Дожди над Россией

– Чем поможете? Дружески поделитесь трусиками-маечками?.. Вот дура́ка! Вот дурдицелла! Чего было высовываться?.. Поспи… Попринимай, одноклеточная, песчаную ванну до ночи, там и беги к бабуньке. Сколько уже прошило народищу! Никто не заметил, даже по мне шагали! Один бизон чуть не раздавил… На ногу наступил и попилил дальше… Со страху… От боли нога у меня чуть не отстегнулась…Еле стерпела, не крикнула… Не выдала себя… А тут чёрт дёрнул… Это всё ты! – гневно наставила на Юрку палец пистолетом. – Хобот! Мордофоня! Про меня!.. Не стерпела…

Юрочка мято поёжился.

– Виноват… Вы как опиум… Красивые слова сами из меня летят…

– Что-то не заметила… Вчера – да! Но вчера одно, теперь – другое?

– Видите… Посыпь сладкой лапши, вы б в душе гордо посмеялись и никаких делодвижений. А я нарочно понёс по кочкам. Услышит ваша сестра про себя ахинею, смолчит? Ну? Да она и из гроба выскочит! Неправдония?

– Хитёр ранний помидор… Но разве вы меня видели?

– Лично я чувствовал…

Я наступил Юрахе на ногу. Прошипел:

– Трепло! Чуйствовал!.. Когда ему пальчиком показали…

Юрка примирительно хмыкнул. Лью пульки? Лью. Но так надо для дела, Вася!

Девушка с надеждой взглянула на нас.

– Ну что, мои спасители? Мне как минимум нужно одеться. Тут рядом Чаква. Попросите где на час захудалый халатишко. Не стойте столбиками. Расслаивайтесь!

– Вдвоём добывать один халат? – Юрка постно переступил с ноги на ногу. – Нерентабельно. По интендантской части он. Халатио за ним. А я, извините покорно, остаюсь. Как такой стратегический объект оставить без часового?

И он ружьём сноровисто приставил к ноге вытянутый велосипедный насос.

– Охрана? В этом что-то есть, – поддержала она Юранечку, испытующе глянула на него. – Думаю, благоразумие возьмёт верх?

Он галантно поднёс свободную руку к сердцу. Обстоятельно поклонился.

– Возьмёт… возьмёт… Мы не носороги какие мандариновые… Только за благоразумием верх. В моём лице!

– Или в моём, – расширил я ассортимент.

Юрка наклонился ко мне, прохрипел в ухо:

– Блин! С тобой схватишь рак головы! Закрой рот, кишки простудишь!

А хорошутка сделала вид, что не слышала моего умного предложения.

– Но учтите, – вкрадке сказал я тогда, кивнув на Юрку, – он награждён именной медалью «За отвагу на любовном пожаре».

– Спаси-ибо. Я не равнодушна к отважистым!

И засмеялась.

Мда… Замена часового не предвиделась.

Что мне оставалось делать?

Я поволок свой драндулет к тропинке. Поеду искать анафемский халат.

Я слышал, как Юрашенька затоковал:

– Вы чувствуете, что мы воспитанные мальчики? Да? Не лезем с допросами, как это вы лишились родных доспехов…

– Что ж тут секретного? – отвечала она. – Я люблю далеко плавать. Безо всякой сбруи. Свалила своё приданое комочком на камень, до полморя унеслась. Вернулась – камень цел, невредим, но пуст. То ли волна пошутила-пошарила, то ли рука…

«Встретились козёл и капуста», – куснула меня тоскливая обида, и я забыл думать про них.

Из недр садов распаренно краснели макушки саклей.

Знойное марево сонно толклось над черепичными крышами.

Наверняка в каждом саду найдётся по деду, по собаке. Но халата у них не выпросишь. Надо чапать в дом. Дед мог дремать. А как проскочишь мимо пса? Как минимум подерёт в ленточки штаники. А может, снять? Под мышку и на крыльце надеть?

У ворот под яблоней кисла на лавке водянистая бабенция напару не то с рубелем, не то с коряжистой палицей, с какой обычно рисуют неандертальцев.

Я остановился и забыл, что хотел просить.

– Мама…[102] – вяло обронила тетёха. – Чито надо, дорогой?

– Папу! – ляпнул я и отбыл дальше.

Больше ни в один двор не загляну! Судьба шепнёт кому надо – сами предложат несчастный халат. А на нет и суда нет.

Откуда-то из прохлады кустов подала скрипучий голос лягушка.

– Тыква,[103] хоть ты молчи, – вздохнул я. – Тебя ни о чём не спрашивают.

Скоро я заметил: навстречу вышагивает мелкая добролицая старушка. Одета простецки. И главное – в халате. Вижу, халатишко накинут не на голую кость. Не мне ли несёт? На ногах лёгкие чустры. В упоении пчелино гудит-поет:

– Вот иду я по родному Сакартвело[104].Вот иду, его в себя вбирая,Чтобы сердце не смолкая пело,От восторга перед ним сгорая.

Идейная старушка. Грех у такой не попросить.

– Извините. Вы не могли б на часок одолжить халат?

– И больше ничего? – игриво спросила старушка.

Я объяснил, зачем мне халат.

– Какая беда… – затревожилась она. – Я сама хожу на почту. Время… Сделаем так. Зайдём на почту, оттуда сразу к вашей пострадалке. Идёт?

– Бежит! – обрадовался я.

Ехать рядом со старушкой было неудобно.

Я уважительно пошёл следом, поталкивая свой вел.

Теперь она шла быстрей против прежнего.

– Вы почтальониха? – спросил я, лишь бы не молчать.

– Да вроде…

Почта была небогатая. Стопка писем, два журнала, с пяток газет.

Старуха сунула всё под мышку, велела вести к горюше.

Юрик сидел на камне возле прелестницы, травил шуточки. Из песка торчало лишь хохочущее её лицо.

Наше появление со старухой не вызвало у сладкой парочки прилива восторга.

– Гм… Барышня и под землёй найдёт чичисбея, – буркнула старушка, а потом строго приказала Юрке: – Ну-ка, молодое дарование, потрудитесь удалиться без оглядки… Вы, – пихнула мне почту, – тоже отвернитесь.

Она так неожиданно, так резво ткнула мне свою почту, что я не успел её взять. Всё пало на гальку.

Письма веером легли ко мне лицом.

Я подбирал их и видел, что все они слетелись к какому-то Бахтадзе К. Е. Одно письмо было даже из Индии, другое с Цейлона.

Изумительные марки обожгли меня.

Я собирал марки. Может, попросить?

– Чужие адреса читать непохвально. – Старушка ласково положила мне руку на плечо. Ситцевое затрёпанное в стирках платьишко тесно, преданно обжимало её ладную стать.

Наша сосенка была уже в халате.

Казалось, халат был недоволен, что его сняли с привычного плеча, теперь как-то сердито топорщился.

Хорошунька одёргивала полы, рукава.

– Я не читаю, – подал я всю почту назад старуне. – Марки красивые… – На бо́льшее, попросить, меня не хватило. – Кто этот Бах… тах… тух?..

– Бахтадзе… Это не он… Она.

– Все пишут ей одной. Даже из-за границы!

– Что ж тут диковинного? Вы в Чакве. Отсюда есть и пошёл наш чай. Уже в начале века Чакву величали слоном русского чайного дела. Начинали китайцы. Видите? – Она показала на домики со странно радостными крышами. По краям крыши загнуты, похожи на размахнутые крылья птиц, готовых взлететь. – Ещё в прошлом веке поселились, прикопались китайцы. Переженились на аджарках. Так и живут…

– Откуда Вы всё знаете? – подивился я.

– Почтальон, как медный грош, во всяк дом вхож. Сам Бог велел всё знать… А теперь, стрельцы, идём ко мне. Что-то вы худющие-худющие. Одни носы. Зубки хоть немножко подвеселите… Без чаю не выпущу. Не ели весь день?

– Почему весь? – вошёл в разговор Юрик. – С утра…

– А вам, – трогает старуха девчонку, – и обмундириться надо поприличней. Я подберу.

– К чему все эти прихорошки? На час!

Старушка назидательно возразила:

– Девушка не должна и одну секунду выглядеть непривлекательно.

Солнечно, тихо в Чакве.

Горы бесцеремонно спихнули её к колышущейся голубой долине моря.

Справа вода, слева торжественные шатры холмов.

– Не налюбуешься… Красиво у вас! – щебечет наша песчаная мармеладка. – Живая выставка природы!

– Да… – старунька подняла глаза на ближнюю гору. – Живём вприглядку с Мтиралой. Так её зовут. А по-русски Плачущая. Круглый год в тумане… По преданию, при нашествии турок именно на этой горе аджарцы оплакивали свою горькую участь… Что-то у меня голова… Будто мотор в голове бухает. Вот-вот что-то лопнет…

Нам с Юркой велено было оставаться на веранде, передохнуть на диване, что мы сразу и сделали, плюхнулись на диван. А девушку почтальонка повела дальше, в комнаты.

Не успели мы толком оглядеться, как наша пеструшка выпорхнула разнаряжённой фифой. Белое воздушное платье невозможно как приаккуратило, ухорошило её. Настежь пораспахнули мы с Юркой бараньи рты.

– Что? Страхолюдина я в нём? – зарделась ягодкой она. – Кургузое? Сидит, как на снопе?

Юрчик худой, худой, а взгляд горячий:

– Какие мы цивильные… Ах да какие ж мы цивильные! – набирает пары, лыбится котярой. – Королёк!

– Кто, кто?

– Королёчек! Птичка такая. Пять граммулек весит. А кушает… Двадцать пять тысяч букашек! В день! И все вредные.

– Сам ты вредина. Неприлично уличать сластёну в обжорстве. И потом, ты летал за нею и считал? Или сам отбирал ей вредных?

– Сам ловил. Сам жарил. Сам подавал к столу-с!

Балдеют ломаки от пустого трёпа.

Невесть откуда взялся у неё флакончик с духами.

Встряхнула. Игристо мазнула пальчиком за ушами:

– Для себя…

Приложила под носом:

– Для друзей…

Потыкала в проливчик на груди:

– Для нахалов…

Старые, довоенные духи кружат голову.

Юрик дёргает носом воздух, захмелело докладывает:

– Ко-ро-ле-ва…

– Может быть. Может быть, – всё строит она глазки.

«Этой королеве только пёрушко под хвост вложи да на ветер пусти, она и полетит, – лезет мне в башку завистливая непотребщина. – Слились… Почему не я охранял её в песке, а этот пузотёр? Ну почему?»

– Ба! – Юрка звонко хлопнул себя по лбу. – Мы до сих пор не познакомились. Есть мнение срочно познакомиться! – Он резко подал ей руку. – Георгий!

Я вскинул на него вытаращенные глаза.

«С каких это пор ты переквалифицировался в Георгия?»

Он коротко моргнул мне и повторил твёрже:

– Георгий! Глубоко прошу не путать ни с Саакадзе,[105] ни даже с Отсом,[106] ни с каким-то Георгием Третьим.[107]

– А куда запропастились два первых? – спросила девушка.

– Первый, естественно, перед вами. Самый первый. – Притворяшка бухнул голову на грудь. – Второй не удержался, выпал из народной памяти.

– Рина.

– А это, – ткнул в меня Юрка пальцем, – Нод. Наш Общий Друг. Можно и Нодик.

Она поверила.

А чего не поверить? Чем лучше Нодика Октябрь, Ал-гебрина, Ревдит (революционное дитя), Роблен (родился быть ленинцем), Рем (революция мировая), Ремизан (революция мировая занялась), Лорик-Эрик (Ленин, октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация и коммунизм)?

Рина вышла.

– Слушай! – навалился я на Юрку. – Ты чего тут брехни расточал? Чего разводил балы? Зачем человеку врёшь? Какой ты Георгий? Какой я Нод? Чего вбубениваешь? Ты чего не назвал ей по правде наши имена?!

Он с ленивым смешком приставил палец к моему виску, устало чуть нажал и убрал. Пар спущен!

– Ну, фигли-шмыгли-бухли, ты чего расчехлил лапшемёт[108]? – проговорил он скучно. – Молчишь? И сказать нечего? Тогда слушай, кутёнок, маэстра. Я не первый день хожу по лебедям. Я в делах любви Маэстро. С большой буквы. Слушай, растопша,[109] и учись, пока я живой… Прошёл все хитрости… При знакомстве никогда не выкладывай сразу всю правдонию про себя. Да если всякой кларке целкин в первую же минуту кидать всю правдушку, то очень скоро можешь оказаться очень далеко-о, как говорит мой папик Чук. Осторожность при знакомстве никому пока не повредила. Понял?.. Может, приедет время, и я размажу ей всё про себя. А может, мне удастся слизать все сливочки-пеночки и без доклада про себя. Тыдык, тыдык свежего батончика[110] и отдыхай! Надо смотреть по обстановочке. Если можно без, то зачем выкладывать? Кидай осторожность наперёд!

Вернулась Рина с ложками, с хлебом, с маргарином.

Юрочка прекратил свой урок и любезно заулыбался ей.

– Не прошло и года, как чайник закип, – весело вошла старушка с чайником и сразу стала разливать по стаканам. – Извините, что хлеб чёрный. Белый не водится. И масло не водится. Катимся на маргарине, на маргусалине… Всё же не голенький чай… Это ещё милый мёд… Эх… Масло не водится, зато бедность не выводится… Разве не о том льёт слёзы Мтирала? – Она без надежды глянула в окно. Было хорошо видно гору в тугой пелене. – Плачет и плачет горькая, хоть турки и забыли давно нас беспокоить…

Наполненные стаканы празднично золотились, розовели на маленьком шатком столике.

– А где же чаинки, чёрные запятые? – захлопала ресничками Рина.

– Это растворимый чай. У нас в Чакве на фабрике делают. Растворяется быстро. Без осадка… А бархатистость вкуса? А нежность аромата? Слышите?

Наши носы были с нами. Мы слышали.

Наверно, непросто было доискаться, как растворить чай, и Юрка спросил фразисто:

– А что стои́т вот за этим стаканом с волшебным напитком?

– Молодой человек, за вашим стаканом с волшебным напитком стои́т сахарница, – усмехнулась хозяйка.

Шутка понравилась и всем нам. Мы не удержались, пырскнули. Ловко таки отпихнулась старушка от нуди.

Стакан за стаканом летели за нас. Что-то разбежались мы в еде, никакими вожжами не осадить.

– Первая чашка, – поощрительно кивала хозяйка, – увлажняет мои губы и горло, вторая уничтожает одиночество, третья исследует мои внутренности, четвёртая вызывает лёгкую испарину, все печали жизни уходят через поры. С пятой чашкой я чувствую себя очищенным, шестая возносит меня в царство бессмертия, седьмая… Но я уже больше не могу. Я чувствую лишь дыхание прохладного ветра, который поднимается в моих рукавах… Не удивляйтесь… Это не я. Это древний японский поэт сказал.

– Лично Вам? – к моменту поднёс вопросец Юрка.

– Лично всем.

Старушка как-то отстранённо подняла глаза к красивой рамке на стене, где вместо портрета были слова:

– … удручают нашу жизнь… – вздохнула она, взяла с подоконника свежие письма.

Заперебирала.

Торопливо вскрыла одно.

Было оно в стихах.

Я сидел рядом, нечаянно даже прочитал:

Дерзанье одно всем сказать я хочу,Хватило бы только терпения.Сорт новый чая вырастить в ЧуПод ласковым именем «Ксения».

Старушка закрылась письмом и вдруг взвыла.

– Во-ло-дя… Во-ло-дя… – звала она, тонечко, по-собачьи скуля.

Стало как-то жутко.

Мы бросили жевать. Растерянно заозирались.

Что делать? Утешать? В чём? Что мы знали про эту старушку? Кто она? Что она? Да и нужны ли ей наши утешения? И вообще, нужны ли мы здесь сейчас?

Солнце лило в окно полуденный жар. Как-то разом оно примеркло, озябло, каким-то гибельным холодом понесло от его снежно-белых полос по полу.

Без сговора покрались мы на пальчиках из жэковской юрты по вытертым шагами каменным сходкам.

Вдоль стёжки угрюмо краснели тюльпаны, гвоздики, розы. Краснели за нас? Или ещё за кого?

24

Все бывает – да обычно не вовремя!

С. Тошев

Некоторое время мы брели молча.

Я оглянулся на старухину халупень.

Сиро, разгромленно взглядывала она из-за пониклых кустов вербы, алычи, сирени. Во все стороны распято торчали сухие на концах сабельки пальмовых листьев. Унылой цепью они стояли вдоль барака, берегли и его, и плотные холмики верных и нежных гортензий.

– Ребя, можь вернёмся? – предложил я.

– Мальчики, вы как хотите, – сказала Рина. – А мне надо на пуле лететь к больной бабульке своей. Взять покупалки[111] да назад в Чакву за лекарствушками.

– К бабульке! К бабулюшке! – вскинул Юрчик руку, как при голосовании на дороге. – И только на пуле! Решено единогласненько!

Он забежал Рине наперёд, склонил в комплексе набок голову и свой веселопед.

– Прошу-с, пани. Таксонио подано!

– На раму вашего веселопеда? Не таксо, а тоска. Рама Рине не пойдёт.

– Тогда едьте сами. Я подожду здесь.

– Не дождётесь, сударик. Я не умею…

– Научим.

– Тогда отворачивайтесь. Оба.

– В темпе отворачивайся! – крутнул меня Юрка. – Не смущай наш цветочек!

– А сам? – возразил я.

– Чего сам? Чего сам? Ты где видел, чтоб учитель отворачивался от своей ученицы? Да во время урока! Разве это пэ-да-го-гич-но?.. гич-но?

Я спиной стоял к Рине и всё же краем глаза видел, как он, котяра, млея и вздрагивая, помог ей вскарабкаться на велосипедио, и генеральским петушком поскакал рядом, поталкивал в седло, норовил под момент терануться об неё плечом.

Розовые тугие колени дразняще, празднично вертелись так близко, что бедный Юрик, кажется, совсем одурел. С погибельным изумлением шельма пялился на них, в глазах купалась одна счастливая мольба: дэвушка, закрой, пожалуйста, колени, и тебе будет теплей, и я дрожать перестану. Он до того допялился, что сперва едва не сшиб свою ученицу, а потом и сам едва не угодил под колёса своего же педального мерседеса.

Но всё обошлось.

Она богатым подарком вальнулась ему на плечо.

Юрик благодарно, не спеша, обстоятельно вернул ей вертикальное положеньице, и она поехала дальше.

В лихорадке Рина дёргала руль то в ту, то в ту сторону, панически вскрикивала, не сводя с переднего колеса выталкиваемых из орбит глаз.

– Милая пани, ну разве так в Грэции ездят? – сладко выпевал Юрчик, явно недовольный тем, что Рина слишком долго не делала никаких поползновений упасть и тем самым лишала его законного права обнять её ради её же спасения. – В Грэции под колёса не смотрят! В Грэции смотрят вперёд! Смотри вдаль, никогда не упадёшь!

Рина с опаской отрывает взгляд от колеса.

Смелеет, надёжней жмёт на педали. Ликует, выпережает Юрика. Юрик наддаёт, тянется поддержать её на случай за низ седла, но рука как-то сама вспрыгивает, судорожно, змеёй обвивает точёную талию.

– Ты что с первого взгляда хватаешь? – ласково пушит Рина.

– Что плохо лежит, – ещё ласковее докладывает Юрец.

– Разве я лежу да ещё плохо?

– Ну, что плохо стоит.

Они оба грохочут, как малахольники.

– Каждой Маргарите по Фаусту! – требует Юрик. – Кто за? Я – за! Единовластно!

Он вскинул руку, в нетерпении покрутил ею на манер штатного классного всезнайки, что сгорал от желания срочно ответить на учителев вопрос.

Рина в дрожи оторвала одну руку от руля, коротко, в улыбке вскинула – я тоже за! – и снова напряжённо вцепилась в руль с обоих концов.

Скоро Рина срезала с большака в кривой проулок.

Где-то там, в стороне, за горой, куковала её бабка.

Великий мой Моурави не мог отцепиться, подрал блудила за своей Маргариткой. Успел только махнуть мне:

– Крути потише. Догоню!

Обида придавила меня. В два огляда они уже свои. Почти родня! Как люди могут быстро, вихрем, сбегаться?

За скорбными думами я не заметил, как встречно накатил скалой автофургон во всю дорожную ширь, пронёсся ураганом, боком чиркнул меня по плечу. Благо, удержался я на козьих колёсах.

Оглянулся.

Фургон уходил в поворот.

По синему боку улетали аршинные красные буквы:

АТП

КРАСА ХЕРСОНЩИНЫ

Фу ты!..

Долго ли, коротко ли ехал я один, только слышу, нагоняет меня моуравский козлиный романсьё:

– Я сж-ж-жимаю тебя, обож-ж-жая,Ж-ж-жар ж-ж-желанья заж-ж-жёгся в гр-р-руди…

На то пенье я ноль вниманья, фунт презренья.

«Не сгори!» – зуделось зло отстегнуть, но я смолчал.

Завидки подкусывали меня.

– Дяденька на веселопеде! Дяденька на веселопеде! – пискляво обезьяничает Юрик. – А вы знаете, почему у тётечки Риночки осиная талия! – он припадочно трижды поцеловал щепотку. – Сидит воздушный обдуванчик на диете. Секёшь? Уксус и извёстка! Извёстка и уксус! На завтрак уксус, на обед извёстка, а на ужин извёстка с уксусом! Анафемская арифметика. Уксус плюс извёстка дают в сумме офигенную талию! Прима! Жэмчужинка!.. Красючки – мой опиум!.. Ох… С этим опиумом не докатиться бы до рембазы болтов и мохнаток[112]… Ох… Ну эта Ринулесочка… Пэрсик! Вот это дэвушка!..

«Девушка в десяти кавычках!» – кипятит в моей черепушке свое чёрное сатанинское варево отчаянная госпожа зависть.

– Ещё одна встреча на высшем уровне, и мой пэрчик, пардон, и мой пэрсик совсем и окончательно поспеет. Сам упадёт сладкий мне в рот. Я только а-ам! Ам! Ам! Ам! Ам!!!..

– Не облопайся! И не чавкай так сильно! Пропой всё это своей Юлечке. Она живо надёрнет на тебя чалму, если вгоряче не прибьёт.

Я повернулся посмотреть, как он принял мою шпильку.

– Прибьёт, – без энтузиазма подтвердил Юрка и на ходу картинно сложил руки на груди, закрыл глаза. Запел бесприютно горько:

– Прощай, народ, я помираю,Но покидаю на вас свет.На память вам я оставляюСвой товарищеский привет.

– Извини, – поморщился я. – Хлопать не могу. Руки заняты… Когда вынос?

Казалось, он мимо пропустил мои слова, кисло заоправдывался:

– Впрочем, а что Юлечка? Юлечка моя Саксаганская в Первомайске и неизвестно, приедет ли ещё. Зато Ринуся за одну гору от меня.

Он послал воздушный поцелуй своей балерине за плаксой Мтиралой и грустно притих.

На батумской окраинке мы напоролись на милиционера. В белом кружке на перекрестке танцевал с полосатой палкой. В белых перчатках до локтей, громоздкий, задавалистый. Ну как же! Правит всей Галактикой! Указывает, какой планете куда лететь!

Заметил нас – велел нам своим полосатым болтом приткнуться к обочине.

Мы с Юрчиком синхронно дрогнули и стали.

– Готовьте, самурайчики, по трояку, – хмуро кидает бдец[113] поверх встречно проносившихся легковушек.

Видали, какой горячий козлогвардеец?

Три дня с огня и всё пар идёт!

Юрчик – о, этот провористый жгун хоть кого в разговоре перешибёт! – интересуется:

– Земля слухом пользуется… Что, дорогая милиция, милые лица, дырки будете бить?

– Никаких дырок. Просто выменяю у вас на квитанции… Будем считать условно, что вы, безусловно, нарушаете правила движения. Я понаблюдал… Почему вас моментами выносит дальше чем на метр от бордюра? И где ваши номера?

– Там, где и ваш пистолет! – рубнул Юрка.

Ёрша-маморша! Из прираспахнутой кобуры на поясе вместо пистолета сморщенно выглядывала картофелина в неглаженом мундире в тесной компании с мятым хлебным ломтем. Мильт нервно застегнул кобуру, взбагровел.

– Глаза-астые! Вы у меня спляшете лезгинку на раскалённой сковородке! Готовьте пятёрки!

– Атас! – шепнул мне Юрка. – Он утратил пару шариков и хочет нас ошкурить![114] – И, срываясь с места, ментосу: – Простите великодушно! Нам не на что выкупить ваши бесценные акции-квитанции!

Пока милюк остановил машинное стадо, чтоб пробежать к нам, мы были уже за домом. Влетели в кусты. Тут уж нас никто не цапнет.

Видимо, нас и не искали. Никакого шума, ну никакоечкого волнения окрест. На Шипке всё покойно. Наверно, горький гаишник с сырым, липким комком кукурузного хлеба мог прожить без наших штрафных пятёрок.

– Слу-ушай, – говорю Юрке, – а как мы назад поедем? Живьём же кобура слопает и шнурки не выплюнет!

– Не дрейфь, минисованный![115] Неужели на свете всего одна дорога и та мимо этого полосатого столбуна? Объедем. Люди негордячие.

– Мы ж его надули. А за это?.. Помнишь? «Велосипедный Насос любил надувать и поэтому часто имел дело с камерами».

– Кончай продавать дрыжики. Бизнесмент[116] про нас уже и думать забыл. Его дело петушиное. Прокукарекал, а там хоть не расцветай…

Однако мы всё жались в кустах, не знали, куда податься.

Мне вдруг загорелось непременно побывать в Батуме на вокзале.

Почему именно на вокзале?

Я не мог себе ответить. Но что-то такое сидело во мне, попискивало: на вокзал, на вокзал, вокзал не забудь.

Чёрт знает, сколько извертели мы улиц, упыхались, как бобики, но вокзалишко отыскали. Ветхий, хлябкий. Упрись хорошенечко плечишком – завалишь.

Сунул я Юрке велик, влетел в серёдку.

Низко всё в батумском вокзальчике, темно, на подпорках.

Жёлтый ящичек сиял солнышком в этой сонной заброшенности.

Мне вспомнилось, именно такой ящик я уже где-то видел.

А может, именно этот ящик я видел?

И было это давно.

В детстве.

Сразу после войны мама часто ездила под воскресенья в Батум на базар. Привозила всякий раз полную соломенную кошёлку – а кошёлка у нас, как мешок, – всякой морской дешёвой дичи. Нырки, окунёшки, вонючее дельфинье сало.

Однажды раз я уже засыпал, когда мама сказала, что поедет с Митькой в Батум. Я заканючил (мне было лет восемь-девять):

– И я! И я!

– И ты, и ты, – засмеялась она. – Спи.

– А возьмёте?

– Спи. Обязательно возьму.

На радостях я подскочил, упал и пропал. Заснул как убитый.

Но вовремя и вскочил.

Наши только на порог, я и распахни глазки. Нырь в штаны, прыг в ботинки, на бегу намахнул рубашонку.

– А ты чё так волнуешься? – набычился Митечка, ненаглядный старший братчик. – Знай спи, пионерчик, всем козлятушкам примерчик. Три ж часа ночи!