скачать книгу бесплатно
Идущую по тонкому канату
Зовут упавшие наивным словом «бес».
И усмиряют сердце бестолково,
Сражаясь с яркой страстью и сурьмой,
Комедию играя трёхгрошово,
Представив жизнь горбатой и кривой.
Я крашу свои сумерки лиловым…
Белый сон
Белый сон. Снег не тает на веках.
Хрусталём – перезвоном – зима.
Сколько нужно тепла человеку,
Чтобы выжечь страданье дотла?
Белый сон. На ресницах – сугробы.
Мнутся в сердце огни-снегири.
Как же въелась промёрзлая роба
В откровение слова «смотри»!
Белый сон. Укрывается осень
Постоянством незваных гостей.
А в глазах – в хрустале – зреет просинь,
Отпустившая двух лебедей.
Синее – в чёрном. Трилик – на доске
Тень корабля – на бегущей волне.
Тень от пера – между ритмами строк.
Тень от кита – на погасшей луне,
Там, где Пилат даже с псом одинок.
Дерево жизни – запалом в свече.
Горечь полыни – среди васильков.
Город златой – в медно-красном ключе,
В том, что закрыл в клетку грифов и львов.
Дервиш – в самуме молитв и кругов.
Старый колодец – изнанкой ведра.
Рыбы и хлеб – чудеса средь песков;
Вечных повторов – мессий «кожура».
Синее – в чёрном. Трилик – на доске.
Древняя святость – привычкой земной.
Жёсткость желаний в объёмном мазке,
В том, что тенями бежит за волной.
Промокший очкарик
Мой город сегодня – промокший очкарик
С коричневым шарфом на правом плече,
Крутящий в ладони от «Зингера» шарик
И скромно молящийся жизни-свече.
Играет на флейте осеннее «море» —
От нежных романсов до «луж» Шевчука,
И мирит погоды, которые в ссоре,
И зонт ставит серый для лап паука.
Мой город смеётся над кучей названий,
Прилепленных гордо, с стыдом иль взахлёб.
Он просто живёт, колотя сердцем зданий
О гулкий туман и о треснувший лёд.
Былое
Посвящается Сергею Есенину
Почему-то сентябрь вдруг поставил пластинку
На забытый в чулане смешной граммофон,
Чтобы пить чай под «круги» и горечь рябинки,
Опираясь спиною на мрамор колонн.
И, шипя, потекло безвозвратно былое:
Паучком зацепилась на «поле» игла,
И возник силуэт в платье дивного кроя,
И мечта рыжесть кос наконец обрела.
И на патину строк «золотого» поэта,
Что ронял в синеву обнажённость берёз,
Пали листья кленовые с примесью света,
С неразгаданной тайной из смеха и слёз.
Старый альбом и луна в бокале
Старый альбом с пожелтевшими фото,
Глянец, усохший до скрипа песка.
В них угасает мелодия Рота,
Словно морщинки на коже виска.
Кто-то ушёл – насовсем или ближе,
Просто сменил знак прописки своей.
Время года наши бусами нижет,
Каплями полнит забвенья ручей.
Руки листают у жизни страницы,
С прошлым общаясь, как прежде, на ты.
Кто-то на фото был звонкой «синицей»,
Кто-то чинил «огневые» мосты.
Светлый бокал отдаёт пустотою,
В нём нет ни капли густого вина.
Старые фото – с тимьяном настои,
Плавает в них одиноко луна.
Десятый год
Десятый год. Виток начальный века.
Ещё так нежен воздух городской,
Ещё святые любят человека
За то, что их пускает на постой.
Аллеи в парке под изгибом стила
Теней чернильных от больших стволов.
Зигзаг надежд до исступленья била,
До тишины оставленных дворов.
Листва шуршит запиской от влюблённых
И пахнет терпко, ярко, горячо.
Десятый год. Прожект для увлечённых,
Кто крест слагает солью на плечо.
Флакон с ароматом сирени
Флакон духов. Портрет без рамки.
Десятый год. Витрин стекло.
Начало века – без «изнанки»,
Когда всё ясно и светло.
Сирень «плывёт» над мостовыми
Вуалью модниц записных.
Поэт лукавый прячет имя
Среди аллей, почти лесных.
Стучат колёсами пролётки,
Сбивая ритм простых подков.
Что впереди? Война, обмотки —
И о любви сирени зов.
Маска
Сквозь занавес выходит к рампе маска —
Лишь белый воск, пролитый в темноте.
В восторге зритель. Первый акт у сказки
Пройдёт на небывалой высоте.
Молчит суфлёр. Кричат протяжно тени.
А маска разрастается стернёй.
В экстазе зритель. Битые колени
Толпой любимы – бурою землёй.
От люстр летят оплавленные свечи,
Сжигая на помосте чей-то век.
Растаял воск, дозволенные речи
И вместе с ними «чёрный» человек.
Голос не в игре
А разговор безмолвный продолжался,
Перетекая в тени под окном,
И там водой беспечно размывался,
Чтоб вновь вернуться птицей или сном.
А чайник пел, страдая, как Сальери,
Не смея встрять в набор ненужных слов,
Об алгебре, гармонии и вере
И о французской стойкости духов.
И локоны завитые шептались,
Пропахнув с ночи «адским огоньком»,
Что люди – в тишине своей – зазнались,
Хотя весь мир несётся кувырком.
И всяк встревал, желая разобраться, —
От век трюмо до ложек в серебре:
– Как можно взглядом страстно прижиматься,
Поставив пьесу «Голос не в игре»?
Зачем этой женщине власть?
Беседка, пропахшая светом
И слабым, чуть мятным, дымком.
Ты помнишь, встречались в ней летом,
Успев за трамвайным звонком?
И львы усмехались небрежно,
Оскалив из мрамора пасть.
А ты мне шептал нежно-нежно:
«Зачем этой женщине власть?
Зачем этой рыжей колдунье
Невинность дразнящих очей?»
И сам отвечал: «Для безумья
До странности белых ночей».
По парку бродили зеваки,
Роняя на землю пломбир,
Скрипели ботинки «на лаке»,
И хлопал восторженно тир.
