопес заливается истерическим лаем, невидимая шерсть на его загривке встает дыбом, перламутровые клыки щелкают у моих щиколоток. Напрасная трата времени – вот что такое этот благородный. Рывком я прижимаю его к перилам. Дно бункера зияет пустотой на расстоянии больше сотни футов под нами, монолитные ноги боевого жеребца уходят в темноту и теряются в ней.

– Мне перебросить нас обоих через перила? – свистящим шепотом спрашиваю я Дравика. – Прямо сейчас устроим финал, который наверняка ждет нас позднее? Так все закончится гораздо быстрее, чем фарс, в который вы меня втянули.

Что-то острое впивается через ботинок мне в ногу повыше пятки, но я не разжимаю рук и не свожу глаз с благородного, которому позволила одурачить себя. Робопес пытается порвать мне сухожилие, прокусив кожаные ботинки, и Дравик отчетливо произносит единственное слово:

– Астрикс.

Клыки, вонзившиеся мне в ногу, моментально разжимаются, я слышу знакомый звук отключения солнечной батареи. Зачем ему понадобилось выключать робопса? Я же собираюсь сбросить нас с Дравиком вниз. Он должен отбиваться. Тело под его вышитым жилетом должно дрожать, напрягаться, силиться вырваться, но он даже не пытается пошевелиться. Он невозмутим, как тростник в бурю. Вежливая улыбка у него на лице словно затягивает меня глубже.

– Похоже, насилие для тебя – дело привычное, – замечает он.

– А чего еще вы ждали, забрав с улицы никчемную девчонку из Нижнего района?

Его голос обретает твердость.

– Никчемная – это не про тебя.

– Прошу вас! – умоляюще взывает Киллиам от пульта управления на другом конце мостика. – Пожалуйста, барышня, давайте не будем ссориться…

– Тихо! – огрызаюсь я через плечо. – Вы что, не понимаете? – обращаюсь я к Дравику. – Боевые жеребцы благородных намного лучше этого, я глазом моргнуть не успею, как они разорвут меня в клочья. И все окажется напрасным!

Дравик негромко смеется:

– Похоже, ты быстро поддаешься отчаянию.

Я стискиваю зубы. Что знает его раззолоченная задница об отчаянии? Не успев подарить мне надежду, он безжалостно отнял ее, показав это барахло вместо боевого жеребца. Киллиам бормочет что-то неразборчивое себе под нос.

– А ведь он прав, – признает Дравик.

– В чем же это, интересно? – Мы так сильно навалились на перила, перегнувшись через них, что они поскрипывают. Но ни капли испарины не блестит у него на лбу, взгляд не мечется по сторонам. Он непроницаем, и за это я его ненавижу. Теперь, находясь так близко от него, я впервые вижу в его серых глазах еле заметные крапинки, похожие на пиксели, когда он переводит взгляд на боевого жеребца. Следы от операции на радужке. Дорогостоящей. Болезненной. Верноподданная знать делает такую, чтобы в большей мере соответствовать своему Дому и цветам его эмблемы. Он изменил цвет глаз – со своего естественного на серый.

– Но ведь с ними мы выиграли Войну, верно?

Я замираю, потом обвожу боевого жеребца медленным взглядом.

Так об этом говорят священники: сатана послал врага, чтобы уничтожить нас.

История повествует, что нам неизвестны причины нападения врага, мы знаем только, что он на нас напал. Передвигаясь в океанах, в среде, наиболее близкой к привычной ему космической невесомости, он всего за два десятилетия уничтожил три четверти населения планеты. Но затем мы построили семь Станций – гигантских металлических ковчегов, прикрытых твердосветными ячеистыми экранами, и они зависли высоко над разоренной Землей. А потом мы создали человекоподобных боевых жеребцов. Станции спасли и сохранили нас, а боевые жеребцы переломили в нашу пользу ход Войны, которая грозила нам полным уничтожением, и принесли нам победу. Врага сокрушили тысячи боевых жеребцов, как этот, и их доблестные наездники, которые убивали и погибали сами, – рыцари Войны.

Такова история старой Земли – раньше на ней велось много войн. Но когда явился враг, осталась лишь одна. Должно быть, когда-то наездником этого боевого жеребца был рыцарь.

А вот история, которую я рассказываю сама себе: когда-то давным-давно этому жеребцу боевой раскраской служила кровь врага.

Его серые руки повисли, длинные хилые ноги изогнулись и вывернулись в тазобедренных суставах. Голова, закрытая шлемом в форме полумесяца, безвольно поникла, опустилась на побитый нагрудник. Он выглядит ненадежным, сломанным, бессильным. В металле его покрытой вмятинами брони мелькает мое изможденное отражение – ненадежное, сломанное, бессильное. Двое, которые друг друга стоят. Семеро, которые должны поплатиться. Это не время для милосердия.

Я разжимаю пальцы, отпуская Дравика.

– Где же команда механиков? Наверняка ваши инженеры способны на большее.

Он легким движением оправляет шейный платок.

– Они прибудут утром, но прежде, чем смогут приступить к работе, от тебя им понадобится импринт боевого жеребца.

– Импринт?

– Чтобы ты хотя бы раз села в седло, – поясняет он. – Твое нейронное рукопожатие будет зафиксировано, систему боевого жеребца перезапустят, поскольку им не пользовались триста шестьдесят два года.

– Где вы вообще откопали такое старье?

На его лице вновь появляется улыбка, которая заменяет ответ:

– Как я уже говорил, твоя единственная забота – верховая езда.

Киллиам нажимает кнопку на пульте, подвешенный боевой жеребец содрогается, его нагрудник со скрипом открывается, расходясь на две половины, обнаруживая внутри кромешную темноту. От мостика отделяется трап, он, лязгая, выдвигается и закрепляется на выступе разверзшейся груди боевого жеребца. Глубоко внутри у него что-то потрескивает, словно напряжение в миллион вольт. Во мраке грудной полости разгорается свет – хорошо знакомое мне сияние бледного сиренево-голубоватого геля с кишащими в нем серебристыми вихрями, в цилиндре размером с гроб, рассчитанный на троих.

В седле.

Дравику удается вызвать во мне раздражение преувеличенно галантным поклоном.

– Милости прошу, Синали. Если, конечно, ты все еще готова удостоить меня чести и соблюсти условия нашего соглашения.

Боевой жеребец громадный. Я маленькая. Он старый, а я молодая. Я новичок, а остальные наездники – нет. Делаю один осторожный шаг по трапу, потом другой – по обе стороны от меня бездна, передо мной сиренево-голубоватое сияние, позади – ничего, кроме боли. Мне не стоило ни на что рассчитывать. Но эта тень, обрамленная странным сиянием, притягивает меня к себе. Дравик дал мне боевого жеребца. Мы могли бы. Я могла бы. Вместе нам, возможно, удастся сделать так, чтобы мир забыл о Доме Отклэров.

Бросив взгляд на Дравика, я предупреждаю:

– Никакой чести в этом нет.

Он улыбается шире:

– Знаю, храбрая девочка. Но это даже к лучшему.

Содрогаясь, нагрудник с глухим стуком захлопывается за мной.

Часть II

Паутина

10. Гумо

Humō ~āre ~āuī ~ātum, перех.

1. хоронить

Я одна. Здесь темно, как в космосе. Я паникую. Успокойся – сжимаю в кулаке подвеску матери и шагаю вперед.

Внутри у боевого жеребца резко пахнет аккумуляторной кислотой, шарнирной смазкой и цитрусом. Кабина просторнее, чем я думала, – пожалуй, размером с мое жестяное жилище. Присущей Призрачному Натиску мраморной гладкости здесь нет и в помине, в этом боевом жеребце повсюду металлические выступы, неровные и необработанные, ржавчина покрывает их, словно сухая красная плесень. Здесь так же пыльно, как в Лунной Вершине, но с примесью гнили и тлена – не выбеленный временем скелет, а то, что еще продолжает умирать.

Седло ждет посреди кабины, слегка пульсируя. Словно маяк из чистого сиренево-голубоватого сияния и медленно двигающихся в нем серебристых вихрей, не ограниченных никакими проекционными барьерами. Странно… но ведь это старая модель, может, в то время твердый свет еще не изобрели. Я опасливо тянусь к сиянию и протыкаю пальцем поверхность геля, гель меня не удивляет, но вихри взволнованы неожиданным вторжением, становясь ярче. – Ну и как мне попасть внутрь? – бормочу я.

– Продави себе дорогу, – отвечает Дравик по внутренней связи, и я вздрагиваю. – Поверхность нейрожидкости поддастся, если приложить достаточно усилий.

– Нейрожидкости? Значит, вот как это называется?

Он не отвечает. Я проталкиваю в седло всю ладонь. К ней сразу же слетаются серебристые вихри, словно стая мух на запах. Я внезапно замечаю, что здесь что-то есть. Наблюдает за мной. Нечто более сильное, чем в первом жеребце, настолько, что я чувствую его взгляд, устремленный мне в затылок, даже без ударов током внутри геля. Кабина сразу кажется слишком тесной. А воздух в ней – тяжелым, мне становится трудно дышать, будто это нечто находится прямо надо мной.

– А… – я сглатываю, – а разве мне не нужен костюм наездника?

– Костюмы наездников предназначены для длительного воздействия, а ты сейчас просто перезапускаешь его.

Для длительного воздействия. Воздействия чего?

Воспоминания об убийстве Отца уже не обжигают меня изнутри, и я начинаю колебаться… но что такое эти сомнения, если не трусливая отговорка? Изо всех сил я вдавливаюсь в гель, и он поддается с всхлипом, захватывая меня своим вязким, неотвратимым притяжением. Сердце почти выскакивает из груди, беззвучное давление усиливается в ушах, на коже, и вдруг нечто оказывается прямо здесь. Раньше оно витало надо мной, а теперь схватило меня обеими руками за горло. Мое дыхание становится неглубоким и частым, гель ощущается во рту и в носу, как плотный кислород, мне страшно повернуть голову – я вижу только, как роятся вокруг серебристые вихри, собираясь там, где моя кожа открыта. Почему этот боевой жеребец настолько отличается от первого? Или так он и должен ощущаться без костюма?

– Сейчас я включу в нейрожидкости поток перезапуска, – предупреждает приглушенный голос Дравика. – Возможно, на краткое время станет больно.

Это не боль, а вторжение – словно захлебываешься водой, только все это ощущается ментально. Будто дежавю, только навязанное извне, и при этом то, что прежде наблюдало, проникает в меня. И не нащупывает мягко путь, как делал Призрачный Натиск. Это не протянутая рука, а заполнение пустоты. Это нож, вонзающийся в мою ключицу, космический вакуум, взрывающий грудную клетку Отца, которого я вытолкнула в шлюз, бесконечный кошмар смерти матери. Это мужчины в борделе – без сочувствия, без жалости (прекрати), и я чувствую, как коченею, как веки резко поднимаются и опускаются, и начинаю видеть: белый свет. Лучи. Они прорезают черное пространство, как блестящие пули, останавливаясь лишь при столкновении с ячеистыми проекционными щитами. Сотни серебристых боевых жеребцов летят в поле моего зрения, кружат в космосе, как элегантные осы, не оставляя плазменных следов – сияющие новые модели этого древнего жеребца.

А потом они поворачиваются ко мне.

Сотня гигантских стрел обращается в мою сторону и указывает точно на меня. Охотники в поисках добычи.

Они надвигаются.

Я ощущаю укол глубинного инстинкта и понимаю, что эти боевые жеребцы ринутся убивать меня с той же готовностью, как и наемные убийцы. Блеск кинжала. Блеск копья. Они прервут мое существование. Я кручусь, падаю, вращаюсь в невесомости, звезды размываются перед глазами. Хуже страха умирания оказывается острый, неослабевающий страх, который вопит, что я совершенно одна. Я точно знаю это. Неизвестно, почему или как, но мне известно, что все мои друзья мертвы.

Я осталась последней.

– …завершен. Ты слышишь меня, Синали? Перезапуск завершен. Можешь выйти из седла.

Голос Дравика становится ножом, перерезающим пуповину, – образы и страх меркнут, мое тело ускользает из тисков… неизвестно чего. Тяжело дыша, я выбираюсь из седла. И это – боевой жеребец? Нет, это демон, дьявол, взламывающий мой мозг и препарирующий его. Я видела там нечто… и оно видело меня. Без моего согласия.

Я стучу в грудь боевого жеребца, и она открывается, но недостаточно быстро. Я почти вываливаюсь на трап к Дравику.

– Зачем он так? Неужели так перезапускаются все боевые жеребцы?

Дравик не спрашивает, что я имею в виду, – значит, ему известно, о чем я говорю. Он просто отвечает: «Нет».

– Тогда зачем вы загнали меня в этот кусок дерьма?

– В Разрушителя Небес, – спокойным голосом поправляет Дравик. – Зови его по имени.

– Да меня не заботит, как его зовут, – выпаливаю я.

– Я и не прошу тебя заботиться о чем-то. Только прошу сражаться. Каждому бойцу следует знать имя своего меча. Разрушитель Небес.

Наполненную яростью тишину нарушает лишь шмыгающий носом Киллиам, морщинистыми руками прижимая к лицу носовой платок. Дравик вдруг подает слуге знак следовать за ним вверх по лестнице, ведущей из бункера. Киллиам медлит, а робопес послушно семенит за хозяином, отчаянно виляя хвостом.

– Ну и куда это вы? – кричу я ему вслед. – Дравик! Дравик, вы обязаны мне ответить!

– Никаких условий насчет моих ответов в соглашении нет, Синали, – напоминает мне удаляющийся голос. Я вижу красный – нет, багряный, как у Ракса. Медленно подойдя ко мне, Киллиам достает откуда-то марлю, встает на колени и тянется к моей прокушенной робопсом пятке.

– Позвольте, барышня. Надо перевязать рану, пока она не воспалилась…

– Не трогайте меня! – Я отталкиваю его. Киллиам не встает и продолжает тянуться к моей ноге. – СКАЗАЛА ЖЕ, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!

Я пинаюсь, задеваю его руку, он отдергивает ее и отшатывается в сторону, пропуская меня, а я широкими шагами прохожу по мостику. Я замечаю, как он, прижимая к себе узловатую ушибленную кисть, медленно, шаркая ногами и дрожа, поднимается по лестнице. Вот и хорошо. Это тебе за то, что распускал руки. За то, что испек кекс для злой девчонки.

Я поворачиваюсь и пинаю перила снова и снова, так сильно, что боль отзывается в костях. Будь проклят этот благородный и его долбаное соглашение! Мне нужна эта машина. Если я смогу ездить на нем, это будет означать силу, с которой придется считаться даже благородным. Что ж, прекрасно. Он хочет играть строго по правилам – я могу это сделать. Я умею держать себя в руках. Дравик прав: мне незачем заботиться об этой развалине, но я, по крайней мере, могу звать его по имени, хотя бы для того, чтобы Дом Отклэров знал, кто разделался с ними.

«Разрушитель Небес».

Это же только металл, провода и технологии времен начала Войны. Машина, сделанная для того, чтобы уничтожить давно исчезнувшего врага. Но сквозь трещины в нагруднике видно, как от звуков моего голоса серебристое седло на миг засияло ярче.

* * *

Мне понадобилось восемь дней, чтобы отвести взгляд от кровавого силуэта матери на полу нашего дома.

Двенадцать дней – чтобы начать вновь принимать твердую пищу. Пятнадцать – чтобы рана на ключице затянулась и перестала кровоточить от движений, и тридцать дней – чтобы продумать план. Пятьдесят два – чтобы выследить уборщика, работающего в турнирном зале, шестьдесят – чтобы получить работу доставщика молочной смеси тому уборщику. Семьдесят восемь дней – чтобы изучить карту турнирного зала и маршруты патрулей. Сто тридцать два – чтобы убедить мадам Бордо платить мне не кредами, а транквилизаторами. Сто семьдесят пять дней – чтобы подсыпать транки в молочную смесь уборщика, перенести его пропуск на мой виз и пройти в турнирный зал так, будто все в порядке, в то время как все не в порядке.

Мне понадобилось сто семьдесят пять дней, чтобы провалиться, пытаясь опозорить моего отца.

И пятьдесят один день, чтобы научиться ездить верхом на странном, ненадежном боевом жеребце Дравика.

Самым сложным оказалась вовсе не физическая подготовка в первые три недели. Не долгие часы силовых тренировок, доводящих меня до головокружения и рвоты, не ингаляции витаминов с непроизносимыми названиями, не холодные утра, когда я бегала на тренажере до тех пор, пока мне не начинало казаться, что у меня вот-вот треснут голени.

Сложнее всего отдыхать. Я не вижу в этом смысла. Загоняв меня до изнеможения, Дравик запирает на цифровые замки все тренажерные залы особняка, чтобы я не могла пользоваться ими во время, отведенное для отдыха. Каждый прошедший час – это час, который другие наездники Кубка Сверхновой уже отработали миллион раз. Это невыносимо. Когда я не могу двигаться, тренироваться, сосредоточиться на чем-нибудь, пусть даже на боли, на меня накатывают воспоминания.

Робопес находит меня разглядывающей старинную картину, на которой красивая женщина идет по Земле там, где деревьев больше, чем неба. Теперь я слышу негромкий металлический цокот его лап с другого конца Лунной Вершины, но мои мысли поглощены кровью и ошибками, которые я совершила. Почему я выжила, а мать нет? Наемный убийца напал на нас обеих, и как воспоминание этого у меня остался шрам. Я не помню, как выжила. Помню, как визжала, кричала, как меня ударили ножом, помню черную маску, скрывающую нижнюю часть лица, помню ледяные глаза, и больше ничего. Следующее, что мне вспоминается – я уставилась на кровь матери на полу, на мою ключицу наложена повязка, а виз сообщает, что прошло уже восемь дней.

Кто перевязал меня? Почему я хорошо помню только то, что было потом, а не в то время? Вероятно, из-за психологической травмы. Мне хватает ума, чтобы понимать это, но не нравится сама идея травмы, отнимающей у меня воспоминания. Не нравится, что я не могу управлять своей жизнью. Стараюсь успокоиться, мысленно вернуться в то время, дотянуться до него, но… там пусто.

Робопес скулит и тычется холодным носом в мою лодыжку. Я смотрю вниз: повязка, которую наложила на ногу после того, как пес прокусил мой ботинок, сползла во время тренировки и пропиталась кровью. Взгляд немигающих сапфировых глаз робопса устремлен на меня, в их синих глубинах вспыхивают неяркие искры, словно срабатывают нейроны.

– Не волнуйся, – улыбаюсь я. – Я тебя не виню. Ты ведь защищал его, да? Как и я свою мать.

Вскоре картины, которые можно было рассматривать, заканчиваются. Просмотр виза занимает теперь гораздо больше времени. Фанаты турниров ведут базы данных по каждому наезднику – и настоящего, и прошлого. Я стараюсь запомнить как можно больше лиц, изучаю ролики с яркими моментами поединков. Можно подумать, что езда не требует у наездников ни малейших усилий. Не понимаю, в чем превосходили их легендарные рыцари: боевые жеребцы в наше время – это вершина достижений техники, разработанной на деньги благородных, к тому же у нас было четыреста лет, чтобы довести до совершенства искусство верховой езды.