скачать книгу бесплатно
Только вот в паузе между третьим и четвёртым кабинетами случилась коварная засада.
Со мной вдруг разоткровенничалась одна красивая особа из соседнего кресла, по виду советская фотомодель на пенсии. Ей не терпелось поведать о своём муже, кажется, уже покойном, которому делали точно такую же операцию. Он, конечно, был сильный и мужественный человек – генеральный конструктор пивзавода! Хотя, конечно, хронический гипертоник. А хирурги здесь, конечно, самые лучшие в городе. Но перед началом операции анестезиолог делает укол в глазное яблоко. Это, конечно, бывает очень больно. А у хронического гипертоника в момент укола в глаз, конечно, может случиться скачок давления. А скачок давления во время такой операции, конечно, грозит кровоизлиянием, если не в глаз, то в мозг.
Когда она четвёртый или пятый раз упомянула укол в глазное яблоко, я заметил, что моё неслабое воображение потихоньку сползает на грань обморока. Если вообще возможен обморок воображения.
Потом меня позвали в последний кабинет, и я так и не услышал, что произошло с генеральным конструктором пивзавода, хотя я не отказался бы узнать, например, отчего он умер. Как-никак мой товарищ по несчастью. Но больше его прекрасную вдову я ни разу не встречал.
В четвёртом кабинете мне назначили экзекуцию на конец мая, и я поехал домой. Дома я разделся догола, мысленно поставил будильник на бесконечность и лёг спать. Я так делаю, когда хочу отвернуться от всего белого света и поглубже уткнуться в себя.
Проснулся уже в сумерках, смертельно голодный, поэтому оделся, умылся и пошёл в магазин. Вокруг моего дома все магазины дорогие, но парфозные. Там можно купить мангостаны или мраморную говядину, но пахнет попкорном и тухлой рыбой. А на углу соседнего квартала есть маленький хороший гастроном, который держат татары. Продукты у них обыкновенные, зато обслуживают так, что хочется остаться и жить. Прямо возле прилавка.
На крыльце татарского гастронома сидела Надежда Викторовна, синюшная и грустная. Она ужинала. Возле неё на ступеньках стояли картонный стаканчик из-под кофе, бутылка «Аква Минерале» и пластиковая тарелка с корейской морковью. Выглядела Надежда Викторовна гораздо хуже, чем зимой. Зимой она ещё красила губы и кокетничала с местными алкоголиками. А тут совсем посинела и опухла.
Я сел рядом на ступеньку и пожелал Надежде Викторовне приятного аппетита. Она поглядела на меня почти со страхом. Было видно, что она готова обороняться, чтобы не прогнали, но пока не знает – как.
Покупатели старательно обходили нашу ступеньку.
Наконец Надежда Викторовна придумала веский аргумент защиты и объявила во всеуслышание:
– За мной сейчас машина придёт!
И даже не суть важно, что за машина имелась в виду: милицейский уазик, такси или, допустим, свадебный лимузин. Всё равно прозвучало круто. Я легко представил, как через весь город, возможно, с мигалкой и сиреной, летит специальное авто за Надеждой Викторовной, пока она не торопясь доедает свою корейскую морковь. И не дай бог, какой-нибудь ублюдок заподозрит, будто Надежда Викторовна никому в мире на хрен не нужна! За ней сейчас машина придёт.
Лет шесть назад я был в гостях у одного приятеля, чью фамилию я называть не буду. Потому что упоминать его фамилию равносильно бесстыдной похвальбе. Приятель купил дом на Ривьере и чистосердечно, с удовольствием приглашал к себе. Я позвонил ему по дороге из аэропорта, и он сказал: «Приезжай немедленно! У меня здесь такой гость!..»
Когда я зашёл в гостиную, примыкающую к внутреннему садику, там сидел Ив Сен-Лоран собственной персоной. Вид у него был больной и усталый. На столе перед ним стояли крошечная кофейная чашка и бокал с минеральной водой. Хозяин дома познакомил нас и на две-три минуты оставил наедине.
Я молчал. Молчать было невежливо, но дежурные замечания о погоде-природе мне кажутся и вовсе бездарной насмешкой.
Знаменитый кутюрье, видимо, тоже почувствовал неловкость, он сделал неопределённое движение рукой в сторону выхода и сказал по-английски:
– За мной сейчас машина придёт.
Не знаю, зачем он это сообщил. Может, просто давал понять, что скоро освободит нас от своего сиятельного присутствия. И куда в таком случае девался автомобиль, который его сюда привёз?
Этот эпизод мне вспомнился только потому, что наша районная бродяжка Надежда Викторовна абсолютно безошибочно срифмовала себя с мировой знаменитостью, почти не отличишь. Хотя у Надежды Викторовны, я заметил, гораздо сильнее понты, чем у Ива Сен-Лорана. Из-за этих понтов я, например, больше не решаюсь предлагать ей денег (уже пробовал), поскольку могу быть сразу послан в зад или за вином. Тогда, скорей всего, я тоже захочу её послать.
Когда шёл назад из магазина, меня догнала мысль, что я мог позвать Надежду Викторовну к себе домой и дать ей возможность вымыться в ванне. Но я догадывался, что одной помывкой история не ограничится, мне придётся иметь в виду или даже курировать дальнейшую участь Надежды Викторовны. А момент таков, что мне пора бы уже собственную участь поиметь в виду.
Я шёл по улице, смотрел на этот чудесный май и внятно подозревал, что он у меня последний.
Дома я решил приготовить ужин из продуктов, которых сто лет себе не позволял по причине их сугубой вредности. Ужин, прямо скажем, удался. Лучше всего у меня получились поджаренные беляши Теряевского мясокомбината и крабовые чипсы из Республики Вьетнам. Считается, что сто грамм красного вина – вообще одна чистая польза. Поэтому я причинил себе эту пользу шесть раз.
А назавтра я позвонил в тот правильный медицинский центр, чтобы перенести операцию на конец августа. Девушка в трубке задумчиво поцокала по клавиатуре и назначила мне на 27-е число. Таким простым способом я прибавил себе ещё лето.
В июне меня настиг по мобильному телефону олигарх Федюша. С точки зрения любого нормального дизайнера, живущего на трудных вольных хлебах, Федюша не клиент, а мечта. При своей сыроватой картофельной внешности изнутри он, судя по всему, нежный и трепетный, как девушка. Грязное слово от него редко услышишь – всё больше о прекрасном и вечном. Сделав очередной нескромный интерьер для Федюши, можно купить себе скромную новую квартиру. Позавчерашний коммунист, владелец заводов, газет, теплоходов и карманного банка среднего калибра, Федюша очень своевременно вступил в партию «Единственно Правильная Отчизна», где ему доверили пост второго заместителя председателя политсовета. Правда, когда на последних выборах партия собрала сто тринадцать процентов голосов вместо запланированных ста тридцати процентов, Федюшу со всей строгостью и укоризной подвинули на место третьего заместителя. И он это унижение стерпел, хотя по-прежнему был в состоянии купить с потрохами весь политсовет.
Где-то с месяц назад Федюша сам нашёл мой номер телефона, сразу перешёл на «ты» и предложил, как он выразился, оформить ему жилплощадь, состоящую не то из девяти, не то из одиннадцати комнат. Я спросил: за что именно мне такая честь?
– Так ты же у нас живая легенда. Про тебя даже Степан Владимирович знает!
Я не стал спрашивать, кто такой Степан Владимирович. Уж как-нибудь обойдусь без этого знания.
В тот раз Федюша позвал меня в ресторан «Троекуровъ» и первым делом выложил на стол кожаную папку с золотым тиснением, похожую на дембельский альбом. Мне предлагалось оценить по достоинству пачку цветастых коллажей, слепленных кем-то очень старательным под Федюшину диктовку. Это была провинциальная мечта о высоком дворцовом стиле: винегрет из ампира и рококо. Фигуристые буфеты с росписями, комоды на львиных лапах, нашлёпки из бронзы. На кухне и в ванной крупноформатная плитка от Версаче с головой горгоны Медузы – и на стенах, и на полу. Лакированные бараньи рога, завитушки. И жирная-прежирная позолота на всём, включая сантехнику… Одним словом, я оценил.
Я сказал: «Чудовищно красиво», – и посмотрел на часы.
Федюша как-то сразу наморщился: «Пренебрегаешь?»
– Да нет, – говорю, – как можно. Грандиозный проект. Но я-то здесь при чём? Всё уже придумано без меня. Мне совесть не позволит запятнать своей подписью такой, не побоюсь этого слова, Версаль.
– А ты что думаешь, я не могу понять? Могу! Я тоже не зверь какой-нибудь! Воля художника, самовыражение и всё такое… Но у меня для тебя будет специальный заказ. Очень специальный! Так сказать, на десерт.
В этот момент официант принес водку и блинчики с икрой.
Федюша выпил две рюмки подряд и заговорил с полным ртом:
– Вот ты говоришь «духовность»…
Слово «духовность» я не произносил никогда. И «самовыражение» – тоже. Мне легче пойти в ванную и повеситься, чем произносить такие слова. Я даже могу дать совет: если человек толкует тебе о самовыражении, духовности и о народных чаяниях – бойся, как бы он тебя не обокрал. По крайней мере добра от него не жди.
Я дослушал инновационную Федюшину мысль о том, что девушки за духовность не отдаются. Им голову сносят кураж, сила и блестящие бирюльки. На мой вопрос, много ли в его бизнесе куража, Федюша с грустной прямотой ответил: «Не много. Но всегда есть крутой выбор». – «Какой, например?» – «Например, заплатить или застрелить. Грубо говоря, но мягко выражаясь».
Уговорив кроличью ногу в сливочном соусе, пельмени из оленины и грейпфрутовое желе, Федюша вернулся мыслями к своему очень специальному заказу.
Вот что мне было сообщено. Спальная комната в его доме должна иметь прихожую, или предбанник, или что-то вроде приёмной – как перед важным кабинетом. Чтобы, значит, там создавалось настроение для будущего ночного таинства. Атмосфера в этом предбаннике должна быть возвышенной и очень волнительной.
Чувствовалось: если это и бред, то любовно выношенный, и ради предбанника своей мечты Федюша не пожалеет ничего и никого. Напоследок он сказал почти с угрозой, что верит в мою гениальность и будет ждать уникальных идей.
Я обещал подумать, сглотнул вторую порцию двойного эспрессо и уехал домой, где немедленно забыл о Федюшиных изысках. И вот теперь, спустя месяц, он достал меня по телефону в самый неподходящий момент.
За шесть минут до этого я чуть не отхватил себе мочку одним неловким движением опасной бритвы. Ухо вроде осталось на месте, но крови хватило бы на два триллера. В кастрюльке на кухне варилось яйцо в мешочек, подпрыгивая в такт кипению и словно дразнясь невозможностью уследить за его растущей крутизной. Поверх зеркала с моей недобритой окровавленной образиной голубел клейкий листочек для заметок, где я записал дату августовской операции. И надо всем этим безобразием телефонная трубка исполняла арию Федюши о том, что блестящий, «конгениальный» проект уже должен быть готов и не сегодня завтра показан клиенту.
«Да, – говорил я отчаянно честным голосом и притискивал горячий ватный снежок к помертвевшей скуле, – да, не сегодня завтра!» Не знаю, зачем я себя так вёл. Чего ради люди сами с головой лезут в ловушку и до такой степени уродуют себя? Наверно, по инерции жизни.
Я выбросил подгоревшее яйцо, лёг на спину, закрыл глаза и вообразил комнату без стен – бесконечно просторную и тёмную, как космос.
Через два с половиной часа Федюша с недоверием спросил, как это можно технически устроить. Технически хотя бы так: зашиваем стены и потолок в гладкую бархатную ткань чёрного цвета, которая проглотит все лучи и блики, а сама будет практически невидима. Два точечных источника света нацеливаем на центр комнаты. И посреди этого «космоса» ставим доисторическую фигуру: первобытную каменную бабу, наподобие Венеры из Виллендорфа. И больше ничего.
Здесь Федюша заметно оживился и начал допытываться, как выглядит первобытная Венера и насколько она хороша собой. Даже уточнил, имеются ли у неё «сиськи-письки» и прочие половые признаки. Меня слегка мутило от разговора, но я по возможности твёрдо ответил, что признаки имеются. Там, в сущности, больше ничего и нет, кроме половых признаков, она только из них и состоит. Но насчёт «хороша собой» лучше вообще забыть: скорее страшна собой, как и подобает языческому идолу.
Федюша настолько воодушевился, что в тот же вечер позвонил мне снова, чтобы выяснить размеры статуи. Я ответил, что размер мы выберем сами, когда будем заказывать копию. «Никаких копий! – сказал строгий Федюша. – Только настоящую, в полный рост!» И, несмотря на то что я деликатно промолчал, он тут же конвертировал свои намерения в твёрдую валюту: «Ну, сколько она там может стоить, триста-четыреста тысяч евро? А мы что, не знаем цену искусству? Знаем. Даже если и шестьсот! Как говорится, торг уместен…»
По утрам я чувствовал себя чем-то вроде подбитого линкора. Только не знал, где пробоина.
Раньше я пробуждался со счастливым и свежим, как холодное яблоко, ощущением: всё ещё будет. А теперь это ощущение начисто пропало. Впервые за долгое время я не встал сразу с постели, а застрял под одеялом и включил телевизор. Правда, убрал звук.
На канале «Animal Planet» обезьяний младенчик терзал сосок своей терпеливой мамаши, таращился в разные стороны, и в его ошеломлённых глазках читался неотложный, можно сказать, кардинальный вопрос: «Для чего я сюда попал? Зачем это всё? Ради какого фига?!»
Если честно, я бы и сам хотел услышать ответ. Я бы даже добавил звук. Но «Animal Planet» уже отвлёкся на каких-то щекастых беспонтовых хомяков. В другое время я бы, может, их пожалел: они так старательно суетятся, а живут так недолго. Но тут я вспомнил, что при сегодняшнем раскладе любое из этих существ запросто меня переживёт: они ещё будут видеть и дышать, а я – уже нет.
Телезрительское возлежание скоро надоело. Я почистил зубы и встал под душ. Мне нужно было понять, точнее, выведать у самого себя: что, собственно, произошло? Откуда взялся этот похоронный мотив?
Я знал, что операция, которая меня ждёт, не такая уж редкая и сложная. Технология давно обкатана, срывов почти не бывает. Клиника правильная, с высокой репутацией. Тогда в чём дело?
Засада была в том, что всю свою жизнь я стопроцентно доверял собственной интуиции. В тех случаях, когда я полагался только на неё, она не подводила меня ни разу. И наоборот: если я чуял одно, а поступал по-другому, то есть игнорировал это чутьё, у меня случался жестокий прокол.
Так вот, моя дурацкая, проклятая интуиция в этот раз внятно говорила, что история с хирургическим вмешательством кончится плохо. И не просто плохо, а так, что хуже не бывает. Но я даже мысли не допускал об отказе от операции. Амплуа напуганного одноглазого инвалида нравилось мне ещё меньше, чем роль моложавого покойника.
На следующие пять дней я с головой ушёл в альбомы и монографии о первобытном искусстве. К концу недели мне уже настойчиво снились Венеры эпохи палеолита: вспухающие тела из камня или слоновой кости, перезрелые грозди ягодиц, грудей и животов.
Я переснимал и сканировал самые характерные образцы. У некоторых фигур изначально отсутствовала голова, почти у всех круто выпирала беременность и зияла внизу живота глубоко вырезанная вагинальная щель. При всей грандиозности форм это были в основном миниатюрные создания – от четырёх-шести до тридцати-сорока сантиметров. Каменные же бабы родом из скифских степей, женщины-идолы алтайских и сибирских кочевников, наоборот, впечатляли своей рослостью – от одного метра аж до четырёх, но чаще всего были бесформенные, с корявыми, убогими закруглениями или тупо прямоугольные, как сундуки, поставленные на попа.
Потом я напился в одиночестве и стал ругать себя, что никакой я на самом деле не дизайнер. А скорее «словесник». Для меня ведь даже вкус вина, как правило, начинается с его имени. Накануне своего немотивированного пьянства я зачем-то купил в универсаме краснодарскую мульку, безобразно переслащённую, прельстившись одним только названием: «Чёрный лекарь. Красное сладкое». Да ещё из любопытства перешиб этим «Лекарем» отличное коллекционное кьянти.
В середине июля меня осенило: я вдруг вспомнил, где видел самую лучшую первобытную Венеру. Прошлой осенью в городе Усть-Вишенске устроили фестиваль народных ремёсел, а меня позвали поработать в жюри. Фестиваль оказался так себе, второй свежести. За главный приз боролась фирма, выпускающая туески и солонки из бересты. С туесками свирепо конкурировали матрёшки, изображавшие спикера Госдумы и лидеров думских фракций.
Возглавлял жюри некто Переватюк, директор местного краеведческого музея. На любой вопрос Переватюк имел готовый убедительный ответ, иногда рифмованный. Дискутировал он беспроигрышно: «А вот я считаю, что на вкус и цвет товарища нет! Но это сугубо моё личное мнение…» О таких людях иногда говорят: «лысый, но с перхотью». Справедливости ради замечу, что лысым Переватюк не был, а носил такую волнистую чиновничью укладку с пробором и напоминал внешне актёра Мела Гибсона. Он сказал, что не отпустит меня из города, пока я своими глазами не увижу его краеведческие сокровища.
В музее на стенах висели домры с капроновыми струнами, чьи-то пыльные халаты золотого шитья и непоправимо жухлые почётные грамоты «За ударный труд». В тесном коротеньком переходе от феодализма к первым годам советской власти я и наткнулся на роскошную каменную бабу, очень похожую на Венеру из Виллендорфа, но гораздо крупнее, в полтора человеческих роста. Она затмевала собой весь музей. Вероятно, её просто некуда было приткнуть. Выпирающий раздвоенный лобок неприлично лоснился: видимо, его часто мыли, оттирая следы фломастеров и шариковых ручек – художества томящихся школьников, которых учителки пригоняли сюда нестройными табунами.
В моём присутствии Переватюк строго спросил кого-то из персонала, когда «эту дуру» наконец унесут в подвал, но ему логично ответили, что сторож на больничном.
После музея мне сказали, что в управлении культуры накрыт стол и люди ждут не дождутся. Но, когда приехали, стол был уже наполовину разорён, магнитофон издавал звуки, несовместимые с жизнью; слипшаяся публика, благоухая потом и водкой, пыталась танцевать ламбаду.
Переватюк наливал мне одну за другой, без пауз. Я говорил «достаточно». Он вытаскивал, как фокусник из рукава, рифмованные аргументы: «После пятой и шестой перерывчик небольшой!..» Тосты поднимал, конечно, за русскую культуру, которая не вся ещё распродана холуями ЦРУ.
Рядом с ним вертелось и громко ахало нечто, едва прикрытое шёлком и люрексом, из-под которых, как влажные длинные рыбины, то выпадали, то выпрыгивали груди какого-то несказанного размера. Жена музейного директора, кажется, ни на секунду не забывала о своих преимуществах и двигалась таким способом, чтобы эти гладкие, холёные преимущества, отпущенные в независимое плаванье, смотрелись как можно выразительнее. На прощанье она мне жарко шепнула: «Люблю вас, Женя!» – перемазав помадой от уха до уха.
Прошлогодняя усть-вишенская визитка с телефоном Мела Гибсона нашлась в коробке с надписью «ХЗ» – туда я бросаю вещи, которыми не собираюсь пользоваться никогда, но пока не решил отправить на помойку.
Переватюк разговаривал радушно, даже игриво, острил и зазывал в гости. Я ответил, что, скорее всего, действительно приеду, потому что моего клиента интересует та самая «дура», которую собирались отнести в подвал.
Музейщик сориентировался моментально: резко сменил тон и принялся восторгаться каменной бабой, «уникальным произведением наших великих предков», из чего я сделал вывод, что он, не моргнув глазом, продаст мне экспонат, дело только в цене. Напоследок он сказал: «Жду! Порешаем вопрос обязательно».
Надо было ехать в Усть-Вишенск. Федюша от нетерпения сучил ножками и успел дважды напомнить о себе. Но я всё медлил, как будто оттягивал наступление чего-то необратимого. И мне хотелось наконец взяться за работу, которую я мысленно обозвал «Цветной воздух».
Я всю жизнь подозревал, что большую часть окружающего мира мы просто не видим. Ну, то есть вообще не воспринимаем обычными органами чувств. А потом мне понравились цифры, которые я нашёл в статье одного математика или физика, точно не помню. Он доказывает, что людям доступны для восприятия только пять или шесть процентов из всего, что нас окружает. А где находятся остальные девяносто четыре процента? Здесь же, перед моим носом – здесь и везде. Мы таращимся, как слепые, сквозь них, мимо них. Но они точно присутствуют. И как, спрашивается, каким глазом или прибором можно заглянуть в эту грандиозную туманность?
Вот что я сделал. Я взял несколько фотографий, которые снял сам в разные годы и в разных местах. Из огромного количества выбрал те, что имеют для меня особую личную ценность. Например, осенний, чуть запылённый снимок тесного двора, где я родился, в маленьком провинциальном городе. Ещё один – вид с моста Понте Веккио на реку Арно и правый берег Флоренции, который я люблю больше левого.
Каждую из этих картинок с помощью несложной графической программы я превратил в трёхмерное изображение и положил на заранее приготовленный компьютерный макет, причём таким образом, чтобы фотография как бы разбегалась и тонировала его, занимая по объёму и насыщенности не более шести процентов от общего свободного пространства. Мне предстояло заполнить эту мнимую скрытную пустоту, словно географическую карту Земли, нарисованную до Колумба и Магеллана. Здесь не надо было особо умствовать – только отпустить на волю воображение, как охотничью собаку с поводка, довериться взгляду, обращённому внутрь, и своей уверенности: ничто никуда не исчезает. Я начал с очевидного – вернул в провинциальный советский дворик малорослого ушастого мальчика, стриженного «под чубчик», осознающего себя гадким утёнком и больше никем; а на Понте Веккио, нарядный, уже почти открыточный, – мясные лавки с протухающей на солнце убоиной и толстыми изумрудными мухами. Как только я это совершил, во двор пришла давным-давно умершая миловидная молочница с двумя жестяными бидонами, отчаянно крича: «Кому молока-а?…» К мосту в сумерках подкралась женщина по имени Бьянка Капелло, бывшая тайная любовница простолюдина, а потом – самая знатная прелестница Тосканы, без пяти минут герцогиня: принесла мешочек с монетами, чтобы заплатить оптом за три убийства душегубу, которого сама наняла… Но это были, повторяю, самоочевидные, верхние слои. Зато чуть позже, переждав легионы печальных призраков, из темноты, как ископаемое зверьё, как тираннозавры и ящеры, полезли наружу такие ассоциации, такие кровеносные системы и золотоносные нарывы, что мне показалось: я схожу с ума.
Я выключил телефон и рисовал почти безотрывно больше семи часов. За окном брезжила то ли счастливая разгадка, то ли страхолюдное утро, когда я выпил два стакана вина, заел огрызком сыра и свалился в постель.
Четверо суток подряд я просыпался после полудня, тут же вскакивал, жалея время, потраченное на сон, и работал до следующего утра. Иногда заставлял себя отстраниться, как бы охладить взгляд посторонним прищуром. «Воздух» получался офигительно красивым, даже с перехлёстом. На свой же скептический прищур я мог возразить только одно: что красиво, то и правильно.
Пятой или шестой ночью меня настигла зверская потребность хоть в чьём-то физическом присутствии, пусть и молчаливом. Я даже готов был плестись на тёмную улицу – кого-нибудь пригласить. Но в конце концов ограничился хождением по интернету и забросил удочку на сайте знакомств: написал в анкете, что ищу собутыльника.
Удивительно быстро откликнулась какая-то странная девица, лет на десять меня моложе, видно, такая же потеряха, как я. Очень легко, непринуждённо дала согласие встретиться и попьянствовать вдвоём.
Как условились, в пятницу заехал за ней к концу рабочего дня. Думал, окажется бойкая, нагловатая малявка. Вижу: крупная, высокая блондинка, на полголовы меня выше, такой чудесный белый налив. Смущается и робеет, как восьмиклассница на деревенских танцах. Но в глазах готовность к вертикальному взлёту: влюбиться мгновенно и на всю жизнь.
Дома зачем-то стал ей показывать коллекционные вина. (Сейчас понимаю, что это могло выглядеть как дешёвые понты.) Не интересуется совершенно. А главное, даже не пытается сделать вид, что интересуется. Мне это понравилось. Полное отсутствие жеманства. Не щебечет, не выпячивает ничего. Бывают «концертные» натуры – они каждую минуту своего присутствия превращают в шоу. Тебе остаётся только подыгрывать или, как зрителю, тупо ждать антракта. А есть такие – всё больше молчат, но к их молчанию хочется прислониться лбом или щекой. Вот она именно так молчала.
Когда стемнело, решили свет не включать, и около полуночи её разморило от вина: как сидела на самом краешке кровати, так и легла, не отрывая ноги от пола, и засопела по-детски. Пока она спала, я тихонько, чтобы не разбудить, пошёл в ванную, как нормальная домохозяйка, устроил постирушку, постоял под душем и тоже прилёг.
В полтретьего, кажется, проснулся от её шагов – встала и бродит потерянно по темноте, в окрестностях кровати. Я говорю: «Иди ко мне, а то заблудишься!» Прилегла рядом осторожно-осторожно и лежит сосредоточенная, как Дюймовочка в норе у крота. Но скоро опять засопела, причём во сне доверчиво и требовательно закидывала на меня голое гладкое бедро, притискиваясь раскалённым низом. Так уютно и жарко мне ещё не спалось никогда.
А утром, ненакрашенная, прятала глаза, разбила что-то из посуды, четырежды извинилась и вообще не знала, куда себя девать. Отвёз её домой, район у чёрта на куличках. Только хотел назначить встречу на ближайшие дни, как слышу: «Ну, прощайте!» – и это был, пожалуй, единственный пафосный момент, от которого у меня сильно ёкнуло пониже диафрагмы. Так и сказала: «Ну, прощайте!» То ли почувствовала, что не жилец, то ли не увидела в моём лице достойный повод для вертикального взлёта. Скорей всего, и то, и другое.
Тем временем Федюша всё поторапливал – уже не только напрямую, но и боковым манёвром. В понедельник мне позвонил незнакомый человек и сказал наждачным голосом:
– День добрый! Я являюсь корреспондентом газеты «Городские ведомости». Мне поручено взять у вас интервью. В том смысле, что побеседовать о вашем жизненном и творческом пути…
Хорошо, что он не видел, как меня перекосило. Пусть я буду последний гад и мизантроп. Но, когда собеседник изъясняется в таком стиле: «о вашем жизненном и творческом пути», да ещё под соусом «я являюсь», возникает чувство, будто меня насильно кормят рвотным средством немедленного действия. Он наверняка и пишет в том же духе. В общем, золотое перо.
«Городские ведомости», насколько я знаю, – Федюшина карманная газета, насквозь партийная и заказная. И в том, откуда прилетело поручение, можно было не сомневаться.
Я горестно вздохнул и ответил, что дико занят, прямо вот катастрофически занят, даже некогда умыться и почистить зубы. Поэтому, в крайнем случае, на самые срочные, животрепещущие вопросы попытаюсь ответить по телефону.
Он спросил, видимо, на автопилоте:
– Каким путём вы пришли к творчеству? Откуда? Что было источником вдохновения и, так сказать, школой жизни?
Я ответил, что школой жизни для меня, так сказать, были армия и флот. Особенно, так сказать, флот.
– Вы служили на корабле? – догадался корреспондент.
– Да, совершенно верно. Служил под Кандагаром, в специальной военно-морской части кандагарской флотилии.
Он заинтригованно молчал.
– Понимаете, когда тяжёлый авианесущий крейсер выходит во враждебный океанский простор, наши ребята не думают о героизме. Они думают о родных просторах, на которые посягают душманы и, так сказать, моджахеды… Извините, не могу, волнуюсь. К сожалению, командованием частей особого назначения наложен строгий запрет на разглашение. Поэтому нельзя поведать обо всём, что вдохновляло. Но кое-что я вам всё-таки скажу. Когда взвод ракетных катеров идёт в атаку…
Говорил я минут двадцать. Он слушал так взволнованно, будто на его глазах совершался подвиг.
По окончании интервью мне хотелось хорошенько отхлестать себя по щекам. Но вместо этого я оделся и поехал за билетом в железнодорожную кассу. Вернувшись, нашёл в интернете адрес и телефон гостиницы «Заря», единственной в городе Усть-Вишенске, позвонил туда и забронировал на двое суток одноместный номер. Он стоил чуть дороже, чем скромная гостиничная комната в центре Лондона.
Когда я садился в такси, чтобы ехать на вокзал, меня окликнула бродяжка Надежда Викторовна свежим и трезвым голосом:
– Куда поехал? Москва-Кремль? Передавай привет президенту Ельцину!
Мне пришлось поставить её в известность, что у нас давно совсем другой президент, а Ельцин уже умер.
У Надежды Викторовны страшно искривилось лицо:
– Как же так?? – она была готова зарыдать.
