Жена напрокат

Утром я снова звонил в мастерскую.

– Рады будем видеть тебя, дорогой, к закрытию! – заключил разговор на сладкой ноте мастер.

Теперь мой визит стоил уже пять восемьдесят.

Пришлось мне лететь к закрытию и в третий раз, чтобы подарить там шесть восемьдесят. Подарить я успел, да машинка преподносила прежние концерты. В мастерской печатала – дома отказывалась наотрез.

Почему?

Профессиональное любопытство пригнало меня в мастерскую и в четвёртый вечер.

Маэстро свойски улыбнулся мне.

Но, обнаружив, что я без «Эрики»-кормилицы, с опаской спросил:

– Или заработала?

– В том-то и дело, что нет! – выпалил я. – По этому случаю я приглашаю тебя в ресторан!

(К той поре я тоже перешёл уже на ты.)

– Это пожалуйста, – солидно, с теплом согласился мастер. – Кварталишко прикрыли монетно. Не грех и с клиентом тесно общнуться в непринуждённой обстановке.

После того как мастер профессионально оприходовал первый гранёный стакан тёщиной смеси, я вкрадчиво спросил:

– Скажи, дорогой, как это получается… У тебя моя машинка работает как часы, а у меня балбесничает?

Крепёжка размягчила моего гостюшку.

Он стал такой слабый, словно муха весной.

Где-то в углу попробовали запеть.

На угол отовсюду зашикали.

– Эй, пьяный комбинат, кончай орать!

Я ждуще смотрел на мастера.

– Всякая работа любит мастера, – кренясь набок, назидательно, с победной меланхолией отвечал он. – Потом… Дело мастера боится… Боится – значит уважает… Вот эта твоя «Эрика» меня боится и печатает, а тебя не боится и не уважает…

– Туману густо подпускаешь. Ну, чего ехать на небо тайгой? Хоть по большому секрету шепни.

Мастер слегка осерчал. Вздулся, как пузырь водяной.

– Это, – пробормотал, – уже шпионаж производственный… И под большим секретом не выдам самый маленький секрет фирмы… Что же, выдай секреты, а сам накройся медным тазиком и ступай по миру с рукой?

На манер попрошайки мастер широко выбросил на край стола медвежью свою лапищу с зажатым в ней тушистым цыплёнком не то под табаком, не то под махоркой.

– Или, – валко наклонился ко мне, – ты думаешь, что мы как врачи?… Если побежал какой по врачам, так до тех степеней ему бегать, пока не откинет лапоточки.

– Оставь параллели, – тоскливо поморщился я.

– И меридиан-ны тож! – давнул он локтем в стол, и стол, сухо всхлипнув, прогнулся. – Ни к чему. Гул-ляй, душ-ша!..

И чем больше градусов принимал этот ломастер, тем всё круче въезжал он в молчаливость, в замкнутость.

«Этот не даст наступить себе на ногу. Не расколется. Будто замок на язык повесил… Никаких секретов мне не высидеть…» – потерянно подумал я и расплатился с официантом.

Шло время.

«Эрика» по-прежнему не работала. Зато мастер увязался сниться мне каждую ночь. Всё звал приходить к закрытию.

И вот однажды, то ли наяву, то ли в мимолётном сне я услышал вещий голос. Голос спросил:

– Ты помнишь, как вызывал жэковского слесаря?

Я помнил.

Быстро он пришёл.

Я тогда даже удивился.

Час был предобеденный, и слесарь прямой наводкой угорело прострелял сразу на кухню. Увидев, что стол был гол, как ладонь, хмыкнул. На лице проступила оскорблённая бледность.

«Сломан кран в ванной, – прошелестел я. – Пойдёмте покажу».

«Удивил! Эка фантазия!.. Да что я эти кранты не видал! И на глаз не надо! Я инструмент не взял…» – и торжествующе удалился. А я пошёл чинить кран.

– А помнишь, как приходил светлячок?

Как не помнить? Это незабываемо.

Брезгливо косясь на шнурок на стене, тот электрик сказал:

"Я его и глядеть не желаю. Покупай новый. Зови меня, приду с корешками. Поставим на океюшки! Вчера раздавило клопа…[71] Пришлось отстрадать вечер в свете решений КПСС? В крутой темноте-то не нравится? А я поставлю новый… Век благодарить будешь!"

Я ахнул.

Что ж это за выключатель, что его надо ставить целой бригадой! Неэлектрик, я взлез на стул, стал смотреть, чего же не хватало в неработающем выключателе. И сразу понял! Прижал спичкой отошедшую клеммочку – выключатель до сей поры преданно служит мне полной верой и правдой.

– А помнишь, как твоего друга из Нижнедевицка шизокрылый таксист около часу мчал с Ленинградского вокзала на Ярославский? Через всю Москву, с пробегом по кольцевой?… А вокзалы стоят стена к стене на одной площади… А помнишь, как ты пришёл с новенькой «Эрикой» из магазина? – допытывался голос.

Я помнил и это.

В магазине «Эрика» работала нормально.

Дома…

Каретка ни с места. И что-то не подпускает буквы к бумаге.

Я в мастерскую. (Той мастерской сейчас уже нет, снесена.)

Мастер толкнул от себя язычок на левом боку машинки. Заработала!

Я спросил, сияя, сколько с меня.

Мастер чисто рассмеялся:

«Чудик! За что? Она ж стояла на фиксаторе. Чтоб при транспортировке каретка не дёргалась туда-сюда… Просто надо было вам дома перевести язычок на себя. Не догадались… Я перевёл. За такой пустяк как можно брать деньги? За что?»

Это было десять лет назад.

– Сейчас мастера наивных вопросов не задают, – грустно сказал голос. – Сейчас они за то дерут наличными.

Разобрался я с фиксатором. Но неужели не разберусь с прочими рычажками?

Самым близким к моему носу был рычажок лентоводителя. Я толкнул его вверх – ни с места. Не идёт вперёд, может, пойдёт вниз?

Я дёрнул книзу.

Хлоп-хлоп по клавишам – музыкалят! Буковки на бумажку летят красивые, сановитые.

Я снова рычажок кверху – «Эрика» снова не печатает.

Своим ходом добежал-таки я до разгадки, почему же баклушничала моя прелестница «Эрика»!

Я не мог не поделиться своим счастьем с мастером.

С порога ору:

– Я знаю, почему баклушничала у меня «Эрика»! Но вам не скажу!

Он засмеялся, не веря мне:

– И правильно! Свои секреты держи в секрете! Меньше говоришь – спокойней спишь!

Он обрадовался мне, как кот свежей сметане, и снова – дуй, не стой! – деловито накинулся раздевать и потрошить мою бедную «Эрику».

Я молча отстранил его.

Нажал книзу переключатель ленты. Застучал по клавишам.

«Эрика» печатала отлично!

Мастер – да из него мастер, как из пивной бутылки кадило! – сражённо отступил на шаг и обморочно пришатнулся к стене. Ничего другого кроме показного обморока ему и не оставалось. У него не было выбора. Он понял, что его секрет и в самом деле раскрыт.

А «Эрика» и не думала ломаться.

Просто я по нечаянности, работая на ней, задел кверху злополучный переключатель. Лента сместилась. «Эрика» перестала печатать.

Мастер уловил, что я в технике круглый долбун во всех трёх измерениях, а потому, чтобы покруглее с меня сорвать, ломал передо мною ремонтную комедь. Желая показать, как машинка работает, он опускал переключатель, а потом, улучив момент, поднимал. Мастер-игрун…

И сколько бы кланялся я ему, одному верховному известно.

А сколько дуриком выщелкнул он у меня капиталу? Ну что же… Зато я получил хороший урок. А хороший урок тоже больших денег стоит. К тому же я сделал глубокое открытие: ничто не даётся нам бесплатно, даже наша собственная глупость.

Однако…

Обо всём этом я напишу. Надо же как-то возвращать «ремонтные» расходы.

Я посмотрел на мастера.

Наш незабвенный Тигрий Львович Зайчиков недвижно подпирал стену, будто примёрз. Он что, и в самом деле ладится откинуть чалки?

Возьмём себя в руки и не заплачем.

Всё равно рабочий день уже кончился.

Вторник, 1 ноября 1983 года.

Начато в 9.45,2, закончено в 13.54,6.

Себе дороже

Нет такого тупика, из которого нельзя попасть в другой.

Б. Рацер

В солнце домерзает последний декабрьский денёк.

На подоконнике убранная кроха ёлочка.

Маленький Серёжик скучно трогает иголочки. Не колются… Наклоняется лицом к макушке – тихий больничный запах заставляет его поморщиться.

Ёлочка эта магазинная. Пластмассовая. Какая-то понарошковая…

Не-ет, не-ет от неё того весёлого, волшебного духа, какой шёл от взаправдашней – доставала до потолка! – ёлки в прошлом Новом году.

Серёжик вздыхает и мимо мёртвой карманной ёлочки спускает обиженный, тоскливый взгляд на радостную улицу, сияющую под солнцем хрустальными снегами.

Во двор вкатывается красивая оранжевая «Волга» с шашечками на крыше.

Серёжик проводил её протяжным мечтательным взглядом и, подложив обе ладошки под правую щёку, аврально застонал.

– Что с тобой? – всполошилась мать. – Зуб?

Сережик готовно потряс головой.

– Давай ниточкой вырву! – в лёгкой панике предложил свои царские услуги отец.

Серёжик оскорблён. Что он, заяц какой, ниткой чтоб рвали зуб?

Серёжик знает себе цену и пробует поднять её в глазах отца. Наваливается ныть громче, требовательней, гибельней.

– Ишь, какой провористый! – сердится мать на отца. – Или ты врач? Надо ребёнка к врачу!

В знак одобрения Серёжик сбавил на полтона.

С достоинством бледнея, отец показал матери на Серёжика:

– Собирай. Поведу.

Серёжик захныкал сильней.

– Может, тебе ещё такси заказать? – скромно вспыхнул отец.

– А почему бы и нет?! – хватается за эту соломинку мать.

Отец с постным лицом подсаживается к телефону.

К врачу поехали всей троицей.

Через две минуты машина остановилась у детской поликлиники.

Серёжик уныло покосился на входную дверь, протестующе замотал головой.

– Что это за фигли-мигли? – опало поинтересовался отец.

– А то, что ребёнок, наверно, боится к врачу, – выразила предположение мать.

– Может, его ещё в платную скатать? – с нежным сарказмом бросил отец.

– А почему бы и нет! – и в эту соломинку вцепилась мать. – Народу наверняка там сейчас негусто. Да и врачи пообходительней… Как-никак, платная…

– Но туда неблизкий свет. Пока допилим, мальчик весь искричится от боли!

Серёжик обломно стих, тем самым с ходу отмёл демагогический выпад отца.

И Нарциссовы помолотили в центр города.

Серёжик один восседал на переднем сиденье и во все глаза пялился на летящие навстречу автобусы, столбы, дома, площади в новогоднем блёстком убранстве.

У мальчишки захватывало дух.

Про зуб про свой он и думать забыл.

Отец, поддерживая за локоток мать, проворчал с заднего сиденья:

– Какой-то он весь довольный собой, как Чебурашка…

Серёжик вздохнул и то ли жалобно, то ли виновато потихошеньку заскулил.

Когда вышли от врача и пошли к автобусу, Серёжик рёвушкой заревел. Слёзы в три ручья ударили из глаз.

Родители оцепенели.

– Вот и дожили до запоздалых слёз… Ты что плачешь? Ведь зуб-то вырвали!

– Да-а… – покаянно тянул Серёжик, рассыпая слезинки по асфальту. – Да я… Да я только… на такси хотел покататься… А вы… а вы… ещё и зуб вырвали…

Мать обомлело всплеснула руками.

Отец не без восторга потрепал его по щеке.

– А ты у нас орёлик. Дал вырвать здоровый зуб и стерпел. Герой!

– Герой-то герой… Да больнушко-то как!.. – пожаловался Серёжик.

17 ноября 1983. Четверг.

На отдыхе

Как строго ни судит себя человек, он всегда находит хороший повод для амнистии.

В. Зуев

Ножкин и Рожкин вышли из гостей.

Было уныло и пусто.

Кругом ни души, как на дне морском. Некому и слово сказать сердечное.

– О! – разом воскликнули Ножкин и Рожкин, устремляя радостно горящие взоры вперёд по улице.

– То никого, а то нежданчиком сразу двое! – уже один сказал Ножкин. – И как-кие похожие!

– Как близнецы! – восхитился Рожкин. – Полный неврубон!

– Эй! Близнюки! Вы чего такие одинаковые? – впал в любопытство Ножкин. – От одной мамки? Кто у вас старшее?

– Миряне, – сказал встречный, – вы что-то путаете. Это вас двое. А я, – он ищуще огляделся, – а я один.

– Да он нас дурачит! – поражённо выпалил Рожкин. – Белым днём обманывает нас. Насмехается. Что мы, своими глазами не видим?

– Вид-дим, – меланхолически подтвердил Ножкин. – Их двое.

– А он, понимаешь, говорит, один. Да мы из принципа не стали бы вдвоём разговаривать с одним! А два на два почему не поговорить? Даже под интерес и честно, по-джентльменски. Пускай не обманывает!.. Да чего мы с ним попусту фиксы сушим?[72] Дад-дим? – вдохновенно вопросил Рожкин.

– Дад-дим! – торжественно разрешил Ножкин, безуспешно силясь собрать непослушные пальцы в кулак.

Брезгливо чиркнув ладонью о ладонь, встречный галантно приподнял шляпу. Извинительно сказал сидящим на траве в растрёпанных чувствах Ножкину и Рожкину:

– Видит Бог, и в мыслях не было… Вынужденный экспромт.

И так же галантно удалился.

Охая, Рожкин робко, полуобрадованно сообщил Ножкину:

– Как хорошо, что он был всё-таки один!

– Но ещё лучше, что нас было двое, – провожая виноватым взглядом надёжно уходящего прохожего, скромно похвалился Ножкин. – Тебя бьёт – я отдыхаю. Меня бьёт – ты отдыхаешь…

1983

Первая публикация рассказа «На отдыхе» в журнале «Огонёк» (№ 3 за 1984 год).

Разговоры, разговоры…

Без секса прожить ещё можно, а вот без разговоров о нём – никогда!

В.Рябикин

– Алло! Лику, пожалуйста.

– Я за неё.

– Антире-есно… Что бы это значило?

– Только то, что с вами разговариваю я.

– Это 301 – 86–30?

– Нет.

– А чего ж снимаете трубку?

– Шутка. Но!.. Этот, этот номер! Почти…

– Тоже антиресно!.. Только мне нужна Лика.

– Но какие преимущества у Лики передо мной?

– Она моя подруга.

– А разве я не могу попасть вам в честь? Разве я не могу быть вашим другом?

– А зачем? У меня и без того закадык по шнурочек на шее! Вся Расея «от Москвы до самых до окраин» и частично забугорчик.

– Да вы многостаночница! Справляетесь?

– Слава Аллаху, жалоб пока нет.

– Столько друзей…Как лягушат на кочке… Не ошиблись бы…

– В чём можно, в том уже, слава всё тому же Аллаху, обшиблась!

– Это вас не огорчает? Не рано ли?

– В самый раз. Чем раньше, тем спокойней.

– Сколько вам?

– Двадцать один… Что же вы спросили возраст, а не спрашиваете, как зовут?

– Это был бы мой следующий вопрос.

– Олюня!.. А сколько вам лет?… Чего сопите? Хотите дать ложную информацию?

– Ни Боже мой! Двадцать четыре.

– Гм… У меня публика посолидней…

– То есть?

– Ну-у… За тридцать… за сорок… В основном тридцатники, сороковики…

– А пятидесятников нету?

– Не фиксировала. Может, и проскакивали отдельные резвые экземпляры на броневиках…

– По кличке БМВ?[73]

– Ну хотя бы…

– И что вы с ними делаете?

– Разное.

– А вы не желаете ещё раз ошибиться?

– Я подумаю, стоит ли ошибаться. Где вы работаете?

– В прохожем ряду ветром торгую.

– Не находка… Я сама на подступах к такой. Кому с голяками интересно?

– Жаль, что во мне не уловили главное достоинство. Сорок воров не смогут обокрасть одного голодранца! К тому же у меня ещё один крепкий плюс. Душа у меня очень богатая!

– Такая перспективка меня не греет. Я вся в горячих поисках… в художественном растрёпе. Рисую богатенького кадревича[74] и параллельно далеко не бедненького черновичка.[75] А вы, увы, ни то ни сё. Вы в кадр не попадаете.

– Но душа!

– Я это уже слышала. Скучно…

– Дайте ваш телефон.

– Отныне не даю.

– А что случилось ныне?

– Не ночевала дома. Не угодить бы к бабаю на блины…[76] На моих золотых пятнадцать ноль-ноль. Я только что еле причерепашилась. Состояние такой… эй-хо-рии… Не спала… Голова раскалывается на две равные половинки… Или это от полковника?[77] Как вспомню, какими стакана`ми после коленвала[78] дули коньячишко, умереть хотса… Ой!..

– Пили-то хоть за что?

– Да кто ж его знает? Кажется, отмечали столетие то ли лошади Будённого, то ли его шашки… Набузыкались… Оя!.. «Водка – враг народа, но наш народ врагов не боится»! Мы смеляки!.. В три часа ночи ходили на пруд купаться с бабслеем…[79] Бабслей в ночном пруду… Кррррыссссотулечка-а!.. С пруда я пришла в незнакомых джинсиках какого-то бабтиста…[80] Умереть не встать… Что мамахен петь? Что ночь была у подруги или в другом городе? Вариант с подругой дохлый. Скажет, чего не позвонила… Следовательно, я была в другом городе, где у моих знакомых нет телефона… Жду. С минуты на минуту пришлёпает. Обалдемон… Ох и вклеивать будет! Сейчас ещё ничего, а утром кыш не могла выговорить. Ну что мне мамике бедной петь? Конать под дурочку?

– Дайте телефон – скажу.

– Я никогда дома не бываю. Я или работаю, или отдыхаю с друзьями. Без дела дома не сижу. Поэтому вы меня никогда не застанете. Я "вся в дороге, вся в пути". Дайте лучше вы свой, я позвоню вам под случай.

– У меня… Я говорю от друга. У меня нет телефона.

– Сочувствую. Нет телефона, не будет и красивой чернобурки!

– Вы красивая, как коровка сивая?

– Меня можно сравнить только с дикой ласковой кобрушкой. Я смуглая, у меня в жилах бегает южная кровь. Я всем нравлюсь.

– Все-е-ем? Подумаешь! Я тоже… Даже себе…

– Но мне вы не понравитесь. Вы слишком молоды. Если ваши годы перевернуть, то ещё…

– Переворачивайте. Я согласный на переворот. Мне ровно сорок два!

– Но это всё равно не выруливает на дело. У вас нет телефона.

– Я установлю!

– Когда установите, тогда и общнёмся. Привет бабунюшке, малышок-колокольчик! Чао, какао! Не скучай, кефир!

– !?…

Пятница, 6 июля 1984. 14.59–15.02.

Салатный ребус

Я за этой голубушкой полжизни гонялся!

Я готов был за неё полжизни отдать, я готов был вообще за неё всю жизнь свою уступить, не моргнув и глазом.

Но такой жертвы от меня не потребовали.

Жизнь оставили мне.

А взаменки взяли с меня наличными два восемьдесят семь.

У меня математические наклонности. Я сразу подсчитал, что я получил бы в сдачу тринадцать копеек, бери нечто другое и несколько раньше. Но я брал то, что брал, и никакой сдачи мне не причиталось.

Выпал свободный, пустой час – загорелся я оголубить ванную свою. Беру я банку в руки и очень хорошо даже чувствую, как у меня до пределов возможного открываются глаза, а заодно, за компанию, и рот.

– Так ты какая? Голубая или салатная? – одними губами шепчу я банке почти гамлетовский вопрос. – Поверь я глазам и этикетке, с одной стороны, так там, внутри у тебя, всё голубое, а дай я веру, с другой стороны, опять тем же глазам и язычкам, вылезшим из-под крышки пока я нёс домой и которые я сразу не заметил, – у тебя всё там салатное…

Нет, мне этот салат не по зубам, сказал я себе и, вспомнив, что ум хорошо, а два лучше, легкомысленно склонился к лучшему.

Директриса магазина Надежда Фёдоровна не выразила восторга по поводу моего визита.

– Мы не можем, – сказала она профессионально спокойно.

– Что?

– Принять. Это ж получится левая эмаль, – показала она глазами на банку, которую я поставил на стол справа от неё.

– По этикетке голубая. А на самом деле мне не нужная салатная…

– Всё равно левая! – непреклонно квалифицировала содержимое моей банки безупречная Надежда Фёдоровна. – Такого товара у нас уже нету. Поставь на прилавок – левый товар! Ревизорня его только и ждала!

Напоминание о недремлющем оке произвело на меня неизгладимое впечатление. Я старательно спрятал банку в портфель и вышел, кажется, на цыпочках.

Через какое-то время глаза отыскали эту злосчастную банку, руки цапнули её и сами понесли в хозторг на смотрины.

Но заданного темпа хватило у моих ног лишь до ближайшего уличного автомата. Я позвонил.

Главный товаровед торга Тарелкин сказал:

– Я поговорю с директором. Примет. А взамен возьмёте другое что.

Радость торжества справедливости придавила меня так, что я почувствовал гору на плечах и у меня хватило духу добраться домой. На магазин же меня недостало.

Пережил я эту радость – магазин закрыли на учёт.

Не то месяц, не то два не было доступа к Надежде Фёдоровне.

Наконец и доступ есть, и Надежда наша Фёдоровна в целости и сохранности вся.

Сидит за тем же столом, только с другой стороны.

А это значит, переквалифицировали её в бывшие.

И теперь она подбивает директорские бабки свои.

– Насчёт обменять нас не интересует, – почти по-одесски сказала тоненькая и обманчиво хрупкая замдиректора Елена Фалькович. – Может, там, извините, ещё тёпленькое изделие ваших почек.

– Вы мне льстите. Ни у кого такого ещё не было – салатное, из-под неоткрытой крышки вот выступило. Но как я мог туда его вогнать?

Этот довод показался ей неубедительным.

Звоню Тарелкину.

Тот долго и, по-видимому, содержательно говорит с новым директором Иняхиным, который, бережно положив трубку, подумал и обронил, крепясь:

– Беру под свою ответственность. Набирайте товару на два восемьдесят семь!

Тут крашеным коготочком отзывает его Фалькович, и через минуту он шёлково говорит, с нежной настойчивостью рассматривая шампур, воткнутый в полку:

– Не могу. Она поставила ультиматум: она или вы.

– Даже так! Конечно, вы без колебаний выбрали её? Губа не дура.

– Мне с нею работать. А уступи я вам – кинет заявление на стол.

– И не лишайте её такого удовольствия. Дайте ей автограф! У вас что, паста кончилась? Вот вам моя шариковая ручка и мужская рука на благословение.

– Не могу, – обречённо шепчет Иняхин. – Я второй день в торговле. Будь свои – отдал бы!

Для убедительности он принялся охлопывать карманы.

1985

Как Тит повез себя хоронить

(Из народного юмора)

Лодырь – это высшее проявление закона сохранения энергии.

М. Генин

Дед был настолько стар и дряхл, что, казалось, мог рассыпаться, не впихни его старуха в тулуп и не подпояши. При этом Митрич, сухонький коротыш, вертелся послушною юлою в руках крутонравой дебелой жёнки и беззлобно ухмылялся в подпаленные усы.

Мы вышли из дому, присели на завалинке.

Глотаем свежак и балясничаем.

– Было такое, – морщит лоб Митрич, – на войне. Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной. Я в другой – она за мной. Я упал в куст – она хвать меня в лоб, я цап рукой – жук! – и тонко засвистел.

Так он смеялся.

– Митрич, серьёзное что-нибудь, – клянчу.

– Ладно, – соглашается он и смахивает с ресницы слезу. – Говорил слепой глухому: «Слушай, как безрукий голого обдирает».

– Ну, Ми-и-трич…

– Так и быть про серьёзное. Было это до царя Горошка, когда людей было немножко, когда снег горел, а соломою тушили. Жили три брата. Два работящих. Пахали, сеяли, убирали… Третий, Тит, ленивцем вырос. От лени губы блином обвисли. Со сна распух, знай приговаривал:

«Больше спишь – меньше грешишь! – И на бок. – Аминь!»

Терпели, терпели братья и говорят ему:

«Аминем квашни не замесишь. Добывай всяк своим горбом. Или берись за дело, или получай свой пай и сам промышляй».

«Отделяй».

Съел Тит свой надел.

«Что ж ты теперь собираешься делать?» – спрашивают братья.

«Умирать».

«Ишь, куда хватил! Потешиться над нами вздумал? Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить».

«Никуда я не поеду. Сделайте из своих досок гроб, я лягу и несите меня на кладбище».

Сколотили братья гроб. Поставили на разбитую тележку. Положили Тита в деревянный тулуп, сказали:

«Думал, на кладбище отнесём? Рядом с отцом-матерью положим? Марать нашу землю? Не-е. Сам ищи смерти там, куда Савраска доковыляет. Н-но-о!»

И поплёлся Савраска по селу.

У телеги Тита ни стона, ни плача.

Лишь мальчишки с гиком.

«Что это?» – спросила мальчишек странница.

«Дядя Тит повёз себя хоронить».

Странница настигла тележку.

«Соколик ты мой ясный! – запричитала. – С чего ты очи сокрыл?»

«Есть нечего было», – подсказала сопливая толпа.

«Господи, оживи! Я возьму его, накормлю!»

«Че-ем?» – бессильно выдохнул Тит.

«Сухарями».

И захотелось голодному Титу глянуть на свою спасительницу, но глаз никак не откроет. Окончательно разбила его лень.

«Сухари-то какие?»

«Сухие, соколик!»

«Э-э, – протянул упало Тит. – Их ещё мочить надо… На покой, Савраска, на вечный покой».

Нищенка в сердцах плюнула:

«Слёз своих жалко, а не тебя, лежня!» – И пошла.

И скрипит одиноко телега.

И день, и другой, и третий…

Ленивому нет места на земле.

Ленивый и могилы не стоит.

1986

Тик и Так

Сказка

Жили-были два друга.

Тик и Так.

Характерами не мёд.

Иногда так раскричится Так, что у Тика начинается нервный тик.

И Тик не любил оставаться в долгу. Ответит так, что и у Така начинал дёргаться тик.