Разрушитель небес

– Эти семеро… Вы уверены в их причастности?

– Полностью, – подтверждает Дравик. – За те два месяца, пока ты выздоравливала, я проверил каждого из них. Если пожелаешь, я предоставлю тебе доказательства их виновности.

На миг мне хочется усомниться в словах этого странного человека. Хочется, чтобы он оказался неправ, но я чувствую, что это не так – конечно, все они желали нашей с матерью смерти. Они же Дом. Они действуют вместе, заодно. И на карту поставлена честь каждого, а не только отца.

Я откидываюсь на сиденье, ховеркар сразу набирает скорость. Дравик продолжает без улыбки:

– Я рассчитывал, что мы обсудим условия нашего соглашения, когда окажемся дома, но… за каждый выигранный тобой поединок на Кубке Сверхновой я предлагаю тебе убийство одного из этих семи благородных. А если ты выиграешь Кубок, я уничтожу Дом Отклэров.

Внезапно недосягаемый золотистый плод порождает множество плодов поменьше, находящихся гораздо ближе.

– Каким образом вы?..

– Связи. Люди, места, обстоятельства – все это тебя не касается. Твоей заботой будет только верховая езда, – он чувствует мою нерешительность. – Считаешь, я не смогу избавиться от них?

Не сводя глаз с ладоней, я говорю:

– В ваших способностях я не сомневаюсь, не то что… в своих.

Он снова расплывается в улыбке.

– Вот уж не думал, что доживу до того дня, когда кто-то из потомков Отклэров станет принижать себя. Храбрая девочка, ты напоила уборщика, пробралась в бдительно охраняемый турнирный зал, обвела вокруг пальца одного из наездников, угнала боевого жеребца и заколола герцога. Мне известны криминальные авторитеты из Теневого кольца, которые не могут похвалиться таким внушительным списком заслуг.

– Верховая езда – другое дело.

Он устремляет в окно задумчивый взгляд.

– Пожалуй, да.

Наш ховеркар ныряет в черный туннель и вылетает из него в сияние искусственной луны, которая заливает своим светом каждое нарядное здание и дорогу, покрытую брусчаткой. Ось, где живут благородные, издалека всегда казалась мне миниатюрой, чем-то вроде кукольного дома, а теперь я вижу, как фонтаны изливают струи воды затейливыми антигравитационными спиралями – они проходят прямо у меня над головой, устремляются вверх, в стороны, между зданиями, оплетая небо. Благородные расхаживают по тротуарам под голографическими зонтиками, наряженные в расшитые янтарем корсеты и вычурные деревянные маски. Причудливые маленькие существа сидят у них на руках – обезьянки, собачки, в процессе разведения изменившиеся до неузнаваемости. Негромкая музыка музыкантов, которые играют на настоящих инструментах из белой древесины тюльпанного дерева, слышится почти на каждом углу, шуты в подсвеченных неоном колпаках и переливчатых, как крылья бабочки, костюмах мелькают повсюду, развлекая группы зрителей.

Ни попрошаек, ни крыс, ни тощих псов, роющихся в отбросах, ни потрепанных мотыльков, бьющихся о неоновые фонари. Ни крови на мостовой. Ни грязи, ни труб, изрыгающих желтую серу. Все наполнено свежестью и запахом духов, сверкает голографией и драгоценным деревом, всюду звуки музыки и журчание воды – чистой воды, за которую в Нижнем районе убивают, могут пырнуть ножом, а здесь ее превратили в искусство, сделали так, чтобы маленькие питомцы могли резвиться в ней, забавляя хозяев.

Бешенство взметается во мне, и его взрыв завершается приступом тошноты.

– Занятно, не правда ли? – осведомляется Дравик, в глазах которого пляшут огоньки, и протягивает мне пластиковый пакет. Я хватаю его. Снаружи слышится чей-то смех. Начинает играть оркестр. Веселая музыка пытается приглушить хриплые звуки, с которыми меня выворачивает наизнанку, но безуспешно.

* * *

К тому времени, как тошнота утихает, наш ховеркар сворачивает на тихую боковую улочку в стороне от музыки, танцоров и благоухающей толпы. Мы поднимаемся вверх по холму, поросшему сочной зеленой травой и тюльпанными деревьями (настоящими, какие были на Земле), склон холма усеян особняками благородных, выстроенными из мрамора. Ховеркар притормаживает перед огромными воротами, и те с готовностью распахиваются, как пасть из черного чугуна.

– Приехали, – небрежным тоном объявляет Дравик.

Ховеркар скользит над прорезанной в склоне холма подъездной дорожкой, ведущей через сад. В отличие от пышной изумрудной растительности, окружающей другие особняки, этот сад поблекший, запущенный, с пожелтевшей травой и чахнущими тюльпанными деревьями. И все же… здесь столько свободного места, я и не представляла, что такое возможно на Станции. И деревья настоящие – с листвой и корнями, змеящимися, как щупальца врага на воротах ангара. А особняк из мрамора и стекла на вершине холма с легкостью вместил бы пятьдесят семей из Нижнего района.

Я крепче вцепляюсь в пакет с рвотой: я знала, что благородные Дома живут в комфорте и роскоши, но увиденное вблизи это ранит гораздо больнее, реальнее. На нас надвигается особняк посреди площадки, усыпанной белым гравием, в окружении мраморных статуй святых и грешников. Святой Петир висит вверх ногами на своем перевернутом кресте, как воплощенное смирение и напоминание, как низко я пала.

Меня угораздило вновь вверить свою жизнь в руки благородного.

– Добро пожаловать, Синали, – Дравик взмахивает тростью, – в мой дом. И твой, разумеется, – на все время существования нашего альянса. Идем?

Жестом он приглашает меня войти, и я, не успев сделать двух шагов от входной двери, замечаю пыль, толстым слоем покрывающую каждый бархатный диван, каждую довоенную картину. Пыль даже на мраморном полу, в ней видны дорожки, протоптанные там, где чаще всего ходили. Тени заполонили комнаты, лишь несколько теплых огоньков подмигивают в самой глубине особняка. Это и есть запах Дравика – запах моли, времени и тревожной темноты. Я бросаю взгляд по сторонам в поисках стражи, но, если бы он хотел сдать меня властям, думаю, вряд ли потащил меня ради этого в район благородных.

– Надеюсь, ты простишь мне этот беспорядок, – говорит Дравик, поравнявшись со мной. – Я стараюсь по возможности проводить здесь как можно меньше времени.

– Почему?

Он медлит, потом отвечает коротко:

– Из-за воспоминаний.

Не знаю, зачем он хочет, чтобы я участвовала в Кубке Сверхновой и почему выбрал именно меня. Не знаю, можно ли ему доверять. Но воспоминания и боль, заставляющая держаться от них подальше, – то, что хорошо мне знакомо.

Внезапно раздается лай, точнее, его металлическая имитация, и я вижу, как по коридору на нас несется блестящий робот формой и размером примерно со среднюю собаку. Он сделан из золота, но одна лапа и часть туловища заменены тронутыми ржавчиной деталями, покрытыми давно поблекшими голостикерами и детскими лазерными каракулями. Постукивая висящими ушами, робопес подходит, останавливается у ног Дравика и старательно виляет ржавым хвостом.

– А-а, – Дравик смотрит на него с улыбкой, в которой заметен оттенок горечи. – Значит, он до сих пор поддерживает в тебе жизнь?

Робопес лает, бегает вокруг ног Дравика. Он выглядит странно, но не так пугающе, как выродившиеся питомцы, которых благородные всюду таскают с собой, – и конечно, внушает гораздо меньше страха, чем человек, стоящий сейчас рядом. Я медленно протягиваю к робопсу руку, он смотрит на меня полированными сапфировыми глазами и настороженно принюхивается.

– Привет, – шепчу я. – Я Синали.

Робопес рычит, металлические губы раздвигаются, обнажая перламутровые зубы.

– Тихо! – усмехается Дравик и переводит взгляд на меня: – Не обращай внимания. Пережиток давно ушедшей эпохи, ничего более.

– Хозяин…

Я вздрагиваю при виде белого видения, возникшего из сумрака: это старик, лицо которого белее бумаги, а седые волосы торчат во все стороны, наэлектризованным облачком окружая голову. Он настолько тощий, что кажется выеденным изнутри – от него остались лишь кожа да кости. Резко контрастируя с вздыбленными волосами, его бриджи и туника безукоризненно опрятны, осанка безупречна.

– Вы вернулись, хозяин Дравик, – хрипло произносит он с улыбкой. Я могла бы поклясться, что Дравик поморщился, услышав, как его назвали «хозяином».

– Вернулся, Киллиам. Комната для гостьи готова?

– Да, – Киллиам поворачивается ко мне с улыбкой на бумажно-тонких губах. – В ней есть все, что приличествует юной госпоже. Как же отрадно видеть, что Лунная Вершина вновь принимает гостей…

– А бункер? – прерывает Дравик.

– Я сам перенастроил системы, хозяин. Паутины скопилось порядочно, и посетитель оказался голоднее обычного…

– Отлично, – Дравик забирает из моей руки пакет с рвотой. – Будь добр, избавься от этого, а затем приготовь легкий чай. Мы с Синали выпьем его у меня в кабинете.

– Как пожелаете.

Поклонившись, он исчезает в тускло освещенном лабиринте комнат, а Дравик молча поворачивает в другую сторону, постукивая тростью и жестом призывая меня следовать за ним. Робопес семенит следом, преданный хозяину, несмотря на его явную неприязнь.

– Обычно вы держите голодных посетителей в бункере, полном паутины? – спрашиваю я, задерживаясь взглядом на каждой древней картине, мимо которой мы проходим, – все это образцы земной живописи. Этот дом «Лунная Вершина» такой пустой, пыльный и тихий, что кажется скорее гробницей, чем особняком.

– Нет, – усмехается Дравик. – Как правило, я демонстрирую более утонченные манеры.

– Тогда почему?..

– У тебя выдался длинный день, Синали, – прерывает он меня. – Или, скорее, два на редкость длинных месяца. Давай составим договор и остаток ночи посвятим отдыху – утром предстоит много работы.

Он избегает говорить о чем-то. Я вхожу следом за ним в комнату, отделанную не мрамором, а деревом. У меня чуть не отвисает челюсть. Металлы можно синтезировать, используя элементы, которые вспомогательные станции вытягивают из Эстер, но синтезировать дерево невозможно – растениям требуется почва, место и время, чтобы вырасти. Благородные ценят белую древесину тюльпанного дерева и янтарь, который из нее получают, выше, чем золото. А кабинет Дравика полностью сделан из довоенного дерева, старинного, выросшего на Земле, имеющего насыщенный красноватый оттенок. Оно теплее огня, в нем гораздо больше жизни, чем в металле, оно превосходит гладкостью мрамор, узор его волокон вьется, словно кофейный дым в янтарном море. Из того же дерева сделана подвеска матери. Она любила ее, ласкала пальцами, как делают священники, перебирая каменные четки, пока та не приобрела гладкость. Большим пальцем я провожу по крестику на шее, касаюсь рельефного изображения на нем.

– Прошу, – Дравик указывает на кресло перед столом из белого дерева. – Садись.

Я сажусь, замечая, что на подлокотниках нет ни пылинки. Должно быть, этой комнатой он пользуется постоянно. Коллекция бабочек на стене – как леденцы, усыпанные драгоценными камнями и выстроенные в ряд. Настоящие бумажные книги теснятся на полках во всем своем дорогостоящем устаревшем великолепии. Робопес ложится на роскошный ковер, его сапфировые глаза тускнеют, означая переход в режим отдыха. Прежде чем я успеваю устроиться, Дравик произносит:

– Твой отец приказал убить твою мать.

В кабинете вдруг становится холодно. Я пытаюсь что-то ответить, но слова застревают в горле, как проглоченная льдинка. Фраза совсем простая. Просто услышать ее, понять, отбросить в сторону, это правда, но псы воспоминаний натягивают привязь… Лужи крови на жестяном полу, горячий соленый запах, пропитанные кровью черные волосы…

– Твой отец приказал убить твою мать, верно?

– Прекратите, – тихо требую я, – не повторяйте больше.

От моего тона робопес поднимает голову и снова рычит, но Дравик сурово приказывает ему:

– Хватит, болван. Прошу прощения, Синали… я забыл, как долго ощущается эта рана.

Забыл. Значит, ему известно, каково это – лишиться матери? Я вглядываюсь в него, но не замечаю никаких признаков, вроде облизывания губ или бегающих глаз. В бордель мадам Бордо часто заходила мелкая знать, торговцы, имеющие в родне низших баронов, но чем выше посетители были по положению, тем труднее становилось их раскусить. Двор нова-короля отшлифовывает каждого, не важно, нравится им это или нет, и Дравика он отшлифовал лучше некуда: понять, что у него на уме, невозможно.

Пальцами, унизанными кольцами, он придвигает ко мне чистый лист веленевой бумаги. Никаких подписей на визе, никаких экранов – настоящий договор на бумаге, не поддающийся взлому и отслеживанию.

– Назови свои условия, – говорит он. – У каждого из нас будет храниться копия, подписанная второй стороной. Если один нарушит договор, другой сможет отнести бумажную копию в полицию и обвинить нарушителя в тяжком преступлении. В твоем случае таким преступлением будет убийство представителя знати.

– А в вашем?

– Попытка уничтожить благородный Дом, что позволено лишь королю. Если не ошибаюсь, это называется «присвоение прерогатив престола без его согласия».

Я фыркаю.

– С договором или без него, полиция никогда не арестовывает людей вроде вас. У вас множество друзей в высших кругах.

– «Высшие круги» давно от меня отвернулись.

Снова ложь. Или правда? Как же меня злит невозможность считать его мысли – все равно что таращиться на серую стену. Я беру из чернильницы лазерную ручку, заношу перо над бумагой.

– Я ведь могу и не победить. Могу выйти на первый поединок и умереть.

– Этого не случится.

– Откуда такая уверенность?

– Перед смертью мать рассказывала мне о Рыцарской войне.

В тишине особняка пульсирует напряженная тишина. Взгляд Дравика устремлен поверх моего плеча в сторону двери, и я невольно оглядываюсь, но там никого. Но если верить его лицу, там кто-то есть.

– Рыцари, участвовавшие в Войне, были величайшими наездниками, когда-либо рожденными. Легендарными. Даже верхом на примитивных боевых жеребцах они совершали удивительные подвиги, легко и ловко передвигаясь по полю боя. Ни один современный наездник не в состоянии сравниться с ними мастерством – по крайней мере, так принято считать. И знаешь почему?

Я хмурюсь, глядя на холодный камин.

– Потому что они отчаянно стремились выжить. Чтобы истребить врага.

Его губы складываются в улыбку.

– Вот и я так думал. Но мать говорит иначе.

– «Говорит»? Вы же только что сказали, что она умерла.

– Так и есть. Четырнадцать лет назад.

– Значит, вы имели в виду «говорила».

Он отводит взгляд от двери.

– Нет. Мать по-прежнему многое говорит мне.

У меня невольно вырывается:

– Да вы псих.

– А ты убийца, – улыбка Дравика становится шире. – Но ни ты, ни я в этом не виноваты. Такими нас сделали отцы, верно?

Он безумен, но прав. Из-за отца – вот почему я здесь. Я использовала в своих интересах жестоких мужчин. Использовала мужчин-эгоистов. Но сумасшедшим воспользуюсь впервые.

Я стискиваю в пальцах лазерную ручку. Мучительно, с трудом вывожу каждую букву: СИНАЛИ ЭМИЛИЯ УОСТЕР. Смертный приговор Дому Отклэров подписан фамилией матери, и это правильно, но меня тревожит, что этой подписью я вверила свою жизнь благородному. Сам он подписывается «Дравик вэль Литруа». Эта фамилия кажется мне знакомой… но не успеваю я задуматься, как вздрагиваю от резкого звона подноса с чайной посудой, который привезен в комнату на сервировочном столике. Похожий на привидение Киллиам подносит мне тарелку с кексом, политым глазурью и украшенным засахаренными цветами. В слезящихся старческих глазах отражается язычок свечи, горящей на кексе.

Я резко поворачиваюсь к Дравику:

– Это же…

– Мне хватило времени, чтобы прочитать твое досье, – перебивает он. – И с сожалением обнаружить, что день твоей смерти был также днем твоего рождения.

Я не могу шевельнуться. Ничего не могу делать, кроме как вдыхать запах выпечки, воска, воспоминаний.

– Мне не нужна ваша жалость.

– Это не жалость, а традиции. В этом доме отмечают дни рождения. – Он переводит взгляд на картину, на которой один олень гонится за другим. – И всегда отмечали.

Киллиам воодушевленно кивает, подавая мне вилку.

– Хоть и с опозданием на два месяца, но… с днем рождения, барышня Синали! Надеюсь, угощение придется вам по вкусу.

Я крепко сжимаю серебряную вилку. После минутного молчания Дравик встает.

– Пожалуй, мы с Киллиамом удалимся на ночь. Свою комнату ты найдешь в конце этого коридора, возле статуи кентавра. Твой виз уже получил биоключ. Завтрак в семь. Так что увидимся завтра.

Дравик кивает, Киллиам кланяется, и они уходят, слышится шарканье подошв и постукивание тростью, а робопес преданно следует за ними. Я остаюсь одна смотреть на оплывающую свечку. Никто в здравом уме не бросит совершенно незнакомого человека в своем кабинете. Или тут повсюду ведется наблюдение, или… мне доверяют.

Нелепость. Это фальшивое проявление доброты на самом деле уловка. Сколько я повидала простолюдинов, которые купились на обещания, на ничем не подкрепленную иллюзию! Мать поддалась на заверения отца позаботиться о ней. Все это я знаю, и все-таки набрасываюсь на кекс, как бросаются на кого-то, чтобы вырвать сердце, и отрываю от него кусок. Еще один. Сминаю его в пальцах. Кекс воздушный, нежный, изысканный – насквозь благородный. Я разрываю его. Ем так быстро, что прикусываю язык. Вырвавшийся у меня звук – и не всхлип, и не смех, на вкус кекс отдает кровью, сливочным кремом и осознанием, что мать я не увижу, пока все не кончится. Пока семеро ее убийц из Дома Отклэр не поплатятся, я буду жить. И пусть меня тренируют как животное.

Я сожру их всех.

– 9. Вэрмис

Vermis ~is, м.

1. червь

На тринадцатый день рождения выброшенный мальчишка с волосами цвета золота получил от отца имя Дождь.

Это слово прозвучало странно, поэтому мальчик спросил, что такое «дождь», и его отец ответил: «То, что падает, но никогда не ломается». Этим именем они пользовались только между собой: детей в этой гильдии наемных убийц, называющейся Паучьей Лапой, звали по цветам и номерам, а самые близкие – «сестрой» или «братом». Для сверстников и инструкторов гильдии этот мальчишка был Лиловым-Пять, но для отца, когда в минуты затишья они встречались, чтобы продолжить тренировки, он стал Дождем.

Странно, что Дождя вообще тренировали больше, чем других: его братьев и сестер отпускали спать в десять. Однажды ночью он спросил об этом отца, и старик отложил кинжал, который начищал до блеска.

– Архонты возлагают на тебя большие надежды.

Архонты? Девять вершителей, определяющих каждый шаг Паучьей Лапы?

– Но почему? Я ничего особенного не сделал. У Зеленого-Семь в этом году гораздо больше контрактов, а Красная-Двенадцать на прошлой неделе завалила барона…

Мелькнули старческие пальцы, и кинжал, просвистев у самого уха Дождя, вонзился точно в центр обшитой мешковиной мишени в тридцати шагах за ним. Отец смотрел на сына, поджав сморщенные губы.

– Ценность наемного убийцы измеряется не количеством и не качеством, а потенциалом.

Лишь два года спустя Дождь начал понимать, что имел в виду отец. Те немногие заказы, которые он выполнял, доставались ему нерегулярно и были… специфичными. Казалось, совершая убийства, он служит какому-то благородному Дому. Какому именно, было неясно, но наверняка могущественному, если тот мог позволить себе постоянно держать наготове одного из убийц Паучьей Лапы.

Поначалу мальчишка завидовал братьям и сестрам, их контрактам, победам, рассказам об охоте, – завидовал до тех пор, пока не началась череда похорон. Зеленого-Семь изрешетил лучом твердосветного пистолета тот, на кого он охотился. Красная-Двенадцать запуталась в графиках обслуживания Станции, и ее выбросило в космос, когда она пряталась в отсеке мусорного пресса. Каждый месяц приносил новое происшествие, новую смерть. Каждый месяц младший паук занимал место выбывшего, так же, как Дождь и его ровесники заняли места тех, кто выбыл до них.

Ему было семнадцать, когда умер самый младший, Желтый-Восемь. В коридоре бункера осталась кровавая полоса, еще влажная после того, как паутинники принесли его на носилках. Странно было видеть кровь – не добычи, а одного из своих. Дождь несколько долгих минут таращился на нее, на свое отражение в мокрой поверхности, пока какой-то паутинник не прогнал его.

Сестра Лиловая-Два разыскала Дождя одиноко сидящим за столом в столовой. Тронула за плечо, посмотрела затуманенными глазами.

Боясь не сдержаться, Дождь попытался встать, но она уже поставила на его стол стакан эля и пиалу с их ежедневными таблетками. Сестра стрельнула взглядом в жующих инструкторов и выстроившихся вдоль стен паутинников, и он понял без слов, как пауки понимают друг друга, что она хочет сказать ему что-то, но взрослые терпеть не могли, когда они строили догадки, вдобавок все в Паутине умели читать по губам.

Он медленно проглотил таблетки, запил глотком эля, а Лиловая-Два заговорила лишь после того, как убедилась, что никто из инструкторов на них не смотрит. Не отрываясь от своего эля, она еле слышно пробормотала:

– Все поменялось.

– Поменялось – как?

Она утерла пену с губ.

– Желтый-Восемь умер, выполняя странный контракт. Теперь не просто благородные убивают один другого. Дело даже не в соперничестве торговцев или корпораций. Стали поступать заказы на убийства простолюдинов, причем хорошо вооруженных.

– Насколько хорошо?

Лиловая-Два помотала головой, что означало «очень». И медленно отпила еще глоток.

– Теперь на благородных работаешь только ты и пауки других Домов. А нас, остальных, посылают на вспомогательные станции, чтобы помешать… сопротивлению. Не знаю, как еще это можно назвать.

– Кто добыча?

– Профсоюзники, салоны философов, банды Теневого кольца, культы, атеисты, медики с черного рынка – все, до кого королю и церкви не добраться. Мы с Красным-Десять сравнили записи: все они связаны с группой, которая называет себя «Полярная звезда». Зеленый-Один считает, что еще чуть-чуть – и она проявит себя на Станции: сначала в Теневом кольце, потом в Нижнем районе.

Дождь грызет губу. Зеленый-Один – лучший из них, самый старший и умный. Если он так думает, значит, так и есть. Но в голове у Дождя это по-прежнему не укладывается.

– А почему сейчас?

– Точно не знаю. Зеленый-Один говорит, что слишком они хорошо организованы. И что им должен кто-то помогать.

Она имеет в виду – кто-то, у кого есть деньги. Нет, не просто деньги, еще и влияние, и образование. Кто-то… из благородных.

– Из какого Дома? – спрашивает Дождь.

Лиловая-Два опять мотает головой, но на этот раз медленно, испуганно и недоуменно.

9. Фэритас

Feritās ~ātis, ж.

1. (о животных) дикость

2. (о людях) грубость

Я смотрю в окно, лежа в новой постели. Мне досталась целая комната. Восход над особняком Дравика искусственный, розово-золотой с зеленым, его проецируют на гладкий горизонт оси, где живут благородные, но он все равно прекрасен. Теперь понятно, почему мать хотела, чтобы я когда-нибудь увидела его.

Я открываю виз и ставлю таймер на одну минуту. Обхватываю себя руками, вызывая призрак воспоминаний об объятиях. Сжимаю руки еще сильнее. Мать никогда не увидит восход – об этом позаботился мой отец.

И попытался сделать так, чтобы не увидела и я.

Десять. Девять. Восемь…

Неужели он так ненавидел меня?

Семь. Шесть. Пять…

Шрам на ключице пульсирует. Нет.

Четыре. Три. Два…

Если бы он ненавидел нас, если бы любил… если бы испытывал к нам хоть какие-то чувства, он пришел бы и сам убил нас.

Один.

Слезы вытерты. Ступни на холодном мраморном полу.

В коридорах особняка тихо и пусто, в блеклом солнечном свете кружится пыль. Не движется ничто, кроме меня. Ничто не дышит, хотя великолепные семейные портреты, статуи и золоченая мебель почти кричат о роскошной жизни. Среди этой зловещей безжизненности я смотрю на портрет зеленоглазого мальчика, слабо улыбающегося пустоте, которая его окружает, пустым костям. Лунная Вершина не гробница, а скелет, давно покинутый огромным чудовищем. Вдруг по коридору проносится ветерок, и я словно примерзаю к полу: откуда-то тянет теплым благоуханием выпечки. Должно быть, рядом кухня. Если закрыть глаза, можно почти ощутить вкус – вкус хлеба, смеха и нежности.

Пока все не кончится.

Мои требования, согласно договору, следующие:

Первое – в течение двадцати четырех часов после моей победы в поединке один из семерых должен умереть, а Дравик предъявить мне на виз доказательство причастности умершего к убийству матери. Второе – он не потребует от меня ничего, кроме верховой езды. И третье – после завершения Кубка Сверхновой он обеспечит мне безболезненную смерть.