Ветлуга поёт о вечном

Вывел пленниц из заводи, из-под воды.

А они как русалки: бледны, холодны;

Тины клочья свисают с их плеч и волос;

Все трясутся от холода на ветерке

В одеяниях мокрых. Ивашка сказал:

– Вы бегите вдоль берега кромкой воды,

Чтобы на берегу не оставить следов.

По течению вверх уходите, рекой,

Пока холм вас скрывает. Бегите скорей! –

И послушались девушки, стайкой они

Как русалки речные по кромке воды

Пообжали молчком, сарафаны свои

Подобрав, и кругом с них стекала вода.

Но Иришка осталась, спросила она:

– Ты скажи мне, Ивашка, где брат твой родной?

А без этого я никуда не пойду! –

И ответил Ивашка:

– Не бойся, беги!

Тихомир ускакал! Часть татар он увёл…

– Что же ты вместе с нами не хочешь уйти?

– Должен я вас прикрыть. За татарами здесь

Присмотреть. А потом сам, конечно, уйду.

– Нет уж, лучше пойдём! Не хочу я тебя

Оставлять одного. Ты ещё не велик.

Да и если татары увидят тебя,

Как от них убежишь? И коня даже нет…

– Ох, Иришка, беги! Не тужи обо мне.

Так я делаю всё, как сказал Тихомир…

Для тебя он здесь бился, и если тебе

Не спастись, так и нам не вернуться домой! –

И Иришка послушалась. Кромкой воды

Побежала она под прикрытьем холма,

Как русалочка, вышедшая из воды.

Косу длинную, чтоб не мешала бежать,

Вокруг шеи три раза она обвила.

Но в душе у Иришки тревога была:

Почему же Ивашка не хочет бежать?..

Только скрылась Иришка из вида вдали,

Вновь Ивашка поднялся на холм, посмотреть,

Как удобнее брата из плена спасти.

И увидел Ивашка: внизу, на лугу

Два татарина плётками хлещут коней,

Тянут в разные стороны крепкий канат,

Что привязан к рукам Тихомира. А тот

Улыбается только, спокойно стоит,

А в ногах и в руках его стрелы торчат.

– Говори, где ты пленниц укрыл! Отвечай!

А не то мы конями тебя разорвём! –

Так Катрус говорил. Но молчал Тихомир.

Сколь татары не били коней, как они

Ни старались на части порвать кузнеца,

Всё он твёрдо стоял. И Ивашка в душе

Гордость чувствовал, глядя на брата в тот миг.

Приказал тут Катрус две берёзы нагнуть,

Что стояли вблизи от высоких дубов.

Подогнали к берёзам по паре коней,

Да верёвки закинули, чтоб обвязать,

И пригнули друг к дружке стволы у берёз.

Привязали к верёвкам затем кузнеца.

– Ну, не скажешь, разбойник, где пленниц укрыл? –

Но молчал Тихомир. У Ивашки душа

Загорелась огнём; уж не мог он терпеть,

И смотреть, как деревьями брата его

Разорвут на куски. Натянул тетиву

И стрелу по татарам пустил наугад.

Не напрасно пустил, отыскала стрела

По достоинству цель и вонзилась она

В ягодицу татарина, что отцеплял

Узел крепкой верёвки от луки седла.

Вмиг татарин вскричал и на землю упал,

Закрутился как уж, закричал на своём.

Всполошились татары: не вновь ли на них

Нападает какой-нибудь русский батыр.

А Ивашка уж новую стрелку пустил,

И опять прямо в цель. После третьей стрелы

Увидали татары стрелка самого.

С диким криком они понеслись на него,

Но пока стрелы все в цели он не послал,

Подойти не смогли. А потом он схватил,

Меч и щит, и успел двух татар зарубить,

К праотцам их отправив. Однако и сам

Он был ранен в плечо и в ключицу, и в грудь.

18. Безвременная смерть

Притащили татары к Катрусу его.

– Господин, он сырой весь. Наверно, сидел

Под водой в камышах. Может, пленницы там? –

И Катрус повелел камыши обыскать

И из луков стрелять, может, кто и всплывёт.

И татары отправились снова искать.

Тут Ивашке с укором сказал Тихомир:

– Ах, зачем же ты вышел? Ведь я не велел!

– Брат, не мог я смотреть, как терзают тебя.

И оставить не мог. Пленниц им не найти… –

Разозлился Катрус и Ивашку велел

Плёткой сеч, пока пленниц не выдаст; потом

К лошадям привязать и на части порвать.

Но Ивашка терпел, ничего не сказал,

Только ворот рубахи от боли изгрыз.

– Всё молчишь? Ну, так брата сейчас разорвём! –

И Катрус приказал два конца обрубить,

Что держали верёвки. И вмиг два ствола

У берёз распрямились, ветвями шумя,

И повис Тихомир между стройных берёз,

Над толпою татар, словно сокол взлетел.

Напрягали берёзы верёвки; из плеч

Руки вырвать хотели они кузнецу.

Но, всю силу собрав, претерпел Тихомир,

Лишь зубами скрипел. Крикнул брату тогда:

– Брат, терпи до конца! Нет другого пути!..

– Вы – рабы! – закричал тут Катрус на него. –

Вечно быть вам рабами великих татар!

Это наша земля! Мы – хозяева здесь!

Сколько сверху ты видишь – всё наше вокруг!

– Врёшь! – вскричал Тихомир. – Не хозяин ты здесь!

Мы вдвоём отобрали всё, что ты собрал

Вместе с войском своим… так и будет всегда! –

Разозлился Катрус и сказал кузнецу:

– Что ж, тогда посмотри со своей высоты

Как погибнет твой брат! – а потом он дал знак,

И стегнули татары буланых коней;

Разлетелись те в стороны ветра быстрей.

Натянулись верёвки, на миг напряглись

И порвали Ивашку. Так он и погиб.

– Ты мальчишку сгубил! – закричал Тихомир. –

Только вместо него встанет сотня других!

Сколько душ православных сюда притекло,

На Ветлужскую землю, к Ветлуге реке!

И поток этих душ всё бурливей, сильней.

Разве может хоть кто-нибудь этот поток,

Эту реку священную остановить?

Никогда! Никогда! Слышишь ты?! Никогда!!! –

– Что ж, – ответил Катрус. – Вижу, мало тебе

Двух берёз. Есть и крепче деревья в лесу. –

И велел он спустить Тихомира с берёз,

Да два дуба согнуть и к дубам привязать.

Между тем воротились татары назад,

Никого не сыскав, и следов не найдя.

А Иришка в то время вернулась к холму.

Долго шла она берегом тихой реки,

Но одна уходить не хотела. Тогда

Стала ждать, что вот-вот и Ивашка придёт

С Тихомиром. И долго стояла, ждала.

Ни назад не решалась идти, ни вперёд.

А потом повернула обратно она,

Чтобы ей из укрытия лишь посмотреть:

Где Ивашка; ушли ли татары совсем,

И куда подевался её Тихомир.

Так вернулась она, и к холму подошла

В это самое время, когда приказал

Тихомира к дубам привязать злой Катрус.

Слышит: крики татар не умолкли ещё

За холмом. И решила подняться на холм,

Притаиться вверху над обрывом, в кустах,

Посмотреть: где Ивашка, и где Тихомир.

Поднялась, видит: трупы повсюду лежат,

А внизу под холмом, где татары толпой, –

Между согнутых двух преогромных дубов

На верёвках привязан её Тихомир.

Сердце тут у Иришки зашлось и она

Пошатнулась, едва не упала без чувств.

Крикнуть вдруг захотела ему, чтобы он

Мог увидел её перед смертью своей,

Только встала она во весь рост и едва

Рот раскрыла, чтоб крикнуть, как видит: дубы,

Что клонились друг к другу, встряхнули свои

Кроны, страшно, со крипом; взлетел Тихомир,

И его меж собой поделили дубы,

Всё качаясь, и кронами дружно тряся.

Застонала Иришка. Услышали стон

И татары. Да к ней на конях понеслись.

Лишь увидела их, развернулась она

Да к обрыву, к кустам побежала скорей,

Чтобы прыгнуть с обрыва в Ветлугу-реку,

Жизнь ей стала – ничто: только б в плен не попасть.

Но едва подбежала к обрыву она,

Обвалился у края песок под ногой;

Вниз она полетела; конец же косы

Зацепился за толстый сучёк у куста,

Что на самом обрыве над бездною рос.

А коса у Иришки два раза была

Вокруг шеи обвита. Она на косе

И повисла на этом крутом берегу,

Над обрывом реки. От удара коса

Шею ей надломила, и смерть к ней пришла.

Стайки ласточек, вспугнутых телом её,

Заметались, кружась над обрывом у гнёзд.

И татары не стали Иришку снимать:

– Пусть же так и висит, – повелел злой Катрус. –

Если смерть предпочла, а не ханский гарем! –

А ещё приказал он в Ветлугу стрелять,

Чтоб она не скрывала их пленниц в воде.

И вдоль берега выстроив лучников в ряд,

Повелел градом стрел он осыпать реку,

Чтоб её наказать; а кто спрятался в ней, –

Тех стрелой чтоб достать в глубине под водой.

Но никто на поверхность не всплыл из воды,

Только стрелы всплывали, текли по волнам…

А из ближнего леса за этим за всем

Наблюдал, притаившийся в чаще Бакмат.

Он вернулся, да только чуть-чуть опоздал.

Он сначала скакал, как велел Тихомир,

По течению вверх над Ветлугой-рекой.

Но в одном перелеске дорогу ему

Заяц вдруг пересёк. А вверху перед ним

Сокол молнией быстрой пронёсся в тот миг.

И подумал Бакмат: боги знак подают.

И решил, что не может вперёд он скакать,

Не узнав: спас ли пленниц кузнец Тихомир.

И назад повернул. По дороге же он

Встретил девушек, что разбежались, едва

Увидав, как летит он на резвом коне,

За татарина было сначала приняв.

Всё же двух он догнал, объяснил, что к чему,

И спросил, был ли жив их спаситель, когда

Убегали из страшного плена они.

Те сказали ему, что не ведомо им,

Был ли жив, или нет их спаситель тогда,

Но второй, что укрыл их в густом тростнике,

Был живой и велел им бежать вдоль реки.

А когда к устью Нюрюга снова Бакмат

Прискакал, то увидел он страшную вещь:

К двум дубам был привязан кузнец Тихомир.

А доспехи его натянул на себя

Ханский евнух Катрус, предводитель татар.

Да Ивашка разорван конями лежал.

А на холм от реки поднималась, спеша,

Белокурая девушка с длинной косой,

Вокруг шеи обвитой. И в тот самый миг

Тихомира не стало, не стало потом

И той девушки бедной… Затем, как сквозь сон,

Видел он, что татары из луков своих

Градом стрел осыпали Ветлугу-реку,

Чтоб никто в ней не скрылся. Потом уж они

Собирали убитых; костры разожгли,

Чтобы лагерем встать на вечерней заре.

Всё то видел Бакмат, скрывшись в ближнем лесу.

И от боли душевной, что он не сумел

Ни помочь, ни погибнуть за друга в бою,

Слёз Бакмат не сдержал, горько плакал тайком.

Вновь погнал он коня над Ветлугой-рекой

По течению вверх, чтоб исполнить свой долг,

Чтобы слово сдержать то, которое дал

Тихомиру. К тому же теперь только он

Рассказать мог монахам про смерть кузнеца.

Часть третья

Крестом и мечом

«Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках,

в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе,

в опасностях в пустыне, в опасностях на море,

в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении,

часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте,

на стуже и в наготе».

(Второе послание к Коринфянам 11:26-27)

1. Пленение иноков

Против воли Всевышнего трудно идти.

Разгадать эту волю труднее стократ.

В тот же день, как расстались под дубом в грозу

С кузнецом три монаха, ждала их судьба

У ближайшей марийской деревни, куда

И пошли они, только гроза унялась.

До деревни ещё полверсты не дошли,

Лишь увидели издали домиков ряд,

Как из леса густого внезапно на них

Молодцы налетели, как волки в лесу

Налетают на стадо пугливых косуль.

Ничего и понять не успели они,

Как связали их крепко верёвкой тугой,

Отобрали нехитрые вещи, потом

Привязали друг к другу да в лес увели.

– Вот и встретились! – слышат вдруг голос они.

Посмотрели: здоровый детина стоит

В светло-серой рубахе на выпуск, в портах;

Да засунут топор за широкий кушак.

Сам почти в три аршина, с лохматой башкой,

С бородой, доходящей почти до пупа.

Под уздцы он держал лошадь масти гнедой.

– Ворон! – тихо Варнава монахам сказал.

– Вижу, вы не успели меня позабыть.

Где ж охранник-то ваш? Уж не бросил ли вас?

Где же наш Спиридон? Может, с ним убежал?

– Ничего мы не знаем. И в наших вещах

Вряд ли что-то найдёте, полезное вам, –

Отвечал тут Макарий. – С нас нечего взять…

– Ну-ну-ну! Помолчи! Я уж вам говорил:

С вас-то мы, может быть, ничего не возьмём,

А за вас-то нам, может, чего и дадут.

Так что лучше послушно идите за мной,

А не то раньше времени к Богу пошлю… –

Засмеялся тут Ворон, с ним – все молодцы.

И верёвки конец привязали они

К задней луке седла. Ворон ехал верхом,

И ещё рядом с ним были два верховых,

Остальные шли пеша. Всего их теперь

Было около дюжины в шайке лесной.

До вечерней зари шли по чащам лесным,

Где невидимой тропкой, где вовсе без троп,

По одним лишь приметам, заметным едва.

Вот, в конце концов, вышли к поляне одной,

Где землянка была у лесного ручья.

В трёх шагах от землянки чернела в земле

Преглубокая яма, а сверху она,

Будто крышей, накрыта была шалашом,

Чтобы дождь не залил. В эту яму всех трёх

И столкнули. Свалились монахи в неё;

Помогли встать друг другу на дне земляном;

Огляделись, довольно просторно вокруг,

Можно тут разместить и десяток людей.

Слышат, Ворон им сверху с усмешкой сказал:

– Будьте, братья, как дома! Здесь стол вам и кров.

Кто письмо-то напишет из вас в монастырь,

Чтобы нам передать: чтобы выкуп за вас

Получить? А не то – здесь вам долго сидеть…

– Мы такого письма не напишем тебе! –

Отвечал ему смело Варнава монах. –

Лучше ты о душе позаботься своей:

Сколько взял на неё ты ужасных грехов…

– Сколько взял – все мои. Я отвечу за них.

А вот вас кто спасёт тут, в дремучем лесу?

Ведь не спустится Бог, чтобы вытащить вас,

Сколько вы не молитесь… – Потом он сказал,

Обращаясь к кому-то из шайки своей:

– Васька, ты будешь первым на страже стоять!

Да смотри, чтоб не вылезли! Бей по зубам!

– Будь спокоен, не вылезут, – Васька сказал.

У землянки разбойнички яркий костёр

Развели, чтоб поужинать им перед сном.

Ворон стал тут пожитки монахов терзать,

Разбирать да смотреть, что в них годного есть.

– Посмотри-ка, ребята, вот в этой суме…

Сколько тут бересты! Нам как раз для костра…

– То, записки, наверное, …дай-ка сюда,

Посмотрю, что написано там! – говорил

Самый младший из шайки, Ушатый Фома

Двадцати пяти лет, из крестьян костромских.

– Ты читать, что ль, могёшь? – удивились ему.

– И читать, и писать… дьяк меня научил

До того, как из дому-то я убежал…

Ну-ка, дай посмотрю… – Взял он грамотки те,

Повертел их в руках. – Точно, тут словеса…

– Ну-ка, что они пишут? Прочти что-нибудь. –

И Ушатый Фома стал при свете костра

Вслух читать те заметки, что Тихон писал.

Прочитал о Кажирове, монастыре,

О начале их странствий, о том, что на них

Нападение было однажды в лесу…

– Ишь ты!.. То ведь про нас, – Ворон тут произнёс. –

Ну-ка, дай-ка сюда! Я хочу посмотреть… –

Тот ему протянул три куска бересты.

Посмотрел на них Ворон, как буковки в ряд

Нацарапаны были на тонких листах.

Ухмыльнулся: – А больше тут нет ничего?

– В этих нет. Вот другие, могу почитать…

– Почитай. Ну а эти… – и Ворон все три

Бросил в жаркий костёр. – Пусть уж лучше сгорят.

И другие, читай, да в костёр их кидай! –

Приказал он Фоме. И тогда прочитал

Им Фома о цыганах, о том, что потом

Спиридона послали к Варнаве служить;

Прочитал о пожаре, о чуде на нём.

И о том, сколько после марийцев к Христу

Привели проповедники словом своим…

Он читал, да в костёр все, одну за другой

Берестовые грамотки перекидал.

– А неужто и правда, что пишут они,

Про пожар-то, про чудо? – спросил тут один.

– Правда то, или нет, нам теперь всё равно! –

Отвечал ему Ворон. – Уж коли они

И в огне не горят, так в земле не сгниют!

Посидят пусть и в яме. А наших грехов

Нам бояться уж нечего: там, где один,

Там и десять. Безгрешно-то кто проживёт?.. –

Так разбойники возле большого костра

Всё беседы вели… В тёмной яме в тот час

И монахи беседу вели меж собой:

– Ничего, ничего… пострадать, претерпеть –

Это нам даже лучше, – Варнава сказал. –

Мы в страданиях веру свою укрепим.

Что Христос претерпел!.. наши беды – ничто.

– Жалко, братья, заметок… – тут Тихон сказал. –

Я, конечно, потом, что восполнить смогу,

То опять запишу, но боюсь, что не всё

Может память моя удержать в голове…

– Будем, братья, молиться, – Макарий сказал. –

Верю я, что молитва дойдёт до небес.

Кто-нибудь да спасёт нас… Варнава, начни… –

И монахи молились, глаза устремив

К небесам, хоть над ними скрывал небеса

Густолистый шалаш, что над ямой стоял.

А потом, помолившись, они улеглись

Прямо так, на земле, чтобы ночь провести.

Время тихо текло. Каждый думал своё.

В яме пахло землёй, пахло сыростью в ней.

Тут Варнава сказал:

– Братья, знаете, что?

Нужен мне ваш совет… я припомнил сейчас…

Есть в Писании место, которое я,

Как ни силился, всё же понять не сумел.

У Луки оно, там, где Христос говорит:

«Если кто и придёт ко Мне, сам же притом

Ненавидеть не будет отца своего,

Мать свою и семью, даже малых детей,

Да ещё ненавидеть и жизни своей,

Тот Моим уж не может быть учеником…»

– Что же тут непонятного? – Тихон спросил.

– Так ведь пятая заповедь учит чему?

Чтоб отца своего почитали и мать!

Почитанье и ненависть как совместить?

А особенно как же, своих-то детей?..

– Может, заповеди, что от Бога даны

На Синае горе, Моисею ещё,

Уж утратили силу, – Макарий спросил. –

По пришествии в мир Иисуса Христа?

Он Нагорную проповедь всем возвестил;

Дал Он людям тогда десять заповедей.

У апостола Павла о том есть слова,

Что Господь наш учением новым своим

Истребил то, что было, и что против нас,

Взял учение старое Он от среды

И к кресту пригвоздил! Так, я думаю, брат.

– Нет, Макарий, не верно. – Варнава сказал. –

Ты Нагорную проповедь вновь перечти.

Там Христос говорит: «Не нарушить пришёл

Я закон, но исполнить»! А также сказал,

Что «доколе и небо с землёй не прейдут,

Из закона ни йота, ни даже черта

Не прейдут, уж пока не исполниться всё»!

– Да, не ясное дело, – Макарий сказал. –

Тихон, как ты рассудишь? Что думаешь ты?

– Я, признаться, над этим и сам размышлял, –

Отвечает им Тихон. – Полгода уж как…

У Пафнутия старца хотел расспросить…

Но стеснительно было, что сам не могу

Разобраться в Писании… так, не спросил…

Да и всё недосуг. А потом мы ушли…

– Тут зазорного нет, – вновь Варнава сказал. –

Мудрость Божию кто же постигнуть сумел?

Даже старцы и те часто споры ведут,

Да трактуют Писание в меру свою…

А однажды я видел… уж год, как тому…

Это было на Пасху. Вот тоже, пример…

Наш Степан Кельдибеков в крючках-то своих

Нёс корзинки с хлебами. И старец Мирон

Рядом шёл. Упокой его душу Господь…

А навстречу им баба; да целый калач

Прям в корзинку Степану она и кладёт.

И Степан, не снимая корзинки с крючков,

Головой своей бабу ту перекрестил.

А Мирон стал ругать его: как же, мол, так?

Два перста, мол, для знаменья крёстного есть!

А Степан показал ему руку с крюком:

Нету, мол, у меня и перста одного…

Я подумал тогда: он её окрестил,

Или нет? Ведь крестил не перстами её…

– Как же мог он перстами? – Макарий сказал. –

Ведь Степан же безрукий. Наверно, ему

И крюками дозволено… и головой…

– Вот и думаю я, – вновь Варнава сказал. –

Что не важно ведь, сколько влагаешь перстов,

Если знаменье это идёт из души…

– Не везде то не важно. На службе, поди,

Есть и смысл, – инок Тихон ответил ему.

– Это правда, брат Тихон, – Варнава сказал. –

А давайте, друзья, о вопросе-то том…

О Писании… если к решению мы

Сами вдруг не придём… так тогда тот вопрос

Спросим старца Варнавы. Ведь мы всё равно

Вниз идём по реке и увидим его.

Он рассудит, надеюсь, и всё объяснит…

– Если только отсюда мы выход найдём, –

Проронил тут Макарий. Потом он сказал, –

Всё же, братья, мне дивно. Какой дикий край,

А ведь крест православный течёт и сюда!

На Ветлужскую землю, к Ветлуге реке!

Сколько душ православных теперь тут живёт!

И река этих душ всё бурливей, сильней.

И теперь, хоть немного, но в этом уж есть

Также наша заслуга. А будет ещё…

Разве может хоть кто-нибудь этот поток,

Эту реку священную остановить?..

– Только жалко заметок… – вновь Тихон вздохнул.

– Эй, вы там, болтуны! – слышат иноки вдруг. –

Ну-ка, хватит болтать! – строго стражник сказал.

Он вздохнул, и уселся у ямы дремать.

2. Фёдор Шарьинец и Иван Вершина

Экономит природа ресурсы свои,

Не растратит напрасно ни время, ни сил.

Если осень пришла: всё готовится к ней;

Ну а если весна, – жди тепла от весны.

Южный ветер который уж день нёс тепло

На Ветлужскую землю. А вниз по реке,

Где, в Ветлугу впадая, струится Шарья,

Родниками питавшая воды свои,

На речном берегу, у песчаной косы,

Стройный парень сидел восемнадцати лет.

Три аршина с локтём заключал его рост;

Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;

Кудри русые падали мягкой волной

На широкие плечи, на брови его;

Голубые глаза заключали в себе

Небо русских широт, реки русской земли.

Это Фёдор Шарьинец, рыбалить пришёл

На Ветлугу-реку, где любил он бывать.

Если б в Муроме бравый былой богатырь

Не сидел тридцать лет и три года своих

Из-за немощи сиднем на теплой печи,

То уж верно бы был в восемнадцать годов

Как и Фёдор Шарьинец по силе своей,

Сын Ивана Вершины, которого все

Уважали за силу и смелость его.

Как-то раз тот Вершина Иван налетел

На татарский отряд у Шарьи берегов.

Словно ветром их смёл, всех в реке утопил.

Мирно землю пахал он на поле своём,

Как татары пришли; видят: конь у него

Вороной, будто ночь, со звездою во лбу,

А глаза у него, будто чёрный агат,

Грива бархатом чёрным течёт до земли,

Ноги крепче дубов, грудь как крепость сильна.

Захотели для хана коня отобрать.

Но Вершина Иван им сказал: «То не конь,

Это друг мой. А друга могу ли отдать?»

Предлагали и выкуп. Сердился Иван:

«Как вы, нехристи, можете так говорить?!

Кто ж друзей продаёт? Не видать вам коня!»

Тут хотели уж силой коня отобрать.

Вот тогда-то Вершина Иван не стерпел,

Налетел на татар и один всех побил.

Долго случай тот помнили в местных краях.

А однажды приехал боярин Сабур,

Тот, что родом от Чета, с земли Костромской.

Чет в Орде Золотой начал службу свою

Как татарский мурза, но оттуда бежал,

И, приняв православие, был он крещён

Как Захария. И в Костроме основал

Он Ипатьевский, дивной красы монастырь.

От него род Сабура и род Годунов.

На Ветлужскую землю боярин Сабур

Князем Тёмным был послан, чтоб беглый народ

Собирать по лесам, да порядок смотреть.

А в тот день, как приехал боярин Сабур,

И от князя он грамоту всем огласил,

Перстень княжеский с камнем большим показал,

Что в подарок для местного князя привёз,

Чтобы тот не препятствовал люд собирать.

Этот перстень лежал на подносе резном

И на солнышке яхонтом ярким сиял.

Лишь на миг отвернулся боярин Сабур,

К воеводе дружины своей, как в тот миг

Подлетела ворона, спустившись с сосны,

Перстень княжеский с камнем, схватив, унесла.

Крик поднялся и шум. И сказал тут Сабур:

– Эй, стрельцы! Кто ворону собьёт, дам тому

Рубль серебряный! – Рой острых стрел в тот же миг

Взвился вслед за вороной. Да только никто

Из стрельцов не попал. Скинул шапку Сабур,

Да о землю ударил:

– Пропал перстенёк!.. –

Тут и вышел к Сабуру Вершина Иван,

На плече его сокол сидел молодой:

– А позволь-ка, боярин, и мне испытать

Рубль серебряный твой. Может, чем помогу. –