Лето придёт во сне. Запад

Пару секунд я смотрела на любимого, который, как мне показалось, преувеличенно невинно хлопал ресницами, потом сжала конверт в руке, заставив качественную бумагу захрустеть, сминаясь под пальцами, и зашагала к окнам в конце зала. Ничего не понимающий Дэн после короткого замешательства двинулся следом, но не успел вмешаться, когда я без размаха швырнула конверт в пустоту между металлическими рамами, вниз, на мокрую улицу пустого города.

Конверт на миг взмыл к небу, как бумажный самолётик, но не удержался в прозрачном, без малейшего следа выхлопных газов, воздухе и начал падать, вращаясь вокруг собственной оси.

Отмерев, Дэн бросился к окну, высунулся наружу, рискуя пораниться торчащими из рам осколками разбитого стекла, проводил конверт взглядом до самой земли и лишь затем растерянно обернулся ко мне.

– Дайка… зачем?!

– Затем, что Доннел – не мой! – отчеканила я. – Затем, что мне от него ничего не нужно, и мне всё равно, что он там написал! Я хочу начать новую жизнь, с тобой! Поэтому давай с этой минуты считать, будто никакого Доннела никогда и не было!

Дэн уже набрал в грудь воздуха для ответа, но почти сразу шумно выдохнул, одновременно беспомощно разводя руками, признавая своё поражение. И сказал только:

– Как хочешь, Малявка.

Я ещё какое-то время пристально и подозрительно смотрела не него, пытаясь убедиться в серьёзности ответа, потом вернулась к оставленному на одном из столиков арбалету. Да, знаю, я сказала, что мне ничего не нужно от Ральфа, но арбалет не был его подачкой, не был милостью с барского плеча – это просто моя Пчёлка выбрала такой путь, чтобы вернуться ко мне.

Когда мы с Дэном, последние из всех, спустились, дед Венедикт с важным видом уже разводил костёр. Кроме деревянных стульев для растопки, мы принесли с собой ещё и два пластиковых, взятых с фуд-корта, лёгких как пёрышки. Они предназначались для Дульсинеи Тарасовны и деда Венедикта, потому что сажать старых людей на пол или обратно на мокрую телегу показалось нам не очень вежливым. Но игрушечные на вид цветные стулья понравились всей компании, и Белёсый с Яном, услышав, что на четвёртом этаже таких полно, тут же умчались наверх. А вернулись не только со стульями для всех, но и с одним столиком, который скатили перед собой по эскалатору. И к тому времени, когда разгорелся костёр, у нас была почти домашняя обстановка, очень кстати дополненная запахом кофе из термоса деда Венедикта. Еды, как и предупреждал Белёсый, осталось негусто, но радовала и она. Все жутко проголодались и так торопились заморить червячка, что какое-то время в подземном паркинге слышались только треск огня да жадное чавканье.

Голод отступил, одежда просохла, зато дала о себе знать усталость, моральная и физическая. Все начали зевать, клевать носами, и тогда дед Венедикт, единственный среди нас выглядевший по-прежнему бодрым, разочарованно протянул:

– И-эх, молодёжь… и в разведку с вами не пойти. Если сейчас не отдохнёте, дальше придётся на себе тащить. Идите-ка наверх да найдите себе сухое местечко, чтобы вздремнуть дотемна, время есть. Разбужу потом.

Дважды никого просить не пришлось: не остановила даже мысль о повторных карабканьях по балюстраде эскалатора. Как выяснилось, все, исследуя свой этаж, успели заприметить то самое сухое местечко, о котором сказал дед Венедикт. У меня и у Дэна таковым оказался, конечно же, фуд-корт, где, помимо стульев и столов, вдоль стен тянулись узкие диванчики. В один из таких диванчиков я несколько раз выстрелила из арбалета. Мягкую обивку стрелы пронзали насквозь, входили легко и глубоко, но так же легко они входили и в гипсокартон, и в дерево, и в пластик. А уцелевшие витрины разносили в мелкое стеклянное крошево. Моя Пчёлка, как всегда, оказалась на высоте, а я не утратила навыков меткой стрельбы, хоть и пришлось приноравливаться к новому оружию, к его весу, к тугому ходу тетивы и непривычному плечевому упору.

За окнами серая хмарь пасмурного дня уже переходила в вечерние сумерки, и заброшенный торговый центр начал наполняться тенями. Мы с Дэном добрались до четвёртого этажа, прежде чем темнота окутала фуд-корт, и благодаря этому сумели выбрать диванчик, сохранившийся лучше остальных. Он был очень узким, но и нас не отличало плотное телосложение, а возможность греться друг о друга во сне только радовала, поэтому мы поспешили улечься, пока просохшая одежда ещё хранила остатки тепла костра. Я уткнулась лицом в грудь любимому и почти сразу начала засыпать, уплывать от действительности в такую же серую хмарь, как та, что царила снаружи, но Дэн не позволил мне этого. Легонько коснулся губами виска:

– Дайка, не спи, подожди. Я хочу поговорить.

– О чём? – пробормотала я, не открывая глаз, перед которыми уже начали мелькать, складываясь в обрывки сновидений, неясные образы.

– Обо всём. Тебе разве не интересно, что будет дальше? Куда мы продолжаем идти и зачем, если Михаила Юрьевича… да, наверное, уже и остальных арестовали?

Моя сонливость разом исчезла: её прогнал острый укол жалости. Оказывается, пока я радовалась встрече с дедом Венедиктом, удивлялась пустому Благовещенску, с любопытством исследовала бывший торговый комплекс и пристреливала свою новую Пчёлку, Дэн не переставал оплакивать рухнувший костяк сопротивления и своих оставшихся в Москве товарищей. Неудивительно, что ему хотелось выговориться, а я снова оказалась слишком эгоистична, чтобы суметь понять это до того, как он был вынужден просить.

– Денис, – гадая, что тут можно сказать, и оттягивая время, я поцеловала его в губы, – Денис, но мы ведь по-прежнему точно не знаем, что там случилось, может…

– Дульсинея Тарасовна здесь, – мягко перебил он меня. – И это не только потому, что ей нужно было перехватить нас, но и потому, что даже в Красноярске стало опасно. Михаила Юрьевича наверняка уже заставили рассказать всё, что ему известно.

– Но ведь, – я вспомнила слова, которые Дэн говорил мне на крыше дома, в ночном Черешнино, – даже Михаил Юрьевич знал не всё, значит, он и не сможет этого выдать, если его будут… заставлять.

– Боюсь, его знаний хватит, чтобы положить начало концу. Сейчас самое неподходящее время, мы были наиболее уязвимы… Где же вышла промашка?

– Как – где? – удивилась я. – Разве ты не думаешь, что это Бурхаев? Он видел Михаила Юрьевича, разговаривал с ним, а потом, когда сбежал, узнал, кто это, и…

– Возможно. – Дэн снова не дал мне договорить. – Но Ян уверен, что виноват не его отец, а у нас есть все причины верить Яну.

– Ян может ошибаться.

На это Дэн не нашёл, что возразить, и снова повисла тишина. Снаружи не доносилось ни звука, брошенный людьми город безмолвствовал, и я невольно представила себе тёмные улицы, пустые коробки домов, ржавеющие остатки автомобилей и начинающий подниматься над всем этим серый туман – испарения недавно прошедшего ливня. Наверное, отдельные клочья тумана в сумерках очень легко принять за плывущие по улицам призрачные фигуры когда-то живших здесь горожан.

– Тебе холодно? – спросил Дэн, обнимая меня ещё крепче. – Ты вздрагиваешь.

– Не холодно… Дэн, ведь Русь выиграла войну. Почему тогда у нас всё так плохо?

Он грустно вздохнул:

– Русь не выиграла войну. Выиграли только те, кому эта война была выгодна. Любая война всегда кому-то выгодна, ради выгоды они и затеваются.

– А революция? – помолчав, спросила я. – Тоже кому-то должна быть выгодна? То, за что боремся мы?

Дэн выдержал паузу, но всё-таки нехотя ответил:

– Конечно. Я не знаю, кому именно там, наверху, нужна наша борьба и для чего, но пока мы преследуем общую цель, это и не важно.

– А если это какие-нибудь подонки? Вроде Бурхаева или Ховрина? Если им просто нужна власть, чтобы переделать всё по-своему?

По голосу Дэна чувствовалось, что ему очень не хочется говорить на такую тему, но со мной он остался честен, и я это оценила.

– Может быть… Чёрт, да, скорее всего, это какие-нибудь подонки! Хорошие люди редко забираются наверх, тем более при нынешних обстоятельствах. Но сейчас они нужны нам. Всегда приходится идти на компромисс.

Этого он мог и не говорить: о компромиссах я, кажется, знала уже всё. Но чувство неправильности осталось. Не так я представляла себе борьбу за равенство и справедливость, не под началом неизвестных кукловодов, преследующих свои выгоды. Впрочем, если то, чего боится Дэн, – правда, то беспокоиться о будущем сопротивления уже не имеет смысла.

Словно услышав мою мысль, он тоскливо спросил:

– Дайка, я понимаю, ты слишком мало времени провела с нами, чтобы всё это значило для тебя так же много, как для меня или Михаила Юрьевича, но неужели тебе совсем всё равно?

Я почувствовала, что краснею, и порадовалась уже сгустившейся вокруг ночной темноте. Глупо пробормотала:

– Почему всё равно? Мне не всё равно…

– За сегодняшний день ты проявила эмоции, только когда стреляла из арбалета. Глаза у тебя горели, я даже залюбовался. А остальное… Такое ощущение, что тебя больше ничего не интересует. Даже дед Венедикт… Почему ты не спросила его о своих родителях? О других людях из вашей деревни – что стало с ними?

– Вы тоже ни о чём не спросили! – попыталась я защититься, но это прозвучало так жалко, что продолжать не захотелось.

Дэн молчал, и в его молчании мне почудилось отчуждение, поэтому я заторопилась ответить на его вопросы с той же честностью, с какой он отвечал на мои.

Да, конечно, я хотела спросить у деда Венедикта и о родителях, и ещё о многих, многих вещах! Я хотела говорить с ним долго и упоённо, забыв обо всём на свете, потому что он словно прибыл на машине времени из моего счастливого таёжного детства и этим вернул мне веру в чудеса. Я могла бы задать миллион вопросов, как это бывало на уроках, которые он преподавал маслятовским детишкам. Я очень хотела спрашивать, и спрашивать, и спрашивать… но боялась ответов. Боялась, что они будут не такими, какие я хочу услышать. Если дед Венедикт скажет, что оставшиеся тогда в Маслятах взрослые, все те, кого я знала и любила, мертвы, а саму деревню вместе с нашими собаками, коровами, свиньями, гусями и курами сожгли дотла? Если мама и папа не где-то рядом, во что я уже поверила, а ещё очень далеко, и неизвестно, сможем ли мы до них добраться? Или, о чём страшно подумать, дед Венедикт сам не знает, где их искать, и эта ниточка оборвалась с арестом Михаила Юрьевича?

Но пока мои вопросы не были заданы, а ответы на них не получены, у меня оставалась надежда. Пока ещё я могла чувствовать себя почти достигшей своей цели, почти счастливой, потому что, прости меня, Дэн, но я и была почти счастливой все эти дни, несмотря на то что твои надежды рухнули… И сейчас мне очень страшно обнаружить, что рухнули и мои.

Всё это я объяснила любимому: не так гладко, конечно, но он понял меня. И не обиделся. Даже пожалел.

– Тебе не за что извиняться, Малявка, но постоянно бежать от правды тоже не получится. Перед тем как мы отправимся дальше, нужно всё выяснить.

– Нужно, – согласилась я, снова с облегчением утыкаясь носом ему в грудь. – А ещё нам нужно успеть поспать. Хоть чуть-чуть.

И мы уснули, обнявшись, там, где когда-то беззаботные люди, пришедшие за покупками, баловали себя вредной, но вкусной едой. На четвёртом этаже бывшего торгового комплекса, что некогда сверкал огнями и гремел музыкой, а теперь только смотрел на мёртвый город пустыми и чёрными, как глазницы черепа, провалами окон, в которых посвистывал ветер.

За те несколько часов, что дал нам дед Венедикт на отдых, я успела увидеть не страшный, но какой-то совершенно безысходный сон. Он очень походил на реальность. В нём я так же лежала на диванчике фуд-корта, в почти непроглядной тьме, какая бывает только внутри заброшенных строений, но теперь была здесь совсем одна. Дэн исчез. Не встал, не ушёл, не оказался где-то в другом месте – его просто никогда не существовало. Он не появлялся в моей жизни, он был лишь выдумкой, фантазией одинокой девочки об идеальном парне. Я очень ясно поняла это, когда обнаружила себя в одиночестве посреди ночной зябкости. Поняла я и то, что пытаться как-то опротестовать у судьбы сей безжалостный факт так же бессмысленно, как начать звать Дэна – из пустоты мне ответит только жуткое эхо. И сжалась в дрожащий комок, пытаясь провалиться обратно в свою счастливую девичью фантазию, к своему идеальному парню…

…Разбудил меня свет фонарика, ослепивший сквозь веки.

– А, вот вы где! – раздался со стороны скрипучий голос деда Венедикта. – Дальше всех забрались! Эх, не подумал я велеть вам в одном месте ночевать, теперь вот время потеряли… Поднимайтесь, ехать пора.

Дэн лежал рядом, обнимал меня одной рукой, и я растворилась в тихом счастье, поняв, что ночное пробуждение в одиночестве оказалось всего лишь плохим сном.

Вслед за освещающим путь дедом Венедиктом мы торопливо спустились на подземную парковку, где уже снова горел костёр, а вокруг него сидели наши сонные друзья. В огромном дедовом термосе оставалось немного кофе. Буквально по несколько глотков для каждого, но всё-таки это немного оживило нас и сошло за символический завтрак. Или за поздний ужин – снаружи по-прежнему царила ночная темень.

После того как все вещи, успевшие из рюкзаков разбрестись по самым неожиданным местам, были собраны и погружены на телегу, дед Венедикт строго поглядел на нас, рассевшихся перед ним на цветных стульях, как слушатели перед лектором.

– Что ж, с первичными потребностями разобрались, пора и о делах поговорить, а?

Я лениво подняла голову с плеча Дэна. Дела? Опять дела? Забавно: едва только к нашей компании присоединилась Дульсинея Тарасовна, я напрочь забыла о том, что тоже участвую в принятии решений и планировании наших дальнейших действий. Появился взрослый, и как-то само собой подразумевалось, что теперь всё это не моя забота. Но вот дед Венедикт, от которого я не ожидала ничего, кроме чётких указаний, предлагает поговорить о делах. Неужели он тоже не знает, как быть дальше?

– Тебе виднее, что делать, отец, – недалеко ушёл от меня Белёсый. – Ты местный.

Дед Венедикт поскрёб бороду.

– Вертушки больше не слышно, но она может появиться снова, если и впрямь прилетала по нашу душу. Поэтому, до того как начнёт светать, мы должны добраться до набережной.

– До набережной Амура? – оживился Дэн, и дед Венедикт кивнул:

– До него, родимого. И дальше – на тот берег, на китайскую сторону.

Все, кроме Дульсинеи Тарасовны, дружно ахнули. Не знаю, как другим, а мне до сих пор не верилось, что мы в двух шагах от границы, от того места, где заканчивается Русь, а её железный занавес серой стеной подпирает облака. Конечно, я прекрасно понимала, что никакой стены на самом деле нет, но само понятие занавеса так прочно укоренилось в моём сознании, что до сих пор мне до конца не верилось, будто его возможно преодолеть.

– Как – на ту сторону?! – почему-то страшно перепугался Белёсый. – А граница?!

– Да нет там никакой границы по факту, – устало отмахнулся дед Венедикт. – Точнее, здесь везде – граница. Без чётко проведённой линии, как вы, наверно, думали, да? Многие так думают. А на деле бардак.

Ян воздел руки, будто собрался молиться:

– Но нейтральные земли… Разве Русь не боится вторжения?!

Вместо старика ответила Дульсинея Тарасовна:

– Вооружённое вторжение не пройдёт не замеченным в любом случае. А дураки всякие шастают туда-сюда, так их отстреливают по возможности, не глядят, с какой стороны пришли.

– Я так понял, – спросил Дэн, при этом глядя на меня, – беглецы ушли в нейтральные земли? Мы поэтому идём туда?

– Да. – Дед Венедикт часто закивал. – После ряда облав оставаться в наших лесах стало слишком опасно. В нейтральных землях тоже… всякое. Но хоть полицаи туда не суются, жить можно.

Я подалась вперёд, решив, что вот оно – самое время спросить у деда Венедикта про родителей, ведь, скорее всего, они сейчас в том самом месте, о котором идёт речь! Разве не туда мы держали путь с самого начала?

– Деда Веня! Там мама и папа, да? Мы к ним идём?

Дед Венедикт вдруг беспомощно приоткрыл рот, что сразу придало ему немощный вид, старческая рука метнулась к лицу, сорвала с носа очки. Это встревожило меня, но подумать о причине такой реакции я уже не успела. Снаружи раздался рокот вертолёта, как-то сразу очень громко, совсем рядом, будто летающая машина каким-то образом смогла бесшумно подкрасться поближе и внезапно выпрыгнуть из-за соседних крыш.

Все вскочили, а рыжая лошадка испуганно вскинулась, сдвинув телегу с места.

– Мать-перемать! Что за… – ругнулся Белёсый, но дед Венедикт оборвал его резким рубящим движением ладони. Прислушался, кивнул сам себе.

– Садится рядом! Уходим! Девочки – на телегу! Ребята, взяли Вихрю – и вперёд, бегом!

От его показавшейся на миг старческой немощи не осталось и следа, голос зазвучал ясно и зычно, так, что никому и в голову не пришло замешкаться. Мы с Яринкой помогли Дульсинее Тарасовне забраться на телегу, сами прыгнули следом. Белёсый и Дэн ухватили лошадку Вихрю с двух сторон под уздцы и повлекли в глубь парковки, вслед за бегущим Яном, успевшим достать и зажечь фонарь. Позади, вокруг дотлевающего кострища, остались сиротливо стоять снова никому не нужные разноцветные стулья, и я успела некстати пожалеть их, прежде чем место нашей короткой стоянки скрылось в подземной темноте.

– Выскочим с другой стороны, – бормотал дед Венедикт, сжимая в руках вожжи, – а там уйдём дворами…

– А ну они опять взлетят?! – прокричала ему в ухо Дульсинея Тарасовна, и дед горестно затряс бородой.

– Вихрю придётся оставить! Будем уходить пешком под деревьями, прятаться в подъездах… Направо давай!

Луч фонаря метнулся в сторону, выхватил из темноты поворот, телега накренилась. Вихря протестующе заржала, но послушно потащила свою ношу дальше, по спиральному подъёму.

Снаружи нас встретила не ночная темнота, как я ожидала, а бледный туманный сумрак. Не то уже зачиналась заря, не то окутавший улицы туман странным образом рассеивал льющийся с неба лунный свет. Самой луны видно не было, но я почему-то не сомневалась, что, пока мы спали, тучи разошлись, и теперь ночное светило глядит на мёртвый город. Я даже запрокинула голову, пытаясь высмотреть луну, но мы уже мчались через дорогу, оставляя бывший торговый центр позади, телегу сильно трясло: пришлось приложить немало усилий, чтобы удержаться на ней, и стало не до луны.

– Во двор! – крикнул дед Венедикт, но ребята уже сами, интуитивно почувствовав наиболее безопасное место, под уздцы увлекали Вихрю к двум кирпичным четырёхэтажным домам, за которыми сквозь туман виднелась тёмная спасительная масса деревьев.

– Тпру-у-у! – скомандовал наш проводник не то лошадке, не то бегущему впереди неё Яну, едва лишь стена ближайшей четырёхэтажки оказалась между нами и дорогой. – Всё, приехали, шантрапа, разбирай вещи!

Мы с Яринкой принялись резво хватать с телеги сваленные грудой рюкзаки и подавать их парням, а дед Венедикт, выхватив откуда-то устрашающего вида нож, шагнул к своей лошадке. Полоснул лезвием по сбруе – с одной стороны, с другой – и оглобли упали в грязь.

– Ну, давай, – выдохнул старик, стаскивая с Вихри недоуздок, окончательно освобождая её от упряжи. – Беги, милая! Беги куда хочешь!

Но смирная лошадка никуда не побежала. Она недоумённо смотрела на хозяина и даже, как мне показалось, с укоризной покачала головой, отчего густая чёлка упала ей на глаза.

– Эх! – горестно воскликнул дед Венедикт и, подняв с земли остатки упряжи, с силой ударил ими Вихрю по крупу.

Бедняга взвилась, коротко заржала и, разбрызгивая грязь из-под копыт, тяжёлым галопом устремилась прочь.

– Прости, милая! – крикнул ей вслед дед Венедикт и с болью повторил: – Эх!

– Она не пропадёт, – неуклюже попыталась утешить его Дульсинея Тарасовна. – Чего нельзя сказать о нас, если не поторопимся.

Старик отёр рукавом глаза и кивнул:

– Да. Уходим.

Перед тем как двинуться в глубь дворовых зарослей вслед за остальными, я замешкалась на время, чтобы выхватить из висящей на плече сумки заранее взведённый арбалет и колчан со стрелами. Арбалет я оставила в руке, а колчан закинула за спину, к уже висящему там рюкзаку. Опустевшая сумка стала не нужна, и я бросила её рядом с такой же не нужной нам более безлошадной телегой. Но не успела догнать остальных, как Дэн вдруг кинулся назад и поднял сумку с видом человека, едва избежавшего смертельной опасности. А в ответ на мой полный изумления взгляд сказал, пожав плечами:

– Не надо разбрасываться вещами: мы больше не в городе.

– Дайка! – раздался окрик Яринки, и я увидела, что остальные остановились, ожидая нас.

А сзади, за тёмной громадой торгового центра, снова раздался и начал нарастать, набирая силу, гул винта.

– Врёшь, не возьмёшь! – пропыхтел на бегу дед Венедикт. Впрочем, на бегу – это громко сказано. И он, и Дульсинея Тарасовна бежать не могли: они шли быстрым шагом, который тем не менее, судя по хриплому дыханию и покрасневшим лицам, давался старикам нелегко. – Давайте-ка, ребятки, где тут есть открытый подъезд?

Открытый подъезд оказался рядом, и не один. Окружающие дома зияли распахнутыми дверями и, словно наскучавшись по людям, теперь наперебой приглашали нас к себе. Но выбирать времени не было, и мы гуськом скользнули в ближайший дверной проём. Там оказалось очень тесно – особенно после просторов торгового центра. Бежавший первым Белёсый сразу споткнулся о ступеньки лестницы и растянулся на них, забористо матерясь. Остальные прижались к стенам и затаили дыхание.

Рокот приближался. Судя по звуку, вертолёт летел совсем низко, почти скользя брюхом по крышам и верхушкам деревьев. Оно и неудивительно: разглядеть что-нибудь в таком тумане можно было лишь с очень близкого расстояния. Что-нибудь, но не нас, надёжно укрытых бетонными перекрытиями старого панельного дома, соскучившегося по людям. Снаружи поднялся ветер, клочья тумана испуганно заметались в потревоженном ночном воздухе, а сам воздух вдруг осветился ярким белым светом – это вертолёт мазнул по двору широким лучом носового прожектора. Мазнул и полетел дальше над пустыми кварталами.

– Он теперь так и будет кружить, – сказал дед Венедикт, едва только рёв удалился настолько, чтобы у нас появилась возможность разговаривать. – Знает, что мы где-то здесь.

– Откуда? – Дэн одной рукой нервно стискивал мою ладонь, другой держал подобранную сумку из-под арбалета. – Как он может это знать? Кто это вообще? Военные? Полиция?

– Чёрт их разберёт. – Дед Венедикт оттолкнулся от стены, к которой до этого устало прислонялся. – Но нужно спешить, пока не рассвело. Будем перебираться от подъезда к подъезду, авось успеем.

– Перебираться куда? – спросила Яринка, но наш ведущий уже ринулся вон, и нам пришлось поспешить за ним.

Вертолёт гудел где-то неподалёку, то приближаясь, то опять отдаляясь, а мы быстрым шагом двигались вперёд, стараясь держаться в тени деревьев. Кажется, стало светлее, а туман поредел, но я бы за это не поручилась: слишком мглисто было вокруг. Спустя несколько пройденных одинаковых дворов мы снова укрылись в подъезде, но не для того чтобы спрятаться: нашим боевым, но всё-таки старикам требовался отдых. Дульсинея Тарасовна и дед Венедикт присели на ступеньки лестницы, тяжело дыша, а мы застыли вокруг в напряжённых позах. Никто ничего не говорил и ни о чём больше не спрашивал.

Сколько длились эти прятки в тумане? Не знаю. Помню только, что, когда действительно начало светать, у нас за спиной осталось с десяток подъездов, в которых мы то скрывались от приближающегося вертолётного гула, то отдыхали от забега сквозь туман. Спасибо старым домам, гостеприимно распахивающим нам навстречу свои двери. Надеюсь, что они были рады так давно не посещавшим их живым людям и хоть на минутку снова почувствовали себя нужными.

Но потом дома кончились, и впереди открылась сплошная серая пелена тумана.

– Амур! – выдохнул дед Венедикт: одновременно с облегчением и тревогой.

– Река? – переспросил Белёсый, почему-то глядя в небо.

– Она родимая. Метров двести ещё. Если б не туман, увидели бы.

– И что теперь?

– А теперь – самое сложное. Нужно попасть на тот берег.

Дульсинея Тарасовна всё не могла отдышаться после последнего пробега, но её голос оставался твёрдым:

– Амур широкий и быстрый. Как нам попасть на другой берег?

– По мосту. – Дед Венедикт оглянулся назад, туда, откуда мы пришли, прислушался. Вертолёта не было слышно уже несколько минут. – Улетел, что ль?

– Улетит он, как же… – Дэн по-прежнему нёс сумку из-под арбалета, но теперь повесил её на плечо. – А если и улетел, то в любой момент может вернуться.

– И вернётся, скорее всего, именно тогда, когда мы будем идти по мосту, – уныло согласился с ним Ян. – Другого пути нет?

– Другого нет. – Дед Венедикт боевито прищурился, словно заправский стрелок. – Поэтому идти нужно немедля, пока ещё окончательно не рассвело. Выше нос, молодёжь, погода благоволит нам! Такой туман – редкая удача.