Аракчеевский подкидыш

Иван Андреевич, услыша голос Шумского и поняв, что патрон в духе, тотчас же явился в горницу.

– Михаил Андреевич, не томите! Скажите, как дело было.

– А что ж, тебе любопытно?

– Как же можно-с. Эдакое дело, до вас касающееся, да не знать…

– Да ведь ты видишь – жив, так чего ж тебе еще знать. А вот тебя я подкузмил. Теперь тебя за карету расписную непомилуют. Аракчеев и тебя, и меня сожрет.

– Бог милостив. Как-нибудь отвертимся. Вы надумаете, изловчитесь и все сойдет с рук. Главное, живу быть. А вот вы, слава Богу-с! Вот нам и не терпится узнать, как дело было…

– Было дело просто… ужасно просто…

И Шумский, взяв себя рукой за голову, произнес глухо:

– Да, ужасно просто! Именно ужасно! Не видал я, что ли, никогда смерти так близко или иное что… Может быть, совесть… Грех. Настоящий! Не выдуманный людьми, а истинный. Смертоубийство! Век буду помнить этот крик… эти ноги… Да, Иван Андреевич! Не дай Бог тебе убивать кого.

– Тьфу! Тьфу! Избави Господи! – пугливо перекрестился Иван Андреевич. И Шваньского как-то даже метнуло в сторону.

– А он что же? – вымолвила вдруг Марфуша. – Улан этот?! Вы его… Разве он помер?..

Шумский молча кивнул головой, потом хотел произнести что-то, но запнулся и махнул рукой.

XXXVIII

Через четверть часа Марфуша уже подала самовар и, осматривая стол, соображала, не забыла ли чего. Затем она вымолвила, взглянув на Шумского ясным взором:

– Прикажите заварить?

Шумский, задумавшийся в углу спальни, поднял глаза, молча пригляделся к девушке и, вероятно, на лице ее было что-нибудь ярко и ясно написано, потому что он улыбнулся кроткой и доброй улыбкой.

– Поди сюда! – вымолвил он тихо.

Марфуша подошла. Он взял ее за руки около локтей, притянул к себе и стал смотреть в ее лицо, сиявшее восторженным счастием.

– Марфуша. Что ж? В самом деле оно так?.. Что ж ты, и в самом деле любишь господина Шумского? Говори!

– Не понимаю, – пробормотала девушка.

– Не лги! Понимаешь… Нешто лакеи или горничные падают в обморок от радости, что барин после поединка остался жив. Этого, Марфуша, никогда не бывало с начала века. Стало быть, ты сердчишко-то свое обманным образом у жениха стащила да мне отдала? Стыдно! Ей-Богу, стыдно!

– Не я – сами взяли, – прошептала Марфуша едва слышно и потупляясь.

– Я не брал! – шутя вымолвил Шумский и потянул ее ближе к себе.

– Взяли… Что ж? На то воля Божья! На все воля Божья! Чему быть – тому не миновать!

– Скажи: ты думала, что я убит буду?

– Нет, не думала. Вы все сказывали, а я вам верила. А самой мне все думалось совсем не то… Мне все представлялось, что моя судьба впереди меня, вот как на ладони. Все представлялось, что я с вами буду…

Но Марфуша запнулась и, вспыхнув, отвернула от него лицо.

– Ну, сказывай, что?

– Нет, не скажу, – мотнула девушка головой и прибавила, – пустите… Вон Иван Андреевич идет. Пустите!

– Ах, как страшно! – рассмеялся Шумский, но выпустил ее из рук и, двинувшись, сел к чайному столу.

– Михаил Андреевич, – заговорил Шваньский, входя и подозрительно озираясь. – Мне надо в полицию идти.

– Ну и иди… Что ж спрашиваешься. У тебя своя воля. Хочешь в полицию – ступай. Хочешь в Неву – тоже ступай.

– А можно не ходить-с?

– Можно… Подожди день, два… Тогда на веревочке сведут.

– Как тоись…

– Как! Нешто никогда не видел на улицах, как полиция с вами в лошадки играет. Идет будочник или хожалый с книгой и держит веревочку, а на ней привязанный за руку повыше локотка парадирует парень или господин благородный… вроде тебя.

– Вы все шутите, Михаил Андреевич, – сердясь произнес Шваньский. – Вы мне обещались, что ничего ие будет за езду в полосатой карете. Обещались заступиться, а теперь…

– Не ври. Никогда не обещался! – отрезал Шумский.

– Помилуйте!.. Я на Марфушу вот сошлюсь…

– Не ври. Я только обещался тебе умереть, то есть быть убитым. Это верно. Ну, и прости – надул, жив остался… Теперь тебе другого спасения нет, как самому распорядиться. Пойми, коли я буду мертв, тебя тогда за карету Аракчеев не тронет. Вот и распорядись.

Шваньский, внимательно слушавший, развел руками и вымолвил.

– И даже, можно сказать… Ни бельмеса не понимаю, Михаил Андреевич.

– Прирежь меня бритвой сонного в постели и свали на самоубийство. Все поверят… Ей-Богу… А я сплю не запершись…

Шваньский с отчаянной досадой, даже со злобой махнул рукой и пошел к дверям. Но, уже взявшись за ручку двери, он обернулся.

– Позвольте хоть мне, по крайней мере, сказывать в полиции, что я сам захочу.

– Позволяю.

– Позвольте врать… Я виделся с хозяином двора… Он там говорил: знать не знаю, ведать не ведаю… Стало быть, дело еще не испорчено. Я надумал спасенье и себе и вам. Только позвольте врать.

– Ври, коли сумеешь.

– Страсть, как совру… Только, чур, не сердиться потом.

– Где тебе. Не хвастай… Кикимора!..

– Позволяете?.. – решительно спросил Шваньский.

– Говори, что хочешь. Отвяжись. Хоть сказывай и под присягу иди, что ты – девица. На седьмом месяце беременности…

Шваньский вышел, ухмыляясь загадочно. Он сразу стал весел, получив разрешение врать.

Шумский по уходе Лепорелло, болтовня с которым его развеселила, спросил Марфушу, дома ли Пашута, которую он в этот день еще не видал.

– Да-с. Сейчас вернулась, – ответила девушка. – С раннего утра была в отсутствии, кажется, у баронессы.

– Зови. Зови скорее.

Через несколько мгновений вошла Пашута, уже одетая иначе, в красивое платье, и принявшая вид прежней девушки-барышни. Лицо ее было оживленное, радостное.

– Ну, Пашута. Рада, что я цел…

– Мы там с ума сошли. Прыгали от радости. Я сейчас оттуда, – произнесла Пашута взволнованно.

– Как же вы узнали так скоро?

– Закупили мы лакея Бессоновского. Брат караулил у них на дворе, и как ему лакей передал, что фон Энзе убит, а вы живы, он и полетел, к нам во весь дух на извозчике. Чуть барыню какую-то дорогой не раздавил.

– Ну, ну… Что ж баронесса?!.

– Говорю… Чуть не прыгала… И плакала, и бегала по горнице. Прыгать не в ее нраве, так она все суетилась, вздыхала и плакала. Совсем без ума, без памяти была…

– Жалеет фон Энзе…

– Да… Говорит, на ее совести грех, который будет замаливать всю жизнь. Но говорила, что если бы вы были убиты, то она в монастырь пошла бы… Или бы умерла с горя.

– Так любит она меня? Любит?! – выговорил Шумский, порывисто вставая из-за стола.

– Вестимо…

– Ну, так слушай, Пашута… Теперь все в твоих руках. И мое, и твое собственное счастье. Теперь некому мешать. Хочешь ли ты мне услужить…

– Понятно, готова всячески… но только…

Пашута запнулась… Она посмотрела в лицо Шумского и вдруг смутилась, даже оробела. «Неужели сызнова начнет он свои злодейства, примется за старые ухищрения?..» – подумалось ей.

Шумский хотел заговорить, но в доме раздался звонок.

– Ну, хорошо, ступай теперь… Ввечеру переговорим… – весело, но загадочно улыбнулся Шумский.

«Неужели опять за злодейство примется?» – думала смущенная Пашута.

XXXIX

Квашнин и Ханенко с шумом и громким говором вошли к Шумскому. Капитан, переваливаясь, как утка, почти рысью явился в спальню. За ним, бодрой походкой и улыбаясь, появился Квашнин. Обе фигуры приятелей довольные, почти веселые, неприятно подействовали на Шумского.

– Негоже! Свинство! – произнес он странным голосом. – Зачем радоваться? Вот я себя считаю злым человеком, а не могу вспомнить. Не могу! А вы вот будто не с убийства, а с пиршества какого веселого приехали.

– Скажи на милость! Вот так блин! – произнес капитан, изумляясь. И расставив ноги на полу, растопырив руки, он уперся глазами в Шумского.

– Сами же застрелили, – выговорил он, – да сами же в неудовольствии. Чего же вы желали? Обоим целыми остаться? Так ведь знаете, что это невозможно. Сами сказывали, что коли оба будете невредимы, то эту комедию сызнова начинать придется. Ведь мы с Петром Сергеевичем так было вопрос этот по-соломоновски разрешили: чтобы вам обоим быть целыми и невредимыми, необходимо самой баронессе отправиться на тот свет.

– Тьфу! Типун вам на язык! Вот глупость выдумали!

– Радоваться, мы не радуемся, – заговорил Квашнин, садясь к столу, – а печалиться тоже не приходится. Ты жив и невредим, ну и слава Богу. А коли он, бедный, убит, так что ж делать? Такова его судьба, стало быть, которой не минуешь.

– Ну, вот! Судьба?! Вторая Марфуша только в Преображенском мундире, – выговорил Шумский. – Она сейчас тоже сказывала. Нет, други мои, это не судьба, а лотерея. Это ужасное дело! Ужасное! Желаю вам от всей души никогда никого не убивать! – с чувством прибавил он.

– Я и не собираюсь! – отозвался Ханенко. – Не пробовавши, знаю, что приятного мало. И так-то всякая гадость на душе есть, да еще убийство бери! Уж больно накладно будет, грузновато! А при моей толщине совсем из сил выбьешься с эдакой ношей.

– Да, ужасно! – снова заговорил Шумский как бы себе самому. – Не знал я этого! А теперь драться ни с кем, ни за что, никогда! Уж не знаю что хуже: убить ли, быть ли убитым?

– Вона! – воскликнул Квашнин. – Не знай я тебя близко, ей-Богу бы подумал, что ты ломаешься, а зная тебя, только дивиться можно!

– Нет, Петя, право не знаю. Так нехорошо, как вспомню его стон по всему дому, да вот еще ноги… Ужасно!.. Из ума они не выходят!

– А что ноги?.. Почему ноги?.. При чем они тут? – воскликнул Ханенко, ухмыляясь.

Но Шумский, взглянув на капитана, быстро отвернулся, махнул рукой и выговорил:

– Нет, бросимте! Я вижу – вы одно, а я другое. Или, быть может, это потому, что убил-то я, а не вы. Да и, наверное, так… А вот поглядел бы я, если бы это из вас кто… Ну да бросим!

Наступило молчание. Все трое пили чай.

Капитан вдруг надумал что-то, ухмыльнулся, хотел было заговорить, но, поглядев на Шумского, перевел глаза на Квашнина и снова уперся глазами на корзинку с хлебом, стоявшую перед ним.

– Ну теперь, Михаил Андреевич, – заговорил Квашнин, – надо подумать кое о чем важном. Первое дело нас, по всей вероятности, нынче ввечеру или завтра попросят на казенную квартиру всех троих. Да это не беда, а совсем другое беда. Знаешь ли ты, что именно?

– Нет, – задумчиво отозвался Шумский.

– Беда-т, братец мой, что весь Питер толкует о расписной карете. А знаешь ли ты, что теперь значит эта карета? И какие из-за нее будут последствия?

– Знаю. Дуболом мой обозлится и ни меня, ни вас за кукушку под свою защиту не возьмет.

– Ну, да, вернее смерти, – вымолвил Ханенко. – Уж именно теперь можно сказать – вернее смерти. Она-то по отношению к вам спасовала, а граф Алексей Андреевич не спасует. Так вас шаркнет, что просто мое всенижайшее. И нужно вам было такой живописью заниматься.

– Да ведь он наверняка рассчитывал, что будет убит! – рассмеялся Квашнин.

Смех его был настолько добродушен и звонок, что подействовал и на Шумского. Этот улыбнулся веселее и выговорил, шутя:

– Да, правда. Ошибся в расчете. Сплоховал, оставшись в живых. И Шваньского надул мошеннически и себя подкузмил лихо. Теперь в качестве живого и возжайся с моим поддельным родителем. Надо, други мои, надумать, как его надуть. Разве к Настасье съездить в Грузино, посоветоваться. Она мастер надувать его.

Приятели стали серьезно обсуждать вопрос, как выбраться из беды, и, разумеется, ни к какому решению не пришли.

Уже темнело на дворе, когда в квартире раздался громкий звонок.

– Должно быть, плац-адъютант за нами, а то просто полиция, – сказал Ханенко.

– На новую квартиру перевозить? – пошутил Шумский.

Оказалось, однако, что приехал Шваньский, обыкновенно возвращавшийся домой через двор с заднего крыльца. Войдя в спальню, где сидели офицеры, Иван Андреевич важно раскланялся и самодовольно обвел всех глазами.

– Это с каких пор твоя особа выдумала трезвон поднимать в моем доме? – добродушно спросил Шумский.

– С тех пор-с, что стал важные дела вершить! – шутовски строго отозвался Шваньский. – Позвольте у вас спросить, вы что думаете насчет колерного полосатого экипажа, про который в Петербурге стон стоит?.. Полагаете вы, что никому неизвестно, на чей счет сия колесница прокатилась. Ведь она одного фасона с «обвахтами» и караулками.

– Америку открыл! – воскликнул Шумский.

– Да-с, открыл теперь. А открой я это раньше, ни в жисть не стал бы в этой Америке кататься по Невскому. Как вы мне ни обещайся умереть, не сел бы я в эту радужную карету с «ду» спереди, да с «раком» сзади.

– Ну, выбалтывай скорее, что у тебя там в пустой башке. Вижу, что завелась там дрянь какая-то…

– Нет-с, извините, не дрянь… Позвольте у вас спросить, что теперь будет вам от его сиятельства за то, что мы его в шуты рядим?!.

– Плохо будет, Иван Андреевич. Граф тебе эту карету не простит.

– Мне?.. А вам? – удивился несколько Шваньский.

– Мое дело сторона… Я тебе даже советывал так не баловаться, а ты все-таки поехал.

– Полно вам, Михаил Андреевич, шутки шутить… Не до шуток, ей-Богу-с. Полиция вся и та в чужом пиру похмелья себе ждет, перепужалась, трясется… За недосмотр боится в ответ идти. А кто карету выдумал, тому, говорят, прямо ссылка… Вот вы и послушайте, что я надумал. Меня сейчас во время допроса вдруг осенило свыше… Господь вразумил…

– Это в полиции-то осенило… Нашли вы место для эдакого! – пошутил Ханенко.

– Выслушайте, не перебивайте…

– Ну, говори, говори…

– При допросе нашего костромича любезного он ответствовал: знать не знаю, кто карету заказал. Был какой-то офицер и приказал для военного министерства, якобы, образец представить. Мы и представили. Больше ничего не знаю… Денег еще с министерства не получал.

– Министерский заказ!.. Казенный! – воскликнул Шумский и все рассмеялись.

– Когда, стало быть, я явился, мне тот же вопрос. Кто заказывал и почему я в полосатой карете катался?.. Я говорю, виноват, по глупости. За деньги ездил. Сто рублей получил. А что за карета и теперь не понимаю. Полагал казенная, коли государственных колеров… А слово «дурак» мне было невдомек. Я прочел наоборот «ракду». А кто, говорят, вас нанял? Я говорю: кто бесчинно все соорудил и нанял меня – тот в ответе быть не может. Покойник!

– Как покойник? Кто? Что? – в один голос воскликнули все трое.

– Кто? Вестимо кто. Господин фон Энзе.

Наступило молчание… Все трое были удивлены. Наконец, Шумский, насупившись, выговорил сурово:

– Ну, это ты врешь. Я не стану на мертвых валить свои пакости, а на бедного немца и подавно… С его памятью я шутить не могу.

Шваньский не ответил, усмехнулся кисло и развел руками, как бы говоря: как угодно. Тогда понимайте, что будет с вами.

Водворилась тишина. Шумский оглядел друзей и понял по их лицам, что они согласны со Шваньским.

– Да разве это возможно? Что вы, Бог с вами! – воскликнул он. – Это гадость, подлость…

– Нет, Михаил Андреевич… – ответил Ханенко. – Это не подлость, а шутка… Это для обмана графа… Покойному от этого ни тепло, ни холодно… А дело это – не бесчестный поступок. Только одно прибавлю… Не выгорит! Никто не поверит, что смирный и порядливый немец эдакую затею выдумал. Да и друзья его под присягу пойдут, что не он заказывал карету.

– Да. И я тоже скажу, Михаил Андреевич, – прибавил Квашнин. – Свалить на фон Энзе ради спасения себя нехорошо. Да что делать… А только никто в обман не дастся, и граф не поверит. Стало быть, нечего тебе и волноваться.

– Меж собой говорите, – вставил Шваньский, – всякое предполагаете и решаете, а ничего не знаете и меня не спрашиваете… А у меня уши вянут, слушаючи, так как я все знаю. Знаю, что всему конец и благополучный.

– Что? Благополучный? Конец?

– Да-с. И вместо благодарности, Михаил Андреевич, я только от вас…

– А ну-те к черту… – слегка рассердился Шумский. – Случись потоп, уцелей опять какой Ной да Шваньский с ним, то непременно мой Иван Андреевич скажет Ною: благодарите меня, я ведь не Шваньский, а самый Арарат. Ну за что тебя теперь благодарить, за глупое и ненужное вранье? Позовут Мартенса и меня, и мы оба скажем, что ты налгал на покойного.

– Никого не позовут-с. Дело кончено. После моего спроса ездил какой-то жандарм к графу и при мне вернулся и строжайше приказал дело затушить, замять скорее и никого не допрашивать про карету. Не сметь даже никому вспоминать об ней, не то что говорить. А мне объявить прощение за неумышленное по легкомыслию и глупости природной поступление… Ну-с?..

– Да разве граф опять здесь?!.

– Здесь. Либо не ездил, либо приехал… – сухо произнес Шваньский. – Что же, Михаил Андреевич… Ну-с? Я не Арарат?

Шумский встал, молча потрепал своего Лепорелло по плечу и выговорил:

– Спасибо. Чудно все это… Нежданно. Только совестно мне… Там мертвый лежит на столе, панихиды поют… А мы на него лжем и глупости выдумываем.

В эту минуту вошла Марфуша и выговорила смущенно:

– Офицер. Граф вас требует к себе немедленно… Известие встревожило всех.

– Се не па жоли![13] – пропел Шумский и присвистнул.

XL

Квашнин и Ханенко собрались и уехали тотчас, а Шумский, оставшись один, вторично заставил Ивана Андреевича подробно рассказать себе все, что было в полиции. Дело оказывалось в странном положении.

– Неужели он так глуп, – сказал Шумский. – Так! До такой степени. Ведь, как чурка, глуп, если поверил, что фон Энзе будет, как наш брат блазень, шутовствовать. Совсем ведь дурак.

– Это кто же-с? Граф? Нет, поумнее нас с вами… – отозвался Шваньский. – А тут чтой-то особое… Я не хотел говорить при г. Ханенке… Чтой-то особое. Графу интерес велик замять дело скорее. Я смекаю, что он не верит моему разъясненью. Ведь ездил я, вам близкий человек. Как же мог я наняться к вашему врагу-немцу. Все это бессмыслие. А ему нужда прикинуться верующим. Он рад радехонек, что я наврал. А вот теперь он у вас спросит, кто карету заказал. Вы, пожалуй, и себя зарежете и его самого. Хватите правду. Скажите, Михаил Андреевич, неужели вы хватите?..

Шумский помолчал и вымолвил задумчиво:

– Черт его знает! Скажу? Не скажу? Сам не знаю. Зависит от Пашуты.

– От Пашуты? – изумился Шваньский.

– Да. Все у Пашуты в руках. Коли она захочет, я, якобы, солгу графу, свалю на фон Энзе и сделаю этим и ему угодное. Как Пашута.

– Удивительно… – вздохнул Шваньский. – Чудны дела твои, Господи!.. А ваше дело еще чуднее, Михаил Андреевич. – И Шваньский, ухмыляясь, замигал глазами.

– Зови Пашуту, Иван Андреевич. Сейчас с ней и решим, что мне сказывать графу…

– Полноте, Бог с вами… И чудодейству предел бывает… Вас граф ждет.

– Ах, ты… Расхрабрился. Благо в полиции его не высекли. Зови, зови…

Шваньский вышел, недоумевая и найдя Пашуту, которая сидела задумавшись в гардеробной, позвал ее. Девушка пришла в себя и грустно поглядела на него. Шваньский объяснил ей коротко все дело и спросил:

– Почему же тебе решать эдакое? Не знаешь?!..

– Знаю. Если я возьмусь в одном деле за него хлопотать, то Михаил Андреевич себя убережет. Если я не соглашусь действовать, он себя не пожалеет. Что же тут? Понятно, надо помочь. У меня, Иван Андреевич, все в душе и в голове перевертелось. Я его любить стала, а прежде ненавидела, теперь очень люблю.

– Эвося. Хватилась. Я этого изувера, голубушка, обожаю. Вот как. Черт, видишь ли, сказывают, из породы ангелов, а наш-то… ангел из породы чертей.

Когда Пашута вошла к Шумскому, то нашла его середи комнаты сумрачного с необычайно блестящими глазами.

– Пашута, – заговорил он глухо, – давай толковать, решать. Я смерти избежал, а от Аракчеева не уйду. Он меня не пожалеет. Я его страшно озлил. Говори, как мне быть. Подставлять голову или обмануть его и спастись…

– Я-то при чем же тут? – солгала Пашута.

– Садись. Слушай… Все от тебя зависит.

Шумский усадил девушку пред собой и, помолчав, спросил:

– Ты любишь баронессу?..

– Пуще всего на свете!

– Ты знаешь, что она меня любит. Знаешь, что я сватался, все уладилось, а потом ты же все расстроила. Ты меня зарезала, рассказав фон Энзе, что я подкидыш. Ты мне страшную рану в сердце нанесла, великое зло сделала. Ты у меня в долгу теперь.

– Я готова всячески искупить свой грех перед вами, – грустно отозвалась Пашута.

– Ты знаешь, что барон и после этого был почти согласен на мой брак с Евой. Но этот дуболом вмешался и опять все к черту полетело. Теперь одно спасенье. Надо, чтобы Ева была моя. Так ли, сяк ли. Тогда барон поневоле согласится на брак. Уговорить Еву на подобное деяние невозможно. Она ни за что не пойдет на это. Стало быть, нужен обман. Нужен для счастья обоих. Хочешь помочь нам?

– Хочу, но боюсь, Михаил Андреевич.

– Чего?

– Боюсь… Я за себя меньше боялась, когда в Грузине была. А за баронессу боюсь всей душой. Я ее больше себя самой люблю. Она святая, а не человек. Я ее боготворю.

– Чего же ты боишься?

– Вас.

– Я не понимаю, Пашута. Ведь я женюсь на ней. Лишь бы барон согласился.

– Женитесь ли?

– Бог с тобой. Да ты совсем… Ты думаешь, я так же к ней отношусь, как прежде.

– Боюсь, Михаил Андреевич… Да и неужели же опять опаивать собираетесь… Ведь это богомерзко, это злодейство.

– И не думаю… Нет. Нужно только, чтобы Ева приняла меня вечером у себя тайно от барона и от всех. Я поговорю с ней и… быть может она сама… Ее воля будет. Не захочет – прогонит. Это не обман будет, а насилие…

– Принять вас я ее уговорю, – решительно произнесла Пашута.

– Больше ничего мне и не нужно! – воскликнул Шумский.

– Вы ее опоите все-таки, одурманите вашими речами. Стало быть, вы должны побожиться мне, что вы потом женитесь, а не бросите ее.

– И говорить про это не хочу. Это дичь, вздор сущий. Я ее люблю, как сумасшедший. Разве такой вздор возможен. Ну… Так, стало быть, ехать к Аракчееву и лгать, спасать себя. Если ты не обещаешься мне помочь уладить наше свидание, то я прямо сознаюсь моему осиновому идолу, что я карету пустил по Петербургу. И он меня раздавит. Сошлет. И ты тогда пропадешь тоже от Настасьи. Согласна на все?!.

– Согласна. Но помните… Не губите баронессу.

Шумский отчаянно махнул рукой.

– Через неделю, две она будет моей женой, а ты нашей сожительницей, даже не горничной, а как хочешь называй. Ну, я еду к Аракчееву, а ты ступай к баронессе и ладь дело. Она тебя послушается.

Через полчаса Шумский был уже на Литейной в маленьком доме графа. Во всех горницах было темно и тихо, посторонних не было никого, и дежурный адъютант пошел, тотчас докладывать о Шумском.

Граф тотчас же принял его. Когда Шумский вошел, он не двинулся, сидя за столом и тихо строча скрипучим пером. Перед ним горела одна сальная свеча.

– Ну, теперь на сей раз давай говорить по душе, – тихо вымолвил Аракчеев. – Ты убил фон Энзе? В куку?

– Да-с.

– Честно?

– Да-с.

– Мошенничества не было? Сам-то был в опасности быть убитым?

– Да-с.

– Ну что ж. Это похвально. Пустил про нас, мерзавец, по столице слух паскудный. Ну вот, ты всем и показал, как тебя подкидышем величать. За это хвалю. Так и государю доложу про все дело. Попрошу не наказывать ни тебя, ни секундантов.

– Покорнейше благодарю, – сухо вымолвил Шумский, внимательно приглядываясь к лицу графа.

По опущенным вороньим векам глаз и по едва уловимой жесткой улыбке на поджатых губах Шумский догадался, что все сказанное есть одно предисловие к предстоящей беседе.

«Цветочки! А ягодки впереди!» – подумалось ему.

– Денег у тебя довольно?.. – раздался вопрос.

– Да-с, еще есть.

– Может, нужно… Ведь на простую жизнь немного надо, а на затейную много идет. Да потом надо сказать. Этакие денежки и тратятся легко. Трудовой грош лежит крепко, а эдакий, как твой, катится, прыгает… На твои разные затеи тысяч не хватит. Я не смотрю, нажил сынка, плати за него из тех денег, что у царя получишь за труды и честную, без лести верность. Ну и деньги царские я трачу так, что вреда моему государю от них нет. А вот за тебя, бывает, я мои деньги выплачиваю удивительным способом. Сколько я за карету заплатил? – равнодушно и как бы вскользь выговорил вдруг граф.

Водворилась тишина.

Шумский боялся, что не так понял и медлил ответом.

– Сколько, говорю, моему карману карета обошлась?

– Какая карета? – тихо произнес Шумский.

– Не юли…

Снова наступило молчание.

– Ну-с. По третьему разу. Во что обошлась карета? – настойчиво, с упрямой интонацией произнес Аракчеев.

Шумский взбесился вдруг не от самого вопроса, а от манеры, с которой он был поставлен.

– Я не понимаю, про какую карету вы изволите говорить. У меня дрожки и коляска. А вам я никогда карет не заказывал и не покупал.

– Одну заказал третьего дня.