Лестница лайков

В ту ночь, когда свет в окне окончательно померк, а тени на стене вытянулись до предела, Тея долго лежала на спине, слушая, как в водяных трубах стучит что-то чужое, как будто квартира напоминала о себе, не желая отпускать в полную тишину. Она не могла заснуть, не потому что боялась завтрашнего дня или новых отказов, а потому что в ней самой, где-то под сердцем, пульсировало нечто неясное, сродни металлическому привкусу, когда слишком долго держишь на языке монету.

Внутренний голос, обычно спасавший и подсказывавший правильные слова теперь молчал. Или, может быть, говорил, но чужим языком – короткими, острыми фразами, похожими на твиты, на ехидные комментарии под её публикациями:

«Твоя боль никому не нужна.»

«Не умеешь удивлять – умей исчезать.»

«Писать может каждый. Пережить – не все.»

Она пыталась вспомнить, с чего началось это падение: первый ли был отказ самым горьким, или ранили последовавшие потом, один за другим, не давая времени зализать старую обиду. Может, дело не в редакторах, не в жёстких правилах, не в безразличии чужих, а в том, что она сама стала невидимкой? Той, чьи слова не оставляют царапин ни на чьей душе, кто умеет всё делать «как надо», но никогда – «до крови».

Тея перевернулась на бок, достала из-под подушки блокнот с исписанными страницами – заметки для рассказа, обрывки фраз, которые не сложились ни в одну историю. Она провела пальцем по чернилам, размазывая их до серой дымки, словно пыталась стереть саму себя, забыть все эти попытки быть хорошей для всех и, в итоге, не быть собой ни для кого.

В глазах жгло от усталости и бессонницы, но с каждой минутой ощущение бессилия уступало место какому-то упрямому, почти злому бунту.

«Вас не устраивает моя мягкость? Хотите крови, откровения, боли? Так получите.»

В этот момент в ней что-то оборвалось, или, наоборот, завязалось в тугой узел, из которого уже нельзя было выбраться без потерь. Если всё равно никто не видит, значит, можно попробовать стать самой собой, не оглядываясь на чужое мнение, не пряча шрамы, а, наоборот, выставляя их напоказ, делая их главной темой, самым ярким пятном на белом листе.

Тея села за стол, зажгла тусклую лампу и впервые за долгое время посмотрела на себя в отражение экрана – бледное лицо, взлохмаченные волосы, тёмные круги под глазами, губы, стиснутые до боли. Она долго изучала это лицо, пытаясь разглядеть в нём что-то от той девочки, которая когда-то верила: рану можно заклеить, ошибку – исправить, а боль – пережить, если рядом кто-то поймёт.

Но теперь рядом не было никого, только Лера, голос которой тонет в общем шуме, только рой незнакомых людей, жаждущих новых историй, новых жертв. Только стена – немая, с облупившейся краской, где когда-то висели детские рисунки.

Из этого одиночества, из обиды, из злости и усталости, как росток из трещины, вырастает решимость. Пусть не принимают, пусть не любят, она хотя бы будет настоящей, без красивых масок и защитных слоёв.

«Я стану для них зеркалом. Покажу им, что значит правка, когда она касается не только текста, но и живого, уязвимого тела.»

Мысль о канале пришла внезапно, как вспышка боли: не блог, не площадка для самоутверждения, а открытая операция, где на глазах у всех будут разрезаться не только страницы, но и нервы.

Она не сразу поверила, что способна решиться. Слишком многое всегда делала наполовину, слишком долго искала одобрения. Но в этот раз желания понравиться не осталось, была только необходимость не исчезнуть совсем.

Ритуал рождения будущего канала был похож на готовку к операционному столу: открытый ноутбук, новая страница, короткий текст, не приветствие, а вызов.

«Surgery of Plot» – название, в котором звучало всё: и боль, и честность, и вызов. Тея медленно набирала эти буквы, по одной, как если бы каждую резала лезвием, проверяя – больно ли ей ещё или она уже стала неуязвимой.

Она сидела в тусклом свете, ощущая, как в глубине живота разливается ледяной страх, но этот страх впервые за много месяцев не парализовал, а наоборот, наполнял решимостью, тянул за собой, обещая: если уж умирать, то громко, с криком, с кровью, чтобы хоть кто-то запомнил, что была такая Тея, неидеальная, но живая.

Она не знала, что будет дальше – лайки, хейт, безразличие, обожание. Знала только, что впереди ритуал: она станет хирургом для собственного текста, и если нужно, для собственной жизни.

Когда утро наступило вновь, неотличимое от вчерашнего, только холодное, звонкое и чужое, Тея проснулась уже не в своей комнате, а в чём-то наполовину вымышленном – между затхлой реальностью и возможной сценой, которую сама себе же выстроила накануне. Мир был наполнен утренним никелем: всё казалось металлическим, прохладным и немного искусственным, словно на него надели прозрачную, слишком тесную оболочку. Даже тишина теперь была иной, наполненной треском напряжения и давлением ожидания, хотя никто ещё ничего не ждал кроме самой Теи.

Она долго сидела за столом, окружённая кружками с недопитым чаем, черновиками, исписанными в разные стороны, старыми письмами от Леры, которые она никогда не решалась выбросить, и смотрела, как курсор мигает на пустой странице, как будто зовёт: пиши, режь, не бойся больше быть живой.

Тея вспомнила, как они с Лерой в детстве строили свой тайный клуб писателей: надевали белые халаты, делали вид, что они хирурги, но вместо пациентов у них были фрагменты вырезанных из книг историй, страницы с чужими ошибками и собственными мечтами. Тогда это казалось игрой, но теперь она знала – любая игра в редактуру может стать реальностью, если рискнешь назвать свою боль по имени.

Она приготовила всё, как к настоящей операции: лампу поставила под острым углом, чтобы тень от руки казалась длиннее, блокнот разложила слоями, как марлю, ножницы и красную ручку, на белой салфетке, словно хирургические инструменты. Включила камеру, проверила звук, увидела себя на экране, и впервые, может быть, за всю жизнь не отвернулась, а смотрела прямо в эти свои большие, уставшие, чуть запавшие глаза, в которых отражались сразу все страхи и вся несбывшаяся нежность за двадцать пять лет жизни.

Пальцы дрожали, сердце било не столько быстро, сколько сильно, и с каждым ударом хотелось либо заплакать, либо рассмеяться, но она лишь глубоко вдохнула, как учат на курсах ораторского мастерства, и заставила себя произнести первые слова, зная, что теперь уже нет пути назад.

– Здравствуйте. Я Тея, и это «Surgery of Plot».

Голос прозвучал хрипло, как у человека, который слишком долго молчал, а теперь вынужден говорить не только за себя, но за всех, кого вычёркивают, не давая шанса.

– Здесь будет честно. Здесь будет больно. Я покажу вам, как текст становится тем, что невозможно вынести без крови. Если вы хотите видеть правду – оставайтесь. Если нет – уходите сейчас.

Она не планировала этих слов заранее, не выписывала сценарий, не составляла стратегию вовлечения. Всё шло откуда-то из глубины, из той самой точки, где стираются границы между желанием быть понятой и страхом быть уничтоженной.

Она взяла первую страницу своей последней, самой неудачной рукописи. Ту, которую так поносили и в сети, и в рецензиях.

– Вот здесь я убираю целую сцену. Вот здесь – удаляю героя, который был мне слишком близок. Вот здесь – режу диалог, потому что он не работает…

Звук ножниц был не просто реальным, он стал лейтмотивом всей сцены, отдельной партией в симфонии боли, которую она начала проигрывать публично.

В чате сразу появились первые сообщения. Сначала нейтральные, потом едкие, потом кто-то написал:

«Ты что, всерьёз думаешь, что твоя боль кого-то удивит?»

«Сделай по-настоящему! Не пожалей себя!»

И Тея поняла, она только что открыла ящик Пандоры, и теперь каждый зритель, каждый лайк, каждая реакция будут требовать новой искренности, новой жертвы, новой крови.

В этом первом эфире ещё не было десятков тысяч просмотров, но уже был этот леденящий страх и горечь свободы: когда ты решился быть не просто честным, а быть уязвимым до боли, показывать себя не как победителя, а как того, кто на глазах у публики учится проигрывать красиво, мучительно, наизнанку.

И, впервые за долгое время, этот страх казался ей родным, настоящим. Он был как никель на языке – оставался с ней даже тогда, когда экран погас и тишина вернулась.

Но теперь Тея знала: она перешла ту невидимую грань, за которой не существует ни старых страхов, ни надежд на одобрение, только вечный монтаж: правки, шрамы, ликование боли и надежда, что где-то по ту сторону экрана кто-то всё же решит не осмеять, а понять.

ГЛАВА 2: ЛИШНИЙ ДВОЙНИК

Тея сидела в полумраке, окружённая бумажным хаосом: обрывки текстов, распечатки, загнутые тетради и клочья когда-то красивых набросков, которые теперь напоминали иссечённые тела, лишённые главного – дыхания. В этой комнате, где воздух был натянут, как тонкая струна, и каждый шорох казался шагом за грань, она готовилась к новому ритуалу: не просто редактуре, не механической работе, а настоящей внутренней операции – вырезанию собственного «двойника», того персонажа, который был её самой слабой тенью.

Этот двойник неуверенный, вечно сомневающийся, тот, кого она вставляла во все рассказы, будто оставляла себе лазейку: если не получится, можно всегда спрятаться за его спиной, оправдаться слабостью, переждать насмешки, делегировать боль. Его голос звучал всегда тихо, тянулся за ней сквозь каждое предложение:

– Может, не стоит быть такой резкой?

– А вдруг никто не поймёт?

– Может, лучше оставить, как все?

Он был в ней, как отголосок ранней, детской, защищённой части себя, но теперь, когда проект «Surgery of Plot» требовал жертв, когда публика жаждала новых разрезов, этот голос стал непереносимым.

Она долго смотрела на страницу, где этот герой – слабый, осторожный, склонный к уступкам, пытался спасти ситуацию, отступить, оставить всё, как есть. С каждым прочтением он казался всё более чужим, немощным, бесцветным.

Тея почувствовала, как внутри поднимается злость, не на мир, не на критиков, а на саму себя, на это вечное уклонение, попытку быть «понятой» всеми.

«Если я и правда хочу быть честной, – думала она, – то должна начать с себя. Отрезать ту часть, которая мешает дышать. Сделать боль видимой, чтобы ни у кого больше не было сомнений: это не просто текст, это моя жизнь».

Она взяла красную ручку, не для подчёркивания, а как скальпель, которым рассекают привычку притворяться. С каждым вычёркиванием реплики двойника по её предплечью будто проходил невидимый ток: руки дрожали, но в этой дрожи было не только напряжение, но и странное, первобытное облегчение.

Когда строчка исчезала из текста, на руке появлялась короткая царапина, аккуратная, почти медицинская, как зарубка, как запись: «здесь когда-то была другая я».

С каждой репликой резкость жеста росла, а боль становилась всё отчётливее, всё настоящей. Она не стонала, не плакала, наоборот – прислушивалась к жгучей, горячей волне, прокатившейся по коже, напоминая о том, что тело ещё способно сопротивляться. Это был парадоксальный триумф: наконец, она перестаёт быть привидением, становится человеком из крови, страха и ужаса перед собственной честностью.

В комнате пахло железом, как в детстве, когда роняешь на пол старые ножницы или слишком долго держишь монетку на языке. Звуки становились глуше, предметы размывались, и только эта ритуальная последовательность – реплика, вырез, короткая боль, держала Тею на плаву.

Она смотрела на свой текст, теперь уже искалеченный, но честный, безжалостный к самой себе. На столе скапливались обрезки бумаги, на руке – тонкие багровые полосы, на лице – отражение страха, который она так долго скрывала от всех, кроме, быть может, Леры.

Но главное чувство, странное, ледяное, обнажённое, было не в боли и не в страхе, а в новом ощущении власти: она может править не только текстом, но и собой, и эта власть теперь принадлежит ей одной.

В тот же вечер, когда страницы её текста уже были изрезаны до невозможности, а рука пульсировала тонкой, ровной болью, словно в такт сердцу, Тея включила компьютер, чтобы отвлечься, хотя знала – сейчас ничто не будет прежним. Экран вспыхнул знакомым холодом, и мир снова вернулся к своим обыденным ритуалам: тысячи лент, чужие новости, новые запросы, и среди всего этого, вдруг, новость, пронзившая сознание как укол – короткая, но обжигающая:

«Студент Фарин, автор молодёжного романа, найден в своей комнате с множественными поверхностными ранами на предплечье. Родители сообщают: последнее время он был замкнут, жаловался на давление и травлю в сети. Прототип Фарина упоминался в одном из популярных литературных блогов.»

На экране – фотография юноши, ещё совсем мальчишки, с тихим, замкнутым взглядом и чуть растерянной улыбкой. В глазах то самое неумение сопротивляться боли, которое Тея только что вырезала из собственного текста, как будто не хватило сил ни на крик, ни на вызов, ни на оправдание. Под фотографией лавина комментариев, жёстких, безапелляционных, иногда сочувственных, чаще всего – цепляющихся за любые детали.

«Слишком много откровенности, вот к чему приводит лайк-экономика.»

«Может, хватит пропагандировать страдания ради хайпа?»

«Интересно, кто теперь за это ответит…»

Тея смотрела на эти слова, не в силах отвести взгляд. Сердце сжалось, и на миг показалось, что между её ранками и ранами Фарина протянута тонкая, болезненная нить, что их боль, их уязвимость, их неумение быть понятым выстроились в одну цепь, которую кто-то начал рвать, а кто-то продолжил, не задумываясь о последствиях. Её собственная правда вдруг стала похожа на обвинение и против самой себя, и против каждого зрителя.

В социальных сетях вспыхивали новые теги, обсуждения, мемы, обрывки цитат, комьюнити, до недавнего времени жадно впитывавшее каждое её слово, теперь становилось другим: внимательным, тревожным, жадным до скандала. Некоторые пытались оправдать происходящее, другие требовали прекратить, третьи обвиняли сам формат, саму идею «редакции на крови».

В этот вечер Тея поймала себя на том, что боится открывать личные сообщения. Казалось, что из любого письма выскочит призрак Фарина, двойника, кого угодно, кому она, сама того не желая, причинила боль. Она ходила по квартире, слушала, как за стеной хлопают двери, как шумит вода в трубах, как скребётся кошка на лестничной клетке, и в каждом из этих звуков слышала нечто недосказанное, чужое, требующее объяснения, требующее ответа.

Впервые с момента запуска канала ей стало по-настоящему страшно: не за себя, не за свой текст, а за тех, кто теперь будет смотреть, читать, резать себя по её примеру или, наоборот, искать виноватого. Тея не знала пересекает ли она границу, которую никогда нельзя переступать, или уже оказалась по ту сторону.

Сны той ночью были тяжёлыми, вязкими, словно кто-то нарочно проматывал их в обратную сторону: страницы шуршали, кровь выступала не на коже, а на буквах, чернила текли по пальцам, а за каждым углом, в каждом окне маячил тот самый двойник то в облике Фарина, то в зеркальном отражении самой Теи. Он шептал, тянул за руку, пытался остановить, но она всё равно продолжала резать, всё равно убирала слова, и каждое слово становилось ещё одной царапиной на чужом теле.

Проснувшись, Тея ощутила во рту ту же терпкую, металлическую горечь – вкус страха, вины и предчувствия катастрофы.

Когда город давно погрузился в усталую, глухую ночь, а за окном осталась только светящаяся полоска шоссе, мерцающая вдалеке, телефон Теи дрогнул, будто чей-то вздох прокатился по темноте, едва касаясь её плеча. Она не сразу посмотрела на экран, не хотелось выныривать из тревожного забытья, в котором всё смешалось: новости, страх, сон, царапающая боль на руке. Но имя Леры на экране было знаком, почти спасение, почти напоминание о прошлом, где не всё ещё было безнадёжно.

– Ты не спишь?

Сообщение пришло с лёгким дрожащим звуком, будто Лера сама не знала, зачем пишет, просто не могла иначе. Тея долго смотрела на текст, будто ждала, что слова сами исчезнут, что не придётся отвечать, не придётся признаваться ни в чём. Но следом пришло ещё одно:

– Я всё видела. Прости, но мне страшно за тебя. Остановись.

Слово «страшно» будто запульсировало в темноте, нашло тот нерв, который Тея так старательно прятала под слоями самоиронии и злого вызова. Она попыталась пошутить: отправила мем с картинкой хирурга и подписью: «Операция по спасению сюжета – дело опасное», но тут же удалила сообщение, не выдержав собственной фальши.

Звонок.

Лера говорила тихо, осторожно, с хрипотцой, как если бы каждое слово рождалось сквозь сопротивление.

– Тей, зачем ты это делаешь? Зачем всё так по-настоящему? Зачем эти… раны?

– Я… Я не знаю, – выдохнула Тея, глядя на царапины, уже начавшие саднить, – Просто хочется, чтобы меня увидели, чтобы поверили, что мне тоже больно.

– Ты же понимаешь, это не выход. Это опасно, слышишь? Уже люди повторяют за тобой. Вон, Фарин…

– Это просто совпадение! – резко перебила Тея, но голос её сорвался, в нём прозвучал страх, который она тщетно гнала от себя весь вечер.

Лера молчала, и в этой тишине было больше упрёка, чем в любой фразе.

– Мне кажется, – тихо, почти шёпотом, продолжила она, – что ты себя наказываешь за что-то. За то, что не получилось, за то, что не приняли. Но ведь ты настоящая, даже когда ошибаешься. Даже если никто не лайкает, никто не читает. Разве не этого мы хотели? Просто писать. Просто быть. Вместе.

Голос её стал крепче, и сквозь эту силу Тея вдруг услышала ту же девочку, с которой когда-то они строили бумажные миры и давали куклам имена.

– Прекрати, пожалуйста. Я боюсь за тебя.

– Я не могу, – почти прошептала Тея. – Мне кажется, если остановлюсь сейчас, исчезну совсем.

– Нет, не исчезнешь.

– Ты не понимаешь…

– Может, и не понимаю. Но я рядом. Даже если ты оттолкнёшь.

В этой тишине было что-то священное, хрупкое. Тея ощутила, как внутри всё начинает дрожать. Не от страха, а от невозможности объяснить свою боль так, чтобы её приняли без условий.

– Прости меня, Лер. Я не хотела, чтобы тебе было страшно. Просто… просто я не умею иначе.

– Не делай себе больно ради них. Ради меня, пожалуйста, не надо.

– Я попробую. Честно. Только не исчезай, ладно?

Лера долго молчала, а потом сказала:

– Я не исчезну. Ниоткуда и никогда.

Когда звонок оборвался, в комнате стало совсем тихо. Только шум за окном, и лёгкий зуд в царапинах, и тяжёлое чувство то ли вины, то ли освобождения. Тея посмотрела на руки, на разбросанные листы, и теперь каждый разрез, каждое вычёркивание было не только актом честности, но и напоминанием: за этим всегда стоит кто-то живой.

В ту ночь ей долго не спалось. Она думала о том, где проходит граница между болью ради себя и болью ради других. И о том, что любая правка – это всегда выбор. Не всегда честный. Не всегда правильный. Но если есть хоть кто-то, кто останется рядом, может, ещё не поздно научиться не только резать, но и защищать.

ГЛАВА 3: ЛЕСТНИЦА ЛАЙКОВ

Всё началось не с одного большого взрыва, а с череды мелких, беспокойных вспышек: десятки новых подписчиков за ночь, сотни сообщений: одни ликующие, другие злые, третьи восхищённые, но все одинаково жадные до продолжения, до новых ран, новых правок, новых криков боли, выставленных напоказ. Каждый эфир превращался в маленькое представление, где Тея была и режиссёром, и актрисой, и жертвой, и одновременно ловила себя на том, что всё меньше чувствует границу между собой и публикой.

В комментариях разгорались споры, кто честнее, кто «слабак», кто действительно смеет резать, а кто только имитирует.Хэштег #CutsByTeya мигал в трендах, его подхватывали школьники и взрослые, писатели-любители и инфлюенсеры; одни снимали шуточные ролики, в которых вырезали персонажей из старых тетрадей, другие устраивали флешмобы, выкладывая фотографии с красными полосками на запястьях – якобы нарисованными фломастером, но среди этого шума уже проскальзывали и настоящие: чёткие, острые, болезненно-подлинные.

Каждое новое видео Теи собирало всё больше просмотров, каждое слово эхом разносилось по лентам, каждое движение ножниц фиксировалось тысячей глаз, каждый её жест немедленно повторяли, сначала в игре, потом всерьёз, уже без юмора. Она видела, как из мемов и иронии рождается новая одержимость: ей писали благодарности и угрозы, рассказывали свои истории боли, требовали новой искренности, просили спасти, уничтожить, показать больше, глубже, «до крови, как ты умеешь».

В какой-то момент Тея поняла: этот успех похож на падение с высоты, на ту лестницу, где каждый шаг вверх становится всё уже, опаснее, а падать всё страшнее.

Первое время эйфория казалась всепоглощающей: её имя мелькало во всех чатах, ролики с пародиями собирали десятки тысяч лайков, о ней писали порталы, которые раньше не замечали и её текстов, и самой её жизни. Она хотела радоваться, ведь это был тот самый момент видимости, за который боролась, который заслужила царапинами, бессонными ночами, истерзанными страницами. Но вместо радости пришло другое чувство: жуткая, липкая усталость, ощущение, что теперь каждое её слово, каждый жест уже не принадлежит ей, что настоящая Тея растворилась в коллективном безумии, в голосах, требующих не слов, а новых доз боли.

Она глотала комментарии, как раньше глотала воздух: от них кружилась голова, тянуло к экрану, пальцы не слушались, хотелось перечитывать всё снова и снова, даже если там были только насмешки и угрозы. Чем больше становилось лайков, тем сильнее казалась пустота, как будто вся энергия ушла во внешний свет, а внутри осталась только усталость и неуверенность, похожая на ту, что она когда-то вырезала из своего текста.

Тея знала: теперь этот спектакль не остановить, что бы она ни делала. Даже если сбежит, её образ, её боль, её вырезанные герои будут жить в чужих эфирах, в новых флешмобах, в ритуальных разрезах на чьих-то руках. С каждой минутой её личная лестница лайков становилась выше и опаснее, а шаг назад невозможнее.

Всё чаще вечера превращались для Теи в медленно тянущуюся пытку, когда комната становилась слишком тесной, окна – зеркалами, в которых отражалась не столько она сама, сколько чей-то другой взгляд: холодный, требовательный, с примесью жадного предвкушения, как если бы за стеклом стояли тысячи немых свидетелей и ждали её следующего движения. Свет экрана размывал черты лица, под глазами копились тени, кожа стала тоньше, чувствительнее, каждое касание к запястью отзывалось не только памятью о недавней боли, но и новым, острым, почти навязчивым желанием продолжить, сделать ещё один надрез, уже не ради лайков, не ради публики, а просто чтобы не терять связь с реальностью.

Поначалу она думала, что сможет контролировать поток: закрыть комментарии, уменьшить частоту публикаций, дать себе время на отдых. Но лайки всё равно росли, даже когда она молчала; хэштеги множились, имитируя её собственные ритуалы, кто-то запускал целые челленджи на скорость вырезания героев, другие – пародийные спектакли, но всё это было похоже на плохо срежиссированный кошмар, в котором Тея была главной актрисой, даже когда уходила за кулисы.

Иногда по ночам, когда квартира наконец стихала, Тея слышала тот самый звук – щелчок ножниц, хруст бумаги, будто кто-то в соседней комнате продолжает вырезать, не давая ей забыться даже на миг. Иногда это было не просто эхо недавних эфиров, а настоящий, настойчивый звук, раздающийся то у кровати, то на кухне, то прямо внутри головы настолько отчётливо, что она ловила себя на том, как проводит пальцем по предплечью, будто проверяет: не появилась ли новая царапина во сне.

Сны становились всё тяжелей: в них она была не человеком, а набором разрозненных кусков текста, из которых чужая рука собирала новый сюжет, жестокий, невозможный для спасения. Она видела толпы безликих зрителей, каждый из которых держал ножницы и ждал сигнала, чтобы вырезать её из истории, не спрашивая разрешения, не жалея ни о чём. Иногда ей снилось, что она сама себе хирург – снимает с себя кожу, вытаскивает ненужные строчки, зашивает заново, но всё равно остаётся пустой внутри, потому что никакая правка уже не может сделать её цельной.

Днём всё было чуть проще: можно было притворяться, что ничего страшного не происходит, писать, отвечать на сообщения, обещать новые выпуски, говорить с Лерой или Симом, искать оправдания собственной усталости. Но стоило остаться одной, как возвращался этот тихий, пронзительный страх: может быть, она уже не способна остановиться, может быть, её боль стала общей собственностью, и теперь каждый лайк – это ещё один шаг по бесконечной лестнице, где ступени уходят вверх и вниз одновременно, а сама Тея уже не человек, а просто функция, чужой миф, жертва и чудовище одновременно.

Иногда ей хотелось исчезнуть: удалить канал, сжечь все рукописи, забыть язык боли, вернуться в ту точку, где она была только для себя, где шрамы были невидимы и никому не нужны. Но, вглядываясь в ленту, она снова и снова ловила себя на том, что не может уйти: слишком много глаз следят за каждым её шагом, слишком много чужих историй теперь завязаны на её собственную, и любой её отказ – это тоже жест, который будут повторять.