Ветлуга поёт о вечном

Согласился Сабур. Тут Иван и пустил

В небо сокола:

– Финист, достань-ка её!

Да сюда принеси, да под ноги нам брось. –

Взвился в небо стрелой ясный сокол тогда,

В миг один он ворону-воровку догнал.

Когти острые стали ей смертью тогда.

Хриплый крик издала она. Перстень звездой

Засверкал среди дня в ясном небе, да вниз

Покатился с небес и куда-то упал.

Сокол бедную птицу к Сабуру принёс,

Кинул под ноги, сам же опять на плечо

Взгромоздился к Ивану и крылья сложил.

Так и ахнули все. А Сабур говорит:

– Ну, Вершинин Иван, заслужил серебро! –

Тут боярин Ивана рублём одарил.

А потом погрустнел:

– Ах, дурак я, дурак!

Перстень как нам найти на широком лугу?

Лучше б выследить было ворону, а там,

Когда сядет в гнездо, там уж перстень достать…

А теперь, кто же перстень-то князев найдёт?.. –

И ответил Сабуру Вершина Иван:

– Чем одаришь того, кто найдёт перстенёк?

И сказал тут Вершине Ивану Сабур:

– Коли сможешь, сыщи! Дам я рубль золотой! –

– Золотой! Золотой! – зашептали в толпе. –

Ты, боярин позволь, может, мы и вперёд

Перстень князев найдём, – говорили вокруг.

– Что ж, идите и вы: больше шансов найти…

– Погодите! – сказал тут Вершина Иван. –

То не дело, боярин! А если они

Не найдут, да затопчут? Тогда уж и мне

Не найти с моим другом. А глаз у него

Поострей, чем у них. Сверху видит он всё.

– Золотой захотел! – закричали кругом. –

Что ж мы, глупые – перстень ногою топтать?

Мы ж под ноги глядим! Всё обшарим, весь луг!

– Погодите орать! – воевода сказал.

И к боярину слово своё обратил, –

Прав Иван! Пусть сначала поищет сапсан.

Что толпу посылать? Как поверишь толпе?

Если кто вдруг найдёт, да себе заберёт?

Что ж, потом нам их всех донага раздевать?

Или спрячет в траве, да отыщет потом.

Перстень чай дорогой стоит больше цены. –

И ответил Сабур:

– Воевода, ты прав.

Хорошо, пусть сначала поищет сапсан. –

Зашипел недовольно повсюду народ:

Всем хотелось найти золотой перстенёк,

Чтоб за это боярин дал рубль золотой.

– Цыц! – сказал на толпу воевода. – А ну,

Запускай свою птицу, – Ивану сказал.

Тот чего-то шепнул, и сапсан полетел.

Покружил там, где раньше ворону поймал,

Да вернулся назад, ничего не принёс.

Засмеялся народ:

– Вот те рубль золотой!

Дура-птица не может железки ловить!..

– Что ж ты, братец? – сказал, огорчившись, Сабур.

– Погодите немного, – ответил Иван.

Он опять пошептал что-то соколу в клюв.

– Глянь, целуются! – крикнул какой-то дурак.

Смех в народе поднялся. Иван же опять

В небо сокола выпустил:

– Финист, ищи! –

В вышине покружил в том же месте сапсан

Да, спустившись немного, ещё покружил

Возле речки Шарьи, возле самой воды,

И вернулся назад, тихий клёкот издав.

Оживился народ:

– Дело ясное тут!..

На ворон пусть охотится птичка твоя!

Ну, теперь уж законна и наша пора… –

И боярин, вздохнув, разрешил всем искать.

Целый час луг обшаривал честный народ,

Каждый кустик, травинку… да без толку всё.

А Иван всё, задумавшись, молча, стоял.

Вот вернулись искатели, грустно глядят.

Воевода с боярином сникли совсем.

– Что ж, обшаривать что ли, народ-то теперь? –

Воевода спросил. А боярин, вздохнув,

Лишь рукою махнул да плечами пожал.

– Ах, ты горе хозяин! – Иван тут вскричал,

По лбу стукнув себя, – Это ж я виноват!

То не птица дурная. То сам я – дурак!

Он же слов-то не знает, не может сказать

Человеческим словом. А если уж я,

Сам хозяин, так значит и должен его

Понимать я без слов. Он же мне показал,

Где тот перстень лежит, аж два раза подряд!

Ах, ты горюшко, горе! Ведь он же его

Видел сверху-то! Только не может достать.

Знать, в реке он лежит. Знать в Шарью он упал.

Ну-ка, братцы, за мной! – Тут Иван в третий раз

В небо сокола выпустил. Сам же – скорей

Побежал к тому месту, где сокол кружил

Да куда он спускался у самой воды.

В это место, раздевшись по пояс, Иван

Осторожно зашёл да под воду нырнул.

А в Шарье-то вода – словно чистый алмаз,

Солнца луч освещает Шарью аж до дна.

А на дне, отражаясь на солнце, блестит

Золотой перстенёк с камнем дивной красы.

Так Иван для боярина перстень достал,

И за то был одарен рублём золотым.

Много кануло лет с той весёлой поры.

3. Встреча старца Ванравы и Фёдора

А над тихой Ветлугой, над дивной рекой

Даже годы текут, замедляя свой ход.

Человек здесь родится, взрослеет, живёт,

И семьёй обзаводится, нянчит детей,

Их растит, сам стареет, и видит, дивясь:

Вот и старость к нему незаметно пришла.

Но спокойно уходит он в мир праотцов,

Потому что он видит, что семя его

Проросло, возмужало. И в каждом дите

Есть частица его, род его не умрёт…

Вот и Фёдор Вершинин похож на отца,

По прозванью Шарьинец. Любил он бывать

На Шарьи берегах, на Ветлуге-реке.

Вот Шарьинцем его и прозвали за то,

Что бывал чаще всех у Шарьи ключевой.

Как отец, он силён был, и так же был смел,

И в плечах был широк, да и ростом высок.

Богатырь да и только. Таких на Руси

Можно много найти, если время придёт.

Тот же сокол сидел на плече у него.

Он достался ему после смерти отца.

Стал теперь он ему сокол помощник и друг.

С детства знал он его, и сдружились они.

В тот день Фёдор Шарьинец рыбалить пришёл

На Ветлугу-реку, где любил он бывать,

Где волною впадает в Ветлугу Шарья.

Вдруг он видит, две лодки идут по реке

По течению вверх на тугих парусах.

Впереди лодка меньшая, следом за ней –

Лодка большая, парус раздув на ветру.

Вот всё ближе, всё ближе, равняются с ним,

Правят к берегу. В лодках монахи сидят:

Двое – в лодке большой, да и в малой – один.

Вот спустили они паруса, а затем

Возле берега встали. Из лодки большой

Вышел древний старик с бородою седой;

Крест-энколпий висел у него на груди;

Ряса старая видела много чудес;

Столь же старый клобук прикрывал седину;

Длинный посох сосновый держал он в руке.

Старца под руку вёл, помогая ему,

Здоровенный детина, чуть следом идя.

Опираясь на посох, подходит монах

Прямо к Фёдору, так он ему говорит:

– Мир тебе, сын Иванов! И Финист с тобой? –

Удивился тут Фёдор Шарьинец; поклон

Он отвесил земной, и ответил тогда:

– Мир и вам! Вижу, я вам известен уже…

Но откуда известен вам Финист, мой друг?

Кто вы? Как называть вас, почтенный отец? –

И ответил ему седовласый старик:

– Я Варнава, по чину же я иерей.

Ну а это послушник мой, брат Спиридон.

Много кануло лет, как из Устюга я

На Ветлужскую землю неволей пришёл.

А потом полюбилась мне эта земля,

Здесь остался служить, всю Ветлугу прошёл.

Поселился потом я на Красной Горе,

Там с тех пор и живу, там и Богу служу.

Иногда, как теперь, отлучусь по делам,

Да назад возвращаюсь. Там место моё.

А Вершину Ивана, отца твоего,

Я знавал: мы встречались, хотя и давно.

И тебя самого я когда-то крестил.

Вот и сокола видел, узнал я его

По отметине, что на его голове…

– Вижу, знаете много, Варнава отец.

Только я вам зачем, что оставили вновь

Вы обитель свою и приплыли сюда?

Может, помощь нужна? Я готов вам помочь…

– Да, нужна. Но не мне, – отвечает старик. –

Три монаха идут по Ветлужской земле,

Продолжают они то, что я начинал:

Просвещают и крестят марийский народ.

Нашу веру несут. Только сами они

Малоопытны в слове и деле своём.

И в защите нуждаются. Труден их путь.

Спиридона вот с вестью послали ко мне,

Что у них всё в порядке. Но позавчера

Получил я видение, было оно

Преисполнено ужаса: будто их страж

Сам смертельной опасности не избежит;

Что оставит он их, и что сами они

Из-за этого скоро в беду попадут.

Растревожилось сердце моё, и тогда

Вспомнил я о тебе. Восемнадцать уж лет

Пролетело с тех пор, как крестил я тебя.

И подумал я: верно, теперь он и сам,

Как отец его, бравый Вершина Иван, –

Богатырь да и только. И вот – мы уж здесь.

Я смотрю на тебя, ожиданья мои

Оправдались вполне: ты и, правда, – в отца!

Так готовься, мой сын, ждут тебя чудеса.

Много подвигов нужно тебе совершить.

Послужи нашей вере и русской земле!

Может, в странствиях этих найдёшь и судьбу…

– Как же я отыщу проповедников тех?

– Ты о том не печалься. Тебя поведёт

Провидение. Всё уж вверху решено.

Твой сапсан будет другом и братом тебе.

Сверху многое может он видеть… а ну,

Посади-ка на посох мне птичку свою. –

И Варнава немного свой посох склонил,

А Шарьинец на посох с плеча своего

Птицу-сокола, Финиста, пересадил.

Тут на голову сокола руку свою

Наложил мудрый старец. И сокол слегка

Встрепенулся, но, тут же, покорно застыл.

А Варнава глаза свои тихо закрыл,

Чуть их к небу подняв, и задумался так.

– Добрый сокол! – сказал. – Пусть он служит тебе,

Как отцу твоему, да и лучше ещё.

Он теперь будет чувствовать волю небес.

Мудрый сокол! Возьми! Вам вдвоём – лёгок путь.

Если сон мой обманчив и если у них

Всё в порядке, то можешь вернуться домой.

А зовут тех монахов: Макарий один,

Тихон инок второй, ну а третьего звать

Так же, как и меня. Отыщи их, мой сын.

– Отче! Мне в Соколово, в деревне своей

После смерти отца жить тоскливо совсем.

Ну а матушка раньше его умерла.

Я – один был у них. Что теперь мне терять?

Финист – милый мой друг, он мне как старший брат;

Он один мне остался. Родней – никого.

С лёгким сердцем оставлю деревню и дом,

И пойду послужить православной Руси.

Только нет у меня ни коня, ни меча…

– Ты о том не заботься. Вон лодка моя,

«Самарянка». Возьми. Ветер нужный теперь.

Он поднимет твой парус и скоро домчит

По течению вверх. Дальше – Бог поведёт.

Сокол в помощь тебе, да отвага твоя.

Ну а меч… Я когда-то в деревне одной,

В Кораблихе, что выше, за Шанзой лежит,

Повстречался со старым марийцем одним.

Дед Ексей его звали. А дочку его

(Жил он с дочкой вдвоём), – звали Устей её.

Был я болен тогда. Он меня приютил.

Две недели тогда у него я гостил.

К нашей вере склонил их. Он мне рассказал,

Про отважного предка, который служил

Ещё князю Олегу, что Вещим зовут.

И от этого предка хранится в роду

Меч Олегов. Возможно, ты встретишься с ним.

Если благословение будет на то,

Меч тебе он отдаст. А не будет – тогда

Ты уж сам позаботься… Ну, с Богом! Прощай! –

В пояс Фёдору тут поклонился монах,

И крестом троекратно его осенил.

Поклонился и Фёдор до самой земли.

И монахи тогда к малой лодке пошли,

Где товарищ их ждал. А затем по волнам,

По течению вниз, не подняв парус свой,

Покатили они по Ветлуге-реке,

Этой дивной дороге, что катит сама.

4. Нападение на Бакмата

Тихо волны шептались Ветлуги-реки.

А Бакмат между тем всё коня торопил.

Уже сумерки вечер кругом разостлал.

По дороге Бакмат снова пленниц нагнал.

Лишь заметив его, разбежались они,

За татарина вновь поначалу приняв.

Он же им закричал: – Не пугайтесь меня!

Я ваш друг! Я Бакмат! – А когда их собрал,

Рассказал по пути, как погиб Тихомир,

Как погиб его брат и из пленниц одна,

Что вернулась назад. А потом он сказал:

– Тут, совсем недалёко, версты через три,

Деревенька марийская есть. В ней живёт

Мой знакомец, Урса. Вы идите к нему.

От меня передайте привет и поклон.

У него заночуете. Я же – спешу. –

И оставил он девушек возле реки,

Сам вперёд поспешил, чтоб скорей отыскать

Трёх монахов. Всю ночь он в дороге провёл.

Рано утром, измученный в долгом пути,

Конь его еле плёлся тропинкой лесной,

Что лежала от берега недалеко.

А Бакмат в полудрёме сидел на коне;

То совсем забывался и сладко дремал,

То глаза открывал, на дорогу смотрел,

То опять забывался на время во сне.

Справа между деревьев ещё темнота

Лес таила от глаз, мраком тайны укрыв;

Слева между деревьев светлела уже

Голубая река, что спокойно текла,

Рваным пухом тумана прикрывшись едва.

Вот уж птицы, проснувшись, свои голоса

Стали пробовать, скрывшись в высоких ветвях.

Тут сквозь щебет пернатых и шорох листвы

Вдруг услышал Бакмат скрип колёс впереди.

В перелеске, куда он как раз выезжал,

Две подводы он встречных увидел, на них

Три мужчины: один на передней сидел,

И старуха с ним рядом, в зелёном платке;

Два – на задней подводе. Сравнялись они.

Тут с передней подводы мужик соскочил

Да коня у Бакмата схватил под уздцы:

– Пр-р-ру! Стоять! Заходи-ка, ребята, с боков! –

Приказал он другим. Те зашли со сторон.

– Думал, мы не узнаем по рылу тебя? –

Вдруг старуха сказала. – Вяжите его! –

Думал, было, Бакмат взять свой памятный нож

Да пырнуть одного, так, чтоб страху нагнать,

Да копытом коня сбить другого, да – в лес!

И никто уж тогда не догнал бы его.

Только клятву свою, что давал сам себе,

Тут припомнил: оружие в руки не брать,

Если против людей обернётся оно.

И решил только словом помочь сам себе.

– Люди добрые! Я выполняю наказ

Кузнеца Тихомира… мне надо найти

Трёх монахов… – Его уж тянули с коня.

– Тихомира дружок! – кто-то зло прокричал.

– Конь-то, вона какой у него, подлеца!

– Забирайте коня, отпустите меня… –

Но ему уже руки связали ремнём.

А коня привязали к одной из телег.

– Нож, гляди-ка, какой! На-ко, мать, посмотри…

– Нож оставьте! Отцовский… Я дал вам коня… –

Но в ответ был сильнейший удар по зубам.

Тут свалился Бакмат и ногами его

Стали бить мужики.

– Бей сильней! Не боись!

Он живой нам не нужен, паршивец такой! –

Говорила старуха. – Амбары пожёг… –

Как свалился Бакмат, конь его, словно бес,

Вдруг заржал, залягался, зубами скрипит…

– Тьфу ты! Бешеный чёрт! Успокойся! А ну!.. –

И старуха по морде стегнула коня.

Мужики ж на Бакмате плясали трепак;

Били долго, с азартом, пока уж совсем

Не устали и сами. Глядят, а Бакмат

Не шевелится больше. Детина один

Пнул ещё – ничего, как мешок с ячменём.

– Ладно, хватит с него… Сдохнет сам, если жив!

– Лучше ножичком горло ему перережь,

Пусть его дивный нож-то его и убьёт,

Чтобы точно нам знать. Не поднял бы своих,

Если выживет… – баба сказала тогда,

Протянув сыну нож. Только нож он не взял:

– Что ты, мать?! Я – купец! Не убийца какой.

Ну, побить, попинать… а убить – это ж грех!

Лучше сам пусть умрёт. Всё нам меньше греха…

– Эй, Никитка! А ну, на-ка нож, да пырни… –

Приказала старуха работнику тут.

– Что ты, что ты… одумайся… можно ли так?..

– Ну, сказала! Живей!..

– Упаси меня Бог! –

Замолился Никитка, здоровый мужик,

Закрестился, упал на колени, молясь.

– Тьфу! Проклятые! Бабы вы, не мужики!

Ну, так бейте ещё! Чтобы дух вышел вон!

– Он уж дохлый. Гляди, – сын старухе сказал,

Да ещё пнул ногой. Конь Бакмата опять

Стал брыкаться, заржал, да копытом своим

Как ударит в живот мужика, что к нему

Был всех ближе. Мужик отлетел и упал.

Конь поднялся опять на дыбы и сорвал

Привязь с рамы телеги. Победно заржал.

– Ой, держите! Уйдёт! – баба крикнула тут.

Но к коню подойти не нашлось смельчаков.

Он стрелой улетел, скрывшись в ближнем лесу.

Мужика, что зашиб он, подняли с земли.

Тот едва уж дышал, а живот весь распух.

– Надо ехать. А то он в дороге помрёт…

– А того так оставим?

– Верёвку сними,

Чай не лишняя. А самого оттащи,

Вон, к реке, да и брось где-нибудь под кустом. –

Приказала старуха. – Пусть звери сожрут! –

Так и сделали. На берегу у реки

Возле вербы куста положили его

И уехали. Только лишь скрылись они,

Как из леса к Бакмату пришёл его конь.

Он понюхал хозяина, да языком

Полизал ему щёки, и нос, и глаза,

Словно плакал о нём. Не хотел уходить.

А потом очень жалобно тихо заржал.

5. Дом у реки. Рассказ деда Ексея

Облака с высоты на Ветлугу глядят,

Словно в зеркале в ней отражаясь, они

Над полями, над лесом, над всею землёй

Пролетают, им ведома вся красота,

Что видна с высоты. Вот проплыли они

Над деревней, что тихо стоит у реки.

Кораблихой назвали деревню давно,

Потому что когда-то сюда в кораблях

Приплывали, чтоб стройные сосны рубить,

Чтобы новые строить из них корабли.

Стало мало с тех пор сосен в этих краях,

Стало больше дубов да берёз, да рябин…

И давно уж не строили здесь кораблей.

На отшибе деревни, над самой рекой

Ветхий домик стоял. Жили в домике том

Старый дед, мать и дочь. И хотя дочь была

Не родной, мать любила её всей душой.

Дед марийца Ексея построил тот дом.

А отец его, Ур, разукрасил весь дом

Расписною резьбой. Весь в резных кружевах

Дом стоял у реки. И прохожий любой

Хоть на миг да стопы остановит, дивясь

На узор кружевной. И соседям резьбой

Украшал Ур дома. Уважали его

За искусство резьбы. Сам Ексей не имел

Тяги к этому, был он охотник, рыбак,

Да умел на костях вырезать письмена

И узоры марийские; делал крючки,

Серьги, кольца, браслеты, и всё из костей.

Но начальником рода считался Учай.

И далёкого предка, Учая, в роду

И в деревне все помнили. Этот Учай

В достославные годы ходил на войну

С русским князем Олегом, что Вещим зовут,

В Византию далёкую. Там воевал.

Дед Ексей уже стар был настолько, что мог

Только есть да лежать на лежанке своей.

Сходит было «до ветру», чтоб кости размять,

И опять – на лежанку, под старый кафтан.

Дочь его, тётка Устя, теперь уж сама

Заправляла хозяйством. Приемная дочь

Ей во всём помогала. Девчонке тогда

Шёл пятнадцатый год. Звали Машей её.

Так и жили. Однажды зашёл к ним во двор

Стройный парень. Лишь Устя с отцом на крыльцо

Вместе вышли, глядят: удалец хоть куда,

Три аршина с локтём заключал его рост;

Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;

Кудри русые падали мягкой волной

На широкие плечи, на брови его;

Голубые глаза заключали в себе

Небо русских широт, реки русской земли.

В домотканой рубахе, в широких штанах,

Что заправлены были в его сапоги

Крепкой кожи кабаньей в малиновый цвет;

А на поясе красный расшитый кушак.

На широком плече его сокол сидел.

Поклонился хозяевам парень, сказал:

– Мир вам, добрые люди! Не здесь ли живёт

Дед Ексей, что хранит с незапамятных пор

Князя русского меч? Я от старца иду,

От Варнавы. Про меч это он мне сказал.

– Да, Варнаву я помню, – ответил старик. –

До него лет пятнадцать молчал я про меч,

Да и после него лет пятнадцать молчал.

А ему вот сказал, так как верой своей

Изумил он меня, кротким духом своим.

И тебе, если он посылает тебя,

Расскажу я про меч. Сына нет у меня.

Ну а бабам моим этот меч ни к чему.

В нашем роде не вышел такой богатырь…

Не судьба. Значит, должен я меч передать.

Проходи, добрый молодец. Как тебя звать?

– Звать-то? Фёдор Шарьинец. Отец мой – Иван

По прозванью Вершина. Вершинин и я.

– Про Ивана Вершину-то слышали мы, –

Отвечала ему тётка Устя. – Про то,

Как в Шарье утопил он татарский отряд…

– Было дело. Но это ещё до меня… –

Фёдор соколу что-то тихонько шепнул,

Сокол крылья расправил, стрелою взлетел,

Сделал круг и унёсся. – То Финист, мой друг.

Разомнётся пускай. Да добычу найдёт. –

Но лишь в горенку Федор Шарьинец зашёл,

Лишь увидел он Машу, – дар речи забыл.

Пряла Машенька пряжу; лишь бросила взгляд

На вошедшего; тут же, глаза опустив,

Вновь работой своей занялась; на щеках

Только яркий румянец зажёгся, да грудь

В сарафане вздымалась чуть чаще теперь.

– Это Машенька, внучка, – сказал дед Ексей.

И у девицы вспыхнул румянец опять.

Поклонился ей Фёдор. И Маша – в ответ.

Тётка Устя уж было на стол накрывать,

Только Фёдор сказал:

– Не могу сесть за стол.

Дело срочное есть. А иначе меня

Не призвал бы Варнава. Мне надо найти

Трёх монахов. Видение было ему,

Что в беде они. Надо монахов спасать.

Ты, отец, дай мне меч. А в обратном пути

Обещаю зайти к вам, у вас погостить. –

Не заметил Шарьинец, когда говорил,

Что у Маши румянец опять на щеках

Запылал, а сама погрустнела она.

Только Устя, заметив, сказала отцу:

– Ты уж слаб, чтоб идти. Пусть-ка, Маша пойдёт

Да покажет, где спрятан Олегов-то меч.

Но, достанет ли он?.. – Ей ответил старик:

– То – не наша забота. Коль меч столько лет

Для него пролежал, так достанет. А коль

Не хозяин мечу он, – не сможет достать!

Ты бы лучше пока на дорогу ему

Собрала что поесть… – повернулся затем

Дед к Шарьинцу: – А ты не спеши. А сперва

Вот послушай легенду о том, как тот меч

От Олега-то, князя, в наш род перешёл.

Это было давно… погоди-ка, когда?..

Уж не помню, в каком это было году…

И мой дед ещё мал был… А долго он жил…

Он от прадеда слышал, а я – от него,

А потом – от отца и от матери; все

Знали эту легенду далёких времён,

Как на греков ходил князь Олег воевать.

Много войску он взял. И славян, и древлян,

И варягов, и чудь, мерю и полян…

(Наш Учай был мерю, до того, как осел

На марийской земле)… А Олег вместе с тем

Взял и радимичей, да ещё северян,

Взял и кривичей тоже, и вятичей взял,

И хорватов с дулебами взял он в поход,

И тиверцев, которых в народе ещё

Толмачами все звали. Их тоже он взял.

Я запомнил названия этих пленён,

Так как дед мой мне часто о них говорил.

Много знал он историй об этой войне…

Достославные эти народы Руси

Греки Скифью Великою звали тогда.

С этим войском на греков пошёл князь Олег.

Он две тысячи крепких собрал кораблей,

Ну а воинов было уже и не счесть.

Конных много, а пешим уж нету числа.

В корабли всех коней погрузили они,

И провизию взяли на дальний поход;

Сели воины все. Так и тронулись в путь.

Долго шли корабли по спокойной воде.

Так к Царьграду пришли. Видя скифов вокруг,

Греки заперлись в городе крепком своём.

Стали думать: что делать теперь, как им быть.

А Олег вышел на берег с ратью своей,

Перед городом встал у тяжёлых ворот.

Но Царьград скифам крепких ворот не раскрыл.

Взять же силой Царьград – много сил потерять.

Стал в Царьградских окрестностях князь воевать,

Чтобы греков войною своей устрашить.

Много было тогда разорений, убийств.

Много сжёг он церквей и домов, и палат.

Силой скифов, как пыль от копыт скакуна,

Греков головы падали сотнями с плеч.

Кто сдавался им в плен, тем не лучше судьба:

Всех безжалостно рушил жестокий булат.

Бедных женщин, детей, если брали вдруг в плен,

То насилие, муки их ждали, и смерть.

Никого не щадила Великая Скифь.

Тут пленённых мечами секли на куски,

Похваляясь товарищам силою рук.

Так мясник рубит туши коров и свиней.

Там стреляли из луков упругих по ним,

Ставя вместо мишени. Стараясь ещё

Сердца чтоб не задеть, чтобы дольше карать

Грека пыткой, чтоб адскую муку узнал.

Дети так развлекаются, мучая птиц.

Для других же пленённых – другая судьба,

Да не лучшая. Сильно израненных, их

В море с кручи толкали; изранив же так,

Чтобы выплыть они уж потом не могли.

А кого и конями топтали в пыли,

Так, что с грязью мешались их кости, тела.

Много, много злодейства творили тогда

Грекам русичи. Что же, так, впрочем, всегда

Все враги поступают, друг другу во зло.