Ветлуга поёт о вечном

Воронёных крыла, а глаза – словно ночь!

И любила она слушать Стёпку-певца.

На все праздники, даже, порою и так,

Всё просила отца, чтоб его пригласил,

Чтобы грустные песни послушать про то,

Как умеют любить на святой-то Руси,

Так любить, что и эта сама-то любовь

Становилась святой, забирала всю жизнь… –

Вновь вздохнула Наташа, былинку взяла,

Поразмыслив над чем-то, сказала потом:

– Уж не знаю, когда… да, наверно, тогда

Кельдибекова дочь и Степан-то певец

Полюбили друг друга любовью такой,

Что и мать не мила, и отец-то не мил

Без зазнобушки глаз, без его алых губ…

Только князь Кельдибек дочь сосватал тогда

Сыну хана татарского, так, чтобы власть

Укрепилась его на Ветлужской земле.

Вот однажды от хана приехал и сын,

Чтобы свадьбу сыграть, да и дочь увезти.

Как, бишь, звали её-то?.. Шайви, не Шайви…

Не припомню: не русское слово никак

В голове-то не держится. Пусть и Шайви…

Стали звать – не идёт. Князь служанок послал.

Те вернулись, да – в ноги, мол, «князь, не губи!

Нет нигде твоей дочери». Стали искать.

Тут им кто-то сказал, что и Стёпка-певец

Тоже будто пропал, тоже нет, мол, нигде.

Догадался тут князь, рассвирепел совсем.

Да с дружиной, да с ханским-то этим сынком

И в погоню пустились. «Откуда, мол, он,

Этот подлый певец?» А ему говорят:

«Он из Ракова, мол». Князь с дружиной-то – к нам.

Вот тогда Кельдибека-то видела я.

Ну и страшен он был! Словно дьявол какой.

А когда не нашли их в деревне у нас,

Рассвирепели вовсе. Всех били плетьми,

Дом Степана сожгли. Девок брали в полон.

Мать твоя-то лежала с тобой на сносях,

А не то б и её… Спас ты, мать-то тогда. –

Посмотрела на внука Наташа, вздохнув:

– И лицо-то её, и глаза-то её…

Ханский сын-то хотел её плетью хлестнуть,

Да вступился Иван, не спужался того.

Так потом его так исхлестали всего,

Что не долго прожил-то отец твой Иван.

Но уж гнев их отвёл: на себя его взял.

Никого уж не били потом, и ушли,

Наказав, чтобы если узнаем чего

Про Степана-то мы, да про эту Шайви,

Так немедленно чтоб доложили, а то

Всю деревню пожжём, мол, и всех перебьём.

С тем уехали… Ночью-то ты родился.

Жив ещё был Иван-то, и видел тебя.

Он довольный ушёл. Был он рад, что сумел

И жену защитить, и, выходит, – тебя.

– А куда он ушёл? – мальчик тихо спросил.

Он в руке всё держал пирожок и не ел.

– Помер, батька-то твой, – Вера вставила тут.

На неё зло Наташа взглянула, и та

Прикусила язык, снова рот свой набив.

– Наша Любушка тоже недолго жила,

После родов была ещё больно слаба;

По Ивану, по мужу тоской изошла.

Через месяц за мужем ушла и она…

Восемь лет уж прошло. Всё как будто вчера… –

Тут Наташа утерла концами платка

Слёзы, что, не спросясь, затуманили взгляд.

Митька молча сидел, только губки поджал,

Чтобы слёзы сдержать, не заплакать ему.

Он решил, что потом, когда будет один,

По родителям он уж наплачется всласть.

– Ну, а что со Степаном? – спросила опять

Бабка Вера. Хотелось ей слышать конец.

– Он сначала-то понял, что лучше уж им

На деревню и носа пока не совать.

Жили всё по лесам, сторонились людей.

Что влюблённым-то? Рай и в лесу, в шалаше…

Пока лето цвело, пока было тепло,

Их найти не могли. Хотя князь Кельдибек

И награду большую за них обещал,

И охотники рыскали им по пятам.

Но, уж видно сам Бог их покуда берёг.

Только всё до поры. Есть всему свой предел…

Уж к зиме это было… уж снег-то лежал.

Видно, холод да голод их всё ж одолел.

И они, глупыши-то, в деревню пришли.

Дело было под вечер. Хотели они

В доме Стёпки погреться, хотя б до утра.

Вот и вышли в деревню, у дома стоят,

Ну а дома-то нет: головёшки одни.

Ох, не знали они, что здесь хан-то творил,

А не то б не посмели вернуться домой.

Их заметили. Бабы-то подняли крик.

Все бегут; у кого что схватила рука:

Кто бежит с батогом, кто с поленом, кто так…

На неё как набросились бабы сперва,

Да за волосы рвать, да по снегу таскать…

У кого хан тогда-то увёз дочерей,

Те убить были рады сейчас же её.

А Степан защищал: всё собой прикрывал,

Всё кричал, что она в положении, мол.

Так к нему подскочили тогда мужики,

Батогами лупили его что есть сил.

Как с ума посходили… И вспомнить-то – страх.

Он свалился уж в снег: ни рукой, ни ногой…

Тут она как рванулась, да как заорёт

На своём, на марийском; да – на мужиков

Всё кидалась, как рысь, – защищала его.

Мужики батогами давай и её,

А она на Степана-то сверху легла,

Мол, убейте меня, но не троньте его!

Первой Марья Ковшиха опомнилась вдруг:

«Это ж дочь Кельдибека! Ведь он отомстит!

Всю деревню сожжёт, и всех нас перебьёт».

«Ничего! Не узнает», кричат мужики.

Только бабы тогда остудили их пыл.

Расступились они… Те – лежат на снегу:

Он ничком, а на нём распласталась она.

А вокруг – красный снег: всё окрасила кровь.

Стали думать-решать, что нам делать теперь.

Отдавать уж нельзя. Да и живы ль они?

Посмотрел их Егор, сын Кривого Фомы:

«Вроде живы, – сказал. – Оживут ли к утру?..»

«Хоть и живы, так что? Не простит нам она,

Если мы Кельдибеку её отдадим, –

Говорят мужики. – Не простит нам и он».

И додумались на ночь их в бане закрыть.

А уж утром решить: если оба мертвы,

Так тишком схоронить, чтобы никто и не знал.

Мол, пропали и всё, и не видели их.

Ну, а если живые, так на душу грех

Кто-нибудь чтобы взял, чтоб потом схоронить.

Отдавать уж нельзя их, хоть живы, хоть нет…

Не решились деревней своей рисковать.

Оттащили их к бане Ефимки Леща,

Там и заперли грешных. Да стали решать,

Если живы-то будут, кто грех-то возьмёт?

Но никто не хотел, чтобы так, одному…

И решили тогда подождать до утра.

Ну а ночью такой ураган поднялся,

Что и крыши у изб-то едва не снесло.

Ужас, что и творилось! Вот, думали, нам

Наказанье за Стёпку-то, за сироту.

И к утру не утих ураган, всё ревел.

Мужики собрались у Ефимки Леща,

Только все наотрез отказались казнить,

Если пленники живы окажутся вдруг.

Мужики-то одни порешили тогда:

Если живы, – пусть бабы отравят их чем.

С этим только и баню решились открыть.

Да, как видно, и нас Бог-то спас от греха:

В бане пленников не было, лишь под стеной

Лаз был вырыт наружу. Уж как и смогли?

Их искали три дня, всё боялись, что вдруг

Дочь придёт к Кельдибеку, расскажет про всё.

Но и буря три дня бушевала. Метель

Все следы замела: ничего не нашли.

А как бросили поиск, – метель унялась.

И оставили всё в Божью милость тогда.

Уж не знаю, как жили, где жили они.

Были слухи, что будто бы даже тогда

С ведьмой Овдой они повстречались в лесу

И она приютила их в доме своём.

Много слухов носилось в ту пору про них.

Говорили, что будто сама-то Шайви

Стала ведьмой. Поэтому будто они

И из бани ушли, и поэтому их

Не найти, не поймать так никто и не смог.

Время шло, а потом стали слухи идти,

Что и сам Кельдибек гнев на милость сменил,

И гонцы от него рассылались везде,

Говорили, мол, если увидит их кто,

Пусть, мол, скажет, что могут вернуться домой,

Что и дочь он простил, и Степана простил,

Что живым, мол, оставит его, не убьёт.

Как достала их весть, я не знаю про то.

Только, видно, поверили в это они

И вернулись. Она уж была на сносях.

Кельдибек её в башне велел запереть.

А Степану велел, чтоб чужого не брал,

Обе кисти срубить. А чтоб песни не пел,

Да девиц не смущал, – велел вырвать язык.

И оставил живым, как ему обещал.

Лишь его отпустил он, – пропал наш Степан;

Говорили, что раны врачует в лесу,

Говорили, что будто какой-то старик

Его к Волге повёз, чтобы там исцелить.

А Шайви, как узнала о казни такой,

Попросила, чтоб ниток ей дали, что, мол,

Хочет кружева вывязать, чтоб не скучать.

А как ниток ей дали – верёвку сплела

И повесилась, даже родить не успев.

Кельдибек-то потом как помешенный стал,

И на Волгу ходил, много жёг городов.

Говорят, всё Степана хотел он найти,

Всё не мог он унять свою боль, и свой гнев.

А потом уж убили его самого.

Вот тогда-то Степан воротился назад,

Да пришёл в монастырь, чтобы век в нём прожить.

Так теперь и живёт он при монастыре.

Мальчик служит при нём, помогает ему… –

Лишь закончила сказ, Митька вдруг заревел;

Громко, в голос; терпеть он уж больше не мог;

Долго слёзы держал, да не смог удержать.

– Митька, что ты?.. Ну, полно, родной мой, не плачь… –

Плакать он не хотел: слёзы сами текли.

– Как же, баба?.. За что же?.. А Бог-то?.. За что?.. –

Выговаривал Митька сквозь слёзы с трудом.

– Так ведь, милый мой, дочь он украл у отца.

Разве ж можно? За то его Бог наказал.

Да и князь-то, поди, за жестокость свою

Отстрадал. Он теперь уж в могиле лежит.

А Степан-то вон – жив… Бог, он знает, родной… –

Бабка Вера сказала Наташе тогда:

– А зачем же его приютил монастырь?

От него ж нету проку. Водись с ним, корми.

Разве что побираться он может, и то… –

Бабка Вера брезгливо махнула рукой.

– Не во всём же нам прок-то искать. А душа?.. –

Ей сказала Наташа. А Вера в ответ:

– Да душа-то без прока сильнее болит.

– То у жадных болит. А у щедрых-то прок

Не в наживе, а в том, чтобы сеять добро… –

Только Вера не слушала больше её:

Вдруг у крайних телег зашумела толпа,

И сбегался народ. Вера встала скорей:

– Побегу, посмотрю, что творится вон там… –

И, вскочив, убежала, смешалась с толпой,

Цвет зелёный платка лишь мелькал иногда.

7. Одержимые и примиритель

– Этот! Этот! – кричали в стихийной толпе.

– Эти с ним! – шум волнений всё ширился, рос.

Там, у края рядов, где телеги углом

Развернули к реке, собиралась толпа.

Мужики там зажали марийцев в углу,

Их к телегам прижав, да хотели побить.

Но с десяток марийцев в кругу мужиков,

Кое-как отражали напор до поры.

Впереди всех Бакмат, грозно выставив нож,

Для острастки немного подранил двоих.

Только этим сильней разозлил мужиков:

– Ну-ка, дайте мне кол! Я, собаку, его,

По телеге размажу, – Гордей закричал. –

Он, собака, ножом… Погляди, мужики… –

И Гордей всем показывал рану свою:

На груди сквозь разрез у рубахи видна

Рана свежая, мелкая. Тёмная кровь

Всю рубаху льняную внизу залила.

– Бейте их, мужики! Есть ножи и у нас! –

А марийские бабы кричат на своём

Да на ломаном русском, что б драку унять:

– Перестань! Ваш игумен велела, чтоб мир!.. –

Бабка Вера поспела, втесалась в толпу

Среди баб, да поближе, чтоб драку смотреть:

– Бейте их, мужики! Будут знать, как сжигать

Нам амбары с зерном! – закричала она.

– Ты откуда такая горластая! Цыц!

Мы на левом, марийском, живём берегу.

Хочешь, чтоб они снова с войной к нам пришли?! –

Заругалась на Веру старуха одна.

Бабы подняли крик: кто хотел отомстить,

За убитых своих, за дома, что пожгли;

Кто, боясь новой распри, хотел примирить

Мужиков и марийцев. Среди мужиков

Тоже распря пошла. Трое стали кричать:

– Это, братцы, не те, что деревни-то жгли!

Эти с нами живут! Среди них лишь один…

– Все они хороши! – им кричали в ответ. –

Если вы за марийцев, побьём мы и вас! –

Слово за слово, драка опять началась.

В ход дубины пошли, батоги да ножи.

Крик да стоны, да охи, да треск батогов.

Васька-плотник схватил было тут и топор,

Но ему мужики говорили:

– Не трожь!

Не война же ещё. Так, помнём им бока,

Да порежем немного, чтоб помнили нас. –

И пошла свистопляска по лугу плясать.

Закрывали поспешно купцы свой товар.

Бабы визгом визжали, держали детей.

Попадались под руку когда вотяки,

Доставалось и им. Лишь татары толпой

Постояли в сторонке, собрали своих

И ушли от беды восвояси домой.

А по лугу как будто живой каравай

То направо покатит, то влево свернёт;

Словно ком рук и ног, батогов да дубин

С жуткой руганью, с криком катался в траве,

За собой оставляя без чувств мужиков,

То марийцев, то русских, а то вотяков;

Да в траве след кровавый тянулся за ним.

Кто-то крикнул в толпе:

– Тихомира зови!.. –

В это время от луга и боя вдали

Тихомир тихо, мирно у храма стоял

Среди баб и детей, любовался на храм.

Он ещё и не знал, что там драка идёт,

Но уже бабий крик и сюда долетел.

И к воротам народ поспешил, посмотреть,

Что за крик, что за шум за оградой, узнать.

Монастырская стража, глядела с ворот,

Алебарды приставив к ограде, щиты,

Веселилась душой, от безделья томясь,

Драку славную глядя, войну мужиков.

– Вон, твои там дерутся! Иди, Тихомир,

Разнимай петухов! – крикнул стражник Иван,

По прозванью Безухий. Два года назад

При налёте марийцев ему отсекли

Ухо с краем плеча в перебранке лихой.

Мясо вновь наросло на плече у него,

А вот уха лишился уже навсегда. –

Наподдай черемисам! Дубину-то дать?

– Я и так, – отвечал, торопясь, Тихомир.

Лишь в ворота он вышел, к нему подбежал

В конопляной рубахе с побитым лицом

Конопатый Демьян:

– Помогай, Тихомир! –

Тихомир поспешил к оголтелой толпе:

– Разойдись! – что есть сил, закричал мужикам.

Где врезался в толпу, там за ним коридор:

Пропускали его, да сходились опять.

И отчаянный кто-то в пылу угостил

Батогом Тихомира по крепкой спине.

– Ах, вы так! – обозлился тут сын кузнеца.

И пошёл Тихомир кулаками махать:

Полетели, как брызги, ножи, батоги,

Повалились на землю кругом мужики,

Кто попал под удал, кто свалился и сам,

Чтоб ему не попало, да тихо отполз.

Побежала толпа по дороге к реке.

Кто быстрее бежал, тот на лодки вскочил,

Отвязал да уплыл. Кто и вплавь, ничего;

Пусть вода-то ещё по весне холодна,

Так хоть челюсть не сломит, не выбьет зубов.

Плюнул тут Тихомир, да назад повернул.

С ним довольные рядом идут мужики:

– Молодец, Тихомир! – Он в ответ:

– Ничего. –

Возле поля у дуба стояли ещё

Мужики. К ним с толпой подошёл Тихомир.

– Вот, поймали двоих, – говорят мужики. –

Этот, вон он, со шрамом-то, крест на щеке…

– Это он по спине-то тебя батогом…

– Пятерых он, собака, порезал у нас:

Вон, Гордея, Данилку…

– Смотри, Тихомир. –

И Данилка показывал рану свою:

Руку правую левой рукой он держал

За запястье, а из-под ладони его

Кровь сочилась на землю. Слегка отпустил

Он ладонь, и глубокая рана тогда

Растворилась, кровавая, кость обнажив.

– И дружок-то не лучше. У-у! Смотрят ещё!.. –

И ногой по щеке, где был шрам крестовой,

Пнул Данилка Бакмата в сердцах. Тот хотел

Приподняться, чтоб как-то ответить ему.

Но Бакмата прижали к земле мужики

Батогами:

– Лежи, черемисская тля!

– Может, тут же, на дубе их вздёрнуть сейчас!

– Вы полегче, ребята! Лежачих-то бить… –

Говорил Тихомир.

– Что нам их, целовать?.. –

Отвечали ему. Возле дуба в траве

Два марийца лежали избитые в кровь.

– Нож-то мы у него отобрали. Гляди. –

Васька-плотник подал Тихомиру клинок.

На клинке по ребру, где был выкован дол,

Шёл премудрый марийский орнамент чудной,

Волки скачут на нём по обоим бокам,

Гонят зайцев они по чащобам глухим;

А на пятке клинка как цветы – письмена;

Рукоять из лосиного рога с концов

Серебром вся покрыта, узорным, резным;

Три заклёпки серебряных в виде сердец;

В виде глаза отверстие для темляка.

– Знатный нож! – восхищённо сказал Тихомир. –

Словно в зеркале, в лезвии солнце, блеснув,

Ослепило глаза Тихомиру на миг.

– Знатный нож! – повторил он.

– Верните мне нож, –

Глядя в землю, спокойно Бакмат попросил.

– Ишь, чего захотел! – засмеялись вокруг.

– Здесь, на дубе, повесить и вся недолга…

– Утопить их, чтоб тихо. Мол, сами они…

Разговоров чтоб не было. А, Тихомир?

– Утопить! – закивали вокруг мужики.

– Отпустить, пусть идут! – вдруг сказал Тихомир.

– Ты чего, Тихомир? – это ж наши враги!

– Это ж он по спине-то тебя батогом!..

У меня его вырвал… А ты – «отпустить»… –

Тихомир хмурым взглядом вокруг посмотрел.

Мужики попритихли. Тогда он сказал:

– Кто же в драке считается? Эх, мужики…

Не война ведь. И так им намяли бока.

Пусть идут. На свой нож. Уходите скорей. –

И Бакмату отдал Тихомир его нож.

Тот поднялся, и другу подняться помог.

Мужики недовольные, молча, стоят,

Смотрят, как их добыча уходит от них.

Тихомир улыбнулся:

– Глядите туда!

Вам самим-то от баб не попало б теперь… –

Мужики обернулись к обители, там

Уж толпа собралась; все стоят на лугу,

Ждут назад драчунов, чтобы их отчитать.

Мужики почесали затылки свои,

И обратно пошли. Возле монастыря

Их встречала толпа: девки, бабы, купцы,

Старики да монахи. Недобро глядят.

Не хвалили вояк за их удаль в бою:

– Драчуны!..

– Словно дети!..

– В умах-то одно…

– Светлый праздник, поганцы, испортили нам!

– Лодки! Лодки-то, мать вашу, все увели!

Монастырских штук восемь там было, и те… –

Оглянулись назад мужики: вот те на!

Только пристань пустая стоит у реки.

Было ж дело потом: кто был сильно побит,

Тех лечили; послали в деревню троих,

Чтобы лодки нанять, да на берег другой

Баб с детьми отвезти, что с другой стороны.

Так закончился день, но не вечер ещё.

8. Желанный час живого слова

Об истории той долго помнили те,

Кто участником был и свидетелем был;

И бахвальство, и сплетни неслись по дворам;

Но кругом кузнеца вспоминали добром.

А пока только день догорал над землёй;

Время птицей летело на сильных крылах;

Ветры время несли, время – вечер несло;

Солнце красное к лесу склонялось уже.

Поредела толпа перед монастырём.

Старость дома давно, на лежанках своих;

Нет уже и купцов – счёт ведут барышам.

Только юности кровь не устанет никак:

У реки на лугу хороводы пошли.

В хороводе идёт и кузнец Тихомир,

Держит за руку нежно невесту свою,

Что Иришкой зовут; а коса у неё

Аж до самой земли; вокруг шеи своей

Обвивает Иришка её, чтоб не мять

На конце алый бант, чтоб у шеи коса

Золотым ожерельем природным была,

Вызывала чтоб зависть у многих подруг.

Песни девушек слышались, песни парней.

Гуслей звук разносился, свирелей, рожков:

То весёлые звуки, то грустные вдруг…

Плотно заперты створы высоких ворот

Монастырской обители. Стражи стоят

Над воротами, слушают песни вдали:

«Ой ты, лён голубой, где ты вырос, мой лён?..» –

Женский хор запевал, ему вторит мужской:

«Вырос во поле я, над Ветлугой-рекой,

На просторе широком, на русской земле…»

Ну а в трапезной, чинно вечерю творя,

Собрались все монахи. Пафнутий сидит

Во главе за огромным дубовым столом.

На столе одинаковый ужин для всех:

Перед каждым овсяная каша стоит,

К ней на блюдах больших из Ветлуги-реки

Щуки свежие в кольцах из лука лежат,

С чесноком да морковью, с орехом лесным;

Да варёные яйца, да сыра чуть-чуть;

Да грибов разносол из Ветлужских лесов;

Да у каждого – хлеба ржаного кусок.

Ели чинно и молча. И в окна едва

Песни грустной мотив доносился с реки.

Среди прочих гостей были тут три купца,

Что пришли издалёка с товаром своим:

Попросились в обители ночь провести.

Да ещё Вещий Дед, он игуменом был

Приглашён на вечерю как гость дорогой.

Вот покончив с едой, и устало вздохнув,

Оглядел всех игумен, и только теперь

Он заметил, что Тихона в трапезной нет.

– Где же Тихон? – Пафнутий негромко спросил.

– Он икону рисует, постился весь день, –

Отвечает Макарий.

– Он в келье своей

Затворился. С утра и не ест, и не пьёт.

Как вы благословили его написать

Облик старца, так он и закрылся один.

Всё рисует, – Варнава добавил в ответ.

Тут игумен свёл брови густые свои,

Призадумался. Иноки тихо сидят.

– Что же, Бог ему в помощь, – сказал, наконец. –

Он искусный художник. У храма врата

Славно он расписал и украсил резьбой.

– Да-а, врата – изумление! – тут подтвердил

Тихий инок Арсений, почтенный старик,

Он в обители Троицкой, что под Москвой,

Много лет прослужил. Но лет десять назад

Волей Бога пошёл он паломником в край,

Где служенье трудней, где язычников тьма.

И тогда это имя избрал для себя,

Чтобы чести не знать, не гордиться ничем,

Чтоб ему не напомнили бывших заслуг.

И пока были силы – он веру в Христа

Утверждал по дремучим лесам Костромским.

А потом через Унжу к Ветлуге-реке

Вышел старец Арсений. Здесь немощь ему

Повелела остаться и век свой дожить.

Старца все уважали, и слово его

Почитали всегда. Лишь он слово сказал,

Все к нему обратились, чтоб слушать его:

– Лет двенадцать назад в церкви Троицы я…

Что над гробом-то Радонежского стоит,

Преподобного Сергия… храм-то его

Вместо дерева в камень одели тогда…

Епифаний Премудрый тогда приезжал

Из Москвы. Он когда-то у Сергия был

В ученичестве. Позже, когда тот усоп,

Он писал житиё преподобного… да-а… –

Старец тихо вздохнул, вспомнив дальнюю быль,

И продолжил рассказ свой. – Так вот, и тогда

Видел я, как расписана церковь была.

Вот, скажу вам, где есть чудеса на земле!

Как живые с икон смотрят лики святых!

Смотришь и благодать входит в сердце… Вот так…

Даниил по прозванию Чёрный писал

Храм-то новый; и с ним живописец ещё…

По прозванью Рублёв, а по имени… ах,

Имя я уж забыл. Алексей ли, Андрей…

Уж не помню… года… Но творили они

Так чудесно… сам Бог их рукою водил.

Даниил там и кончил свой путь-то земной.

Но какой он был мастер!.. Так вот я о чём.

Наш-то Тихон чудесней врата расписал.

Не уступит московским-то он мастерам.

– Это так! Не уступит. – Макарий сказал. –

Живописец отменный! И дерево он

Словно видит насквозь, что там спрятал Господь.

Тут, бывало, посмотришь: полено и всё!

Он же нежно возьмёт, да погладит его;

Приглядится, да ножиком где ковырнёт;

Всё, что лишнее, снимет. И видишь потом,

Что в полене-то скрыты то плошка, то ковш.

И такой их резьбой разукрасит вокруг,

Что и в руки-то брать, да и есть-то из них

Уж не хочешь, а только любуешься всё…

– Да, Господь награждает умением тех,

Кого он полюбил… и кто любит его.

– А в Великом у нас был искусник один, –

Начал тут свой рассказ и Окимий монах. –

Куклы делал такие, что дивно смотреть.

Как живые. И вот, как-то сделал одну,

Что и ходит сама, и пищит, словно мышь.

Голосок-то тонюсенький, слов не понять,

Но как будто бы речь от неё-то идёт,

Вроде, как и ребёнок лопочет чего,

Вроде, как и мышонок чего-то пищит.

Федька Кукольник звали умельца того.

Ну и сдуру давай он людей-то пугать:

Я, мол, душу живую могу в неё вдуть.

Людям куклу покажет, нагнётся над ней

Да и дунет слегка; сам же – за рычажок

Незаметно и включит. И та вдруг пойдёт,

Да ещё запищит непонятно чего.

Много шуму наделала кукла тогда.

Уж молва полетела: нечистая, мол,

В этой кукле сидит, тянет дух из людей.

Ну, понятно, что Федьку и куклу его

Потащили к боярину. Федька и тут

Поначалу хотел свою шутку сыграть.

Ну, собрался народ, любопытно же всем.

Кукла – будто бы девочка, лет так пяти,

И глаза, как живые, и губки, и нос;

В длинном платье до пола, коса у неё

Настоящая. Косу-то Кукольник взял