скачать книгу бесплатно
Уже из такси я слышал, как утренний двор оглашается причитаниями: «Что ж это такое? Даже Ельцин умер!..»
Если бы меня спросили, где откровеннее всего явлена картина жизни в моей стране, я бы не задумываясь назвал провинциальные вокзалы, железную дорогу, поезда дальнего следования. Адский запах хлорки в туалете, влажное бельё мышиного цвета, клетчатые китайские сумки невыносимых габаритов: люди с такой поклажей одновременно похожи на беженцев и кустарей-спекулянтов, заведомо виноватых перед милицией и рэкетирами. В вагонном окне ползёт и пропадает невменяемо запущенная местность, погружённая в себя и совершенно ничья. Как после войны, где больше нечего терять.
На сиротливых полустанках вдоль вагонов бегали бабушки, предлагая пироги с луком и варёную картошку, закутанную в одеялки.
В одном купе со мной ехала молодая мамаша с дочкой лет пяти. Это могло быть вполне приятное соседство, если бы девочка хоть изредка закрывала рот. Всё, что она говорила, имело форму вопроса. Из неё вылетало примерно тридцать вопросов в минуту. «Мама, я устала?» – спрашивала девочка. «Конечно, ты устала!» – оставалось надеяться только на это. Но тут же следовало уточнение: «Мам, а я очень устала?» Если мать не отвечала, вопрос повторялся раз двадцать. Женщина поглядывала на меня с мукой и стыдом. Не то чтобы ей было стыдно за ребёнка – скорее она боялась, что я подумаю о её девочке плохо. Поэтому мне приходилось ободряюще улыбаться и строить добрые глаза. Хотя, если честно, впору было застрелиться: всю дорогу я не мог ни читать, ни спать. «Наш поезд скоро сломается? А после поезда мы ногами пойдём?» Они выходили за полчаса до Усть-Вишенска, и напоследок ещё прозвучал неплохой вопрос: «А моя попа хочет какать?»
Гостиница «Заря» нашлась в трёх шагах от вокзала.
Администраторша в чёрном костюме долго и торжественно вбивала одним пальцем в компьютер мои паспортные данные. Она дважды переспросила фамилию, поэтому я посоветовал ей заглянуть в паспорт, который она держала в руке.
Комната порадовала антикварной советской мебелью из ДСП и кроватью с панцирной сеткой, продавленной чуть не до пола. За полчаса, пока я пытался уснуть, позвонили из двух разных фирм с предложением интимных услуг. «У нас все девушки стройные и худенькие», – сказала одна из звонивших. Я пожелал девушкам поправляться и не грустить.
Первобытная Венера стояла в подвале музея, в обрамлении автомобильных покрышек, коробки от холодильника и каких-то пахучих промасленных тряпок. Но это нисколько не портило её убойной дикой прелести.
Переватюк, пока меня дожидался, видимо, неплохо подготовился к тому, чтобы «порешать вопрос». Если верить его словам, он провёл археологическую экспертизу с участием важного специалиста, который уверенно датировал статую началом четырнадцатого века.
Меня это впечатлило:
– Одновременно с «Божественной комедией».
Он не расслышал или не понял:
– В каком смысле «комедия»?
Я растолковал: наши предки тесали эту каменную бабу как раз в то самое время, когда в Италии Данте писал свою главную книгу.
Упоминание Данте директора явно задело, он сразу надулся и потускнел. Как будто сам факт существования Данте мог уронить достоинство наших великих предков или снизить стоимость экспоната.
Но уже через час в домашнем застолье Переватюк снова был похож на самого себя или на Мела Гибсона, победительного, как бронетранспортёр. Жена бегала на кухню и обратно, показательно виляла всем телом, расставляла салатницы, рюмки, принесла супницу с ухой, разливала её по тарелкам, изгибаясь и наклоняясь так, что я реально опасался, как бы она не ошпарила груди: как и в прошлый раз, они взлетали и выпрыгивали в самый центр внимания.
Я чувствовал, мне не хватит моральных сил, чтобы выслушивать рифмованные тосты в честь русской культуры, поэтому я сделал коммерчески озабоченную мину и тупо спросил о цене. Время поджимает, клиент торопится и хочет знать условия сделки.
Переватюк отвечал страшно многозначительно, будто сообщал по секрету результат сложнейших научных изысканий, которые привели наконец к теоретически обоснованной и практически доказанной сумме четыреста тысяч.
– Четыреста тысяч чего?
Он вдруг засмеялся как-то нервно:
– Рублей, конечно! Нам, знаете, ваши «зелёные» только на одно место налепить… У нас в народе говорят: «С рублём милый, с долларом – постылый!» А рубль, он и в Африке…
Я перебил:
– А у вас в народе официальный договор подписывают? Деньги учтённые, с налогообложением? Или втихую, в конверте.
Можно было и не спрашивать.
Он очень складно запел о простых людях, которым все эти формальности ни к чему. «Свой человек для своего человечка ничего не пожалеет, всю душу задаром отдаст». Потом началось длинное рассуждение о сердечной открытости наших граждан в отличие от бездушных западных, у которых одна только прибыль и выгода на уме.
Я смотрел на этого человека и думал: он очень удобно сидит, чтобы сейчас, например, вынуть мельхиоровый половник из супницы и ёбнуть ему этим половником по лбу. А потом, справедливости ради, и самому треснуться об стену головой.
Когда я собрался уходить, хозяйка в прямом смысле встала грудью, чтобы не выпустить меня из-за стола, пока я не отведаю жаркое или домашние пирожные. Выглядело это очень трогательно, однако я не поддался.
Назад в гостиницу шёл пешком, смотрел на пыльную листву и жёлтую штукатурку старых двухэтажных домов. Захолустный город молча, одним своим видом напоминал, что лето кончается.
Вернувшись в номер, скинул с себя одежду, лёг и сразу же очутился в подвале, где ровеснице Данте, первобытной Венере было стыдно и зябко стоять среди автомобильных покрышек и деловых, озабоченных мужчин.
Разбудил меня стук в дверь. Кое-как спросонья натянул джинсы и открыл: горничная спросила, не нужно ли убраться в комнате, а то ей пора уходить домой. Спасибо, не нужно.
Снова лёг, но минут через десять опять постучали.
Вспомнил, что забыл запереться, поэтому не стал выскакивать из-под одеяла, крикнул: «Кто там?»
Это была госпожа Переватюк, жена музейного директора, на сей раз в строгом жакете и густо напудренная.
– Уже спите? А я вам на ужин пирожные принесла. Лежите, не вставайте! Я не помешаю…
Вставать и правда было затруднительно, потому что вся моя одежда, включая трусы, висела на кресле в противоположном углу.
Гостья присела на край постели очень уютно, по-свойски, и я, наверно, стал похож на лежачего больного, которого пришли навестить.
Она помолчала, как будто мысленно репетировала вступление к заготовленной исповеди, но забыла текст и вдруг решила начать с конца:
– Женя! Увезите меня отсюда! Я вас умоляю, Женечка, заберите меня! Не могу здесь больше оставаться с этим чудовищем… Возьмите меня к себе! Женечка, я же знаю, что я вам нравлюсь. Я видела, как ты на меня смотрел… Ну ты же сам всё видишь! Видишь??.
Ничего я уже не видел, потому что она в один момент расстегнулась и выложила мне прямо на лицо свои полновесные, влажные от пота сокровища. Постанывала, тёрлась грудями о мою трёхдневную щетину и закрытые глаза. Я лежал как дурак и молчал. Вероятно, в этом молчании ей почудилось восторженное согласие, и она заговорила совсем другим тоном, с ласковой хозяйской сварливостью:
– Вот вы такие все, кобели бесстыдные! Вам бы только это… Не цените нас, женский пол. Ладно уж, потерпи! Я сейчас быстро, только помоюсь.
Схватила сумочку и убежала в ванную. Слышно было, как судорожно раздевается, терзает волосы расчёской, но воду не включала. Я встал и оделся – почти машинально, с армейской чёткостью.
Она вышла вся белая, как сметана, коротенькими японскими шажками, чуть приседая, обняв себя за плечи, с торчащими над животом огромными розовыми сосками и таким же розовым лобком.
– Ты куда?!
– Сигареты надо купить. Дойду до киоска.
Тут она возлегла на постель, как одалиска, с неописуемой томностью, закинув ногу на ногу, и приказала мне вдогонку:
– Шампанское, Жень, захвати!
Я вышел на улицу, добросовестно добрёл до киоска, купил пачку «Честерфилда» и двинулся в сторону вокзала.
Уже возле билетной кассы я обнаружил, что оставил в гостинице сумку с книгой и сменой белья. Но паспорт, бумажник и телефон были здесь, в пиджаке.
В привокзальном буфете мне продали сто грамм тёплой водки и стакан томатного сока. Потом ещё сто грамм.
С левой стороны вокзала открывался пустырь, примыкавший к железнодорожному тупику. Там я нашёл бетонный пенёк, присел и закурил.
Для полноты картины оставалось только позвонить Федюше. Телефон у меня почти разрядился, но я не собирался долго говорить.
– Хэллоу! – сказал мне третий заместитель председателя политсовета «Единственно Правильной Отчизны». – Есть новости?
– Новость одна. Я отказываюсь от заказа.
– А что? Какие-то затруднения?
– Ну, можно сказать, стилистические.
– Чего-о?! – Слышимость была неважная. – Политические?
– Хорошо, пусть будут политические.
Он молчал, наверно, с полминуты.
– Может, тебе моя партия не нравится?
Я честно удивился:
– А что там может нравиться?
– Ты это брось! Совсем страх потерял? Давай лучше вступай к нам.
– Зачем?
– …А потом вместе выйдем, через год-два. Когда уже не надо будет.
На этих словах мой телефон выдохся, и партийный вопрос так и остался нерешённым. Всю обратную дорогу в людном плацкартном вагоне я проспал, как новорождённый.
Не помню точно, кто это сказал: времени всегда тратится ровно столько, сколько у тебя его есть. Раньше мне это казалось шуткой, теперь перестало казаться. Особенно когда счёт пошёл на недели и дни. Время можно пытаться растягивать, выворачивать наизнанку или сжимать. Можно его конвертировать в какую угодно валюту или просто разменивать на фантики неземной красоты. Но всё равно – потратишь без остатка. Никаких заначек или резервов, ни для кого.
Вечером 21 августа меня занесло в торговый центр «Капитан» – я туда хожу оплачивать коммунальные услуги через терминал, а потом иногда поднимаюсь на третий этаж в магазин «Видео-Шторм».
Мне вдруг сильно захотелось накупить сразу много фильмов – только не новых, а тех, которые давным-давно видел, и заново их посмотреть.
В этом «Шторме» среди полок, уходящих за горизонт, меня так укачало, что я в итоге набрал невыносимо пёструю пачку: «Нежную кожу» Трюффо, «Связь» братьев Вачовски, «Ганнибала» Ридли Скотта, «Охотника на оленей». Да, ещё позднего Стэнли Кубрика, Иоселиани, Гринуэя. В общем, диковатый винегрет, который правильней было бы забыть возле кассы, изобразив рассеянность, но там случился любопытный эпизод.
Улыбчивая кассирша пробила чек и поздравила меня с тем, что, сделав покупку на такую-то сумму, я получил право на бесплатную консультацию астролога, хоть сейчас! Это у них такая акция – вот талончик. А сам астролог сидит на первом этаже, рядом со свежевыжатыми соками. В другой день я бы сказал «огромное спасибо» и тут же с лёгким сердцем оставил где-нибудь этот талончик вместе с фильмами. Но 21 августа я, как полноценный обалдуй, попёрся на первый этаж к бесплатному астрологу, спрятанному за бархатной шторой, в тесной кабинке, между оранжевым прилавком с соками и кремовым бутиком дамского белья.
У меня возник запасной вариант: если за шторой обнаружится пылающая очами брюнетка с массивными перстнями, я без зазрения совести отверну в оранжевую сторону и выпью грушевый.
Но в кабинке за столиком сидел невзрачный юноша лет двадцати шести, гладко причёсанный, в сером костюмчике. Такой типичный ботаник, выражаясь школьным языком. Сидел, уткнувшись в экран ноутбука. Мой приход его не очень-то отвлёк.
Парень предложил мне стул и запросил «выходные данные»: место, год, месяц, день и час рождения – всё с дежурной вежливостью, так и не отрываясь от экранчика. Это внушало доверие. По крайней мере он не щупал меня наглым, всезнающим взглядом доморощенного психотерапевта.
Когда компьютер выдал натальную карту (или как там у них называется эта круглая схема, перечёрканная цветными хордами и категорическими острыми углами), астролог наконец заговорил. Он довольно складно изложил обстоятельства моей жизни за последние лет пятнадцать, даже угадал профессию, но я его прервал. Своё-то прошлое я как-нибудь сам предскажу, память пока не отшибло.
Он спросил раздражённо:
– Вам что, лишь бы на будущее?
– Мне лишь бы настоящее. Ближайшие дни.
Парень опять уткнулся в монитор. Вся складность улетучилась. Теперь он хмыкал, как технарь, нашедший поломку, и гундел себе под нос:
– Ну, тут у вас это… Вроде бы. Ну, в том смысле, что…
Он мрачнел буквально на глазах. Я ждал.
– Ну, в том смысле… Кардинальное что-то. Возможно, с медициной. Операция, типа?
– Да, – говорю.
– А какого числа?
– Двадцать седьмого.
И вот тут он заткнулся. Просто завис у экрана с вытянутым лицом, как будто язык проглотил.
Не знаю. Может, у этих астрологов вообще не принято клиентам плохие новости сообщать. Но молчал он очень конкретно.
Я попытался его приободрить: «Да ладно, говорите прямо, я ведь и так всё понимаю».
Он осторожно покашлял и кое-как выдавил из себя:
– В общем, это… Не хочу вас пугать. Но лучше бы это было не двадцать седьмого. Лучше в этот день не трогать ничего. Тогда, может, обойдётся.
Как говорится, и на том спасибо.
Оставалось идти пить грушевый сок. Или томатный.
23 августа по-честному дозвонился до клиники, чтобы напомнить о себе: я такой-то, собираюсь на днях приехать сдаваться.
Та же самая девушка снова задумчиво поцокала по клавишам – и вдруг начала многословно извиняться: «Очень сожалеем, что причинили неудобства! По независящим причинам… Вам операцию на двадцать восьмое перенесли. Так уж получилось! Двадцать седьмого только освободится палата, и мы вас положим в стационар».
– Это безобразие, – говорю. – Я возмущён.
– Приезжайте после обеда! Не забудьте домашнюю одежду и деньги.
В тот же день я услышал по телефону от моей интернетовской Дюймовочки, что к следующей встрече она, так и быть, накрасится ради меня. Думаю, после слов: «Ну, прощайте!» – это уже явный прогресс.
27-го ближе к полудню я пошёл в татарский гастроном. Покупателей почти не было. У витрины с форелью во льду, шевеля губами, стояла бомжиха Надежда Викторовна и рассматривала рыбу, как музейный экспонат.
Я набрал продуктов больше обычного и, проходя мимо Надежды Викторовны, тихо сказал: «Есть важное дело». Она кивнула со значением и пошла вслед за мной.
По пути из гастронома Надежда Викторовна на всякий случай дважды заявила: «Я ведь не какая-нибудь там фитюлька!» Это я охотно подтвердил.
Когда мы пришли ко мне, я сказал Надежде Викторовне, что она остаётся здесь домохозяйничать. Вот деньги, вот еда. А сам я уеду, может быть, дня на три. Или, возможно, на долгие годы. Она вытаращила глаза, огляделась по сторонам и сказала сурово: «Тогда я буду мыть пол».
