Девять дней начала света

Поцелуи становились всё настойчивее и бесцеремоннее, я попыталась отстраниться, не смогла этого сделать, и испугалась, вдруг осознав, что мы здесь совсем одни, а мои крики, если и долетят из тоннеля до платформы, то их вряд ли кто-то услышит в этот поздний час, когда на отдалённых станциях метро почти не остаётся пассажиров.

– Стиви… – я упёрлась ладонями Мстиславу в грудь, отстранилась и попыталась заглянуть ему в глаза, чтобы установить зрительный контакт и убедиться, что это по-прежнему он, что железное кольцо сдавивших меня рук принадлежит тому самому человеку, который ещё совсем недавно бережно заправлял мне за ухо выбившиеся кудряшки.

И тогда случились две вещи.

Я увидела склонённое надо мной лицо, выражающее что-то больше всего похожее на болезненную жажду, принадлежавшее, несомненно, Мстиславу, но в то же время словно и не ему. Увидела, но не успела испугаться, потому что раньше страха пришло удивление. Удивило то, что я вообще могу что-то видеть, ведь единственный, взятый с собой фонарь, Мстислав погасил, прежде чем начать меня целовать, и вокруг нас царила почти полная темнота, в которой слабо светился только далёкий уже выход из тоннеля на станцию. Как же в этой темноте я сумела разглядеть искажённый в странной гримасе рот и лихорадочно блестящие глаза?

– Отпусти! – попросила я, чувствуя накатывающую слабость, уже каким-то образом зная, что грядёт страшное, но ещё не распознав источник угрозы. Мне казалось что она исходит от Мстислава, от его вдруг ставших грубыми рук, от звука учащённого дыхания, от этого незнакомого взгляда, которым раньше он на меня никогда не смотрел.

А он не ответил, вместо этого снова жадно поцеловал, запрокинув мою голову назад так, что я увидела над собой закруглённый потолок тоннеля и скользящий по нему свет, который прямо на моих глазах становился всё ярче и ярче.

На этот раз я оттолкнула Мстислава изо всей силы, одновременно приседая, чтобы выскользнуть из его непрошеных объятий. Он отшатнулся и сделал шаг назад так резко, что я потеряла равновесие и с размаху села на шпалу, больно ударившись копчиком и почему-то только в этот момент услышав низкий лязгающий гул, приближающийся с каждой секундой.

Мстислав тоже его услышал. Лицо парня изменилось, словно потекло, стало прежним, таким, каким я его знала, таким, каким оно мне нравилось. Этим нормальным своим человеческим лицом, на котором больше не было пугающего выражения неутолённой жажды, он повернулся в сторону механического рёва, стремительно надвигающегося на нас из бездонной глотки тоннеля. Свет, на тот момент уже ставший ослепительным, с фотографической чёткостью обозначил каждую пору на его коже, каждый волосок в густых бровях, каждую складочку на одежде. И только тогда, глядя на эту неестественную яркость и чёткость, я поняла, что происходит.

Мы рванулись с места одновременно. Мстислав быстрее меня, потому что он стоял на ногах, а мне понадобилась лишняя секунда для того, чтобы подняться. Зато поднявшись, я смогла ориентироваться на его спину с подпрыгивающим за ней рюкзаком и видела, куда бежать.

Но пробежала недолго.

Нога в тяжёлом шнурованном ботинке с высоким берцем, которые я купила специально для этой вылазки, зацепилась за шпалу, и меня швырнуло вперёд, грудью поперёк стальной нити рельса. От удара воздух разом вышел из лёгких, и несколько мучительных мгновений я потратила на то, чтобы суметь снова набрать его, а потом выпустить отчаянным призывом на помощь.

Но тот единственный, кто мог бы мне помочь, был уже далеко впереди, а потом звать его стало бессмысленно, потому что в этот момент тоннель вокруг меня взорвался оглушительным воем и свистом. Машинист стремительно приближающегося состава увидел нас и в попытке предотвратить трагедию подал долгий оглушительный гудок и применил экстренное торможение, но было уже поздно. До самого последнего момента я так и не сумела заставить себя подняться. Лишь перекатилась на спину, лицом к слепящему свету, к оглушающему рёву… И впала в оцепенение, как и рассказала Юзефу. Не рассказала только, что оцепенела не от страха перед поездом. Поезда я бы не испугалась.

Вот только это был не поезд.

По тёмному тоннелю, от стены до стены заполнив его своим бесконечным гофрированным телом, на меня надвигался Великий Червь. Грозное божество подземелий, разгневанное вторжением в свои владения. И бил свет из очей его. И жаром дышала разверстая пасть его. И нёсся из этой пасти разъярённый рёв, лишающий воли.

Я успела увидеть вывернутые наружу ноздри чудовища, его бледно-розовую кожу, не знающую солнечного света, бугристые складки холодной плоти… А потом Великий Червь перекусил меня пополам. Он сделал это очень быстро, небрежно, мимоходом, и пронёсся мимо, уполз дальше по бесконечным подземным лабиринтам, оставив после себя только расцветающую кровавыми вспышками тьму…

Я молчала, и в повисшей тишине слышалось только беспечное пение птиц в ухоженных кронах садовых деревьев, и даже Татьяна больше не стучала ножом по разделочной доске. А потом Юзеф шёпотом всё-таки задал один вопрос. Какой-то жалобный и совсем детский.

– Очень больно было?

Я пожала плечами. Казалось бы ответ очевиден, но на самом деле боли, как таковой, я не помнила. Да и возможно ли почувствовать почувствовать боль тогда, когда весь твой мир становится болью?

– Нет, не больно. Я же сразу сознание потеряла. Даже не знаю, что было дальше.

Но кое-что я всё -таки знала. Знала, что спасением своей жизни обязана в первую очередь машинисту, который не растерялся, увидев меня под колёсами своего состава. Он сорвал один брючной ремень с себя, второй – со стажёра, по счастливой случайности в тот день оказавшегося с ним в кабине, и этими ремнями туго-натуго перетянул фонтанирующие кровью обрубки моих ног, тем самым дав мне возможность дожить до прибытия медицинской помощи. А в сознание я пришла уже гораздо позже, в клинике, после операции. Но и тогда всё было как в тумане, а запомнилось немногое. Серое, резко постаревшее лицо отца с набрякшими веками. Огромные и по-детски растерянные глаза брата Андрея за почему-то запотевшими стёклами очков. Врачи, врачи, врачи… Стерильная белизна палат, эхо больничных коридоров. И невозможная, не перестающая удивлять пустота ниже бёдер.

Спустя ещё одну продолжительную паузу Юзеф хмуро сказал:

– Всё из-за этого урода… Если бы он тебя не бросил, вы бы успели выбежать из туннеля. Он же успел?

– Успел. И из туннеля, и со станции убежать успел. Его искали потом, но так и не нашли.

– Почему?! – вскинулся Юзеф, – Ты ведь знала, кто он! Да и твой папа мог всю полицию Москвы на уши поставить!

– Не до того было, – уклончиво ответила я, но на самом деле вовсе не была уверена в том, что Мстислава не нашли. И полиция для этого не понадобилась бы, ведь пусть отец давно остепенился и вспоминать лихие девяностые не любил, но по такому случаю мог и вспомнить. Чем это закончилось для Мстислава, можно только догадываться, хотя я всё-таки надеюсь, что он, узнав из новостей о том, чью дочь бросил в тоннеле метро под колёсами электропоезда, в тот же день бежал из страны.

Сама я из новостей тоже узнала всякое, но уже позже. И про спасшего мне жизнь машиниста, и о том, что его-то отец точно нашёл и щедро отблагодарил, и как потом по метро и другим московским подземельям прокатились полицейские рейды, выметая оттуда диггеров, зацеперов, и бомжей. И о реакции на случившееся общественности, к сожалению, узнала тоже. К сожалению, потому что общественность в большинстве своём злорадствовала. Высказывания в комментариях под новостными роликами варьировались от притворно сочувственного: “Девочка расплатилась за грехи отца” до откровенно издевательского: “Богатые тоже плачут!”, и лучше бы я их не читала.

Потом были перелёты, клиники, мировые светила медицины. Великобритания, Нидерланды, Израиль, Штаты, Южная Корея… Отец возил меня по разным странам с какой-то исступлённой одержимостью, как будто не знал, что нигде, ни в одном уголке мира ещё не научились отращивать людям потерянные конечности. И никакой альтернативы этому предложить тоже не могли. Великий Червь откусил мне ноги выше середины бёдер, чуть наискось, так что одна культя оказалась короче другой, а отсутствие коленных суставов сильно осложняло возможность протезирования.

Наше с отцом медицинское турне длилось почти год, было похоже на путанный сон, и я каждую минуту ожидала, что вот-вот проснусь, чтобы подняться с кровати на своих стройных красивых ножках. А ещё всегда просила персонал очередной медклиники оставлять в моей палате свет по ночам. Потому что любая темнота была слишком похожа на подземный мрак, на чёрную глубину бесконечного тоннеля, в конце которого могут вдруг ослепительно вспыхнуть два приближающихся огненных глаза…

Юзеф ни о чём больше не спросил. Он только посмотрел на меня без жалости, так опостылевшей мне за последние два года, и сказал слова, явно подслушанные в каком-то фильме, но от этого не менее искренние:

– Мне жаль, что это случилось с тобой.

Тогда я впервые и назвала его так, как всегда буду называть в дальнейшем:

– Мне тоже, Юсик. Мне тоже.

– Ну что там? – раздался у меня над ухом нетерпеливый голос, и я спохватилась, что уже слишком долго смотрю в телескоп на плавающие по солнечной поверхности зловещие червоточины, внезапно окунувшие меня в прошлое. Ответила, медленно распрямляясь:

– Пятна.

– Дай посмотрю! – Юсик бесцеремонно откатил в сторону моё сидение на колёсиках вместе со мной, и сам прильнул к окуляру. Сосредоточенно посопел, потом воскликнул:

– Здоровые, заразы!

– Угу, – буркнула я, лихорадочно перебирая в памяти всё, что знала и помнила о солнечных пятнах, – Таких ещё не было.

– Да ну, перед событием Кэррингтона, наверно, такие и были, – возразил Юсик. Он уродился перфекционистом и любил придраться к мелочам.

– Как знать, как знать, – не стала я спорить, и, перебирая руками по поверхности платформы, подкатилась к её краю, – Поможешь слезть?

О том, чтобы оказать мне какую-нибудь физическую помощь, Юсика никогда не приходилось просить дважды. Вот и сейчас он моментально спрыгнул на пол, чтобы, подхватив меня под мышки, осторожно опустить в кресло, и снова вернуться за телескоп.

А я отправилась к компьютеру и стукнула по клавиатуре, выводя его из спящего режима.

С монитора смотрел Стивен Хокинг. Он стал моим кумиром три года назад, после того как я прочитала все его книги и вдохновилась удивительным примером этого человека. И пусть мне хватало самокритики для того, чтобы не сравнивать себя с великим учёным лишь потому, что мы оба были прикованы к инвалидному креслу, но думать о том, что между нами всё-таки есть что-то общее, было приятно. Иногда, когда никого не было рядом, я даже разговаривала с его фотографией, установленной в качестве обоев на моём рабочем столе. Просила совета или делилась впечатлениями от очередных наблюдений, и мне казалось, что выражение лица Стивена Хокинга меняется в зависимости от настроения поднятой мною темы.

Сейчас он смотрел тревожно, будто хотел предупредить об опасности.

– Уже знаю, – шёпотом сказала я ему, но это услышал Юсик и поднял голову от окуляра телескопа. Уставился на меня одним глазом – второй всё ещё был зажмурен.

– Что?

– Говорю, нужно систематизировать всё то, что мы хотим рассказать папе и Муртазе! – повысила я голос, – Они же будут задавать много вопросов, а папа любит, чтобы ему отвечали сразу коротко и ясно.

– Ага, систематизируй! – отозвался друг, тем самым давая мне понять, что сам в этом участвовать не собирается. Что и справедливо, ведь это мой отец будет задавать вопросы, – Заодно глянь, что там на форуме пишут, может, какие новости есть?

Я задвигала мышью. На форуме по-прежнему срались, и, пробежав по диагонали пару страниц комментариев, я увидела, что побеждают сторонники прогноза “мы все умрём”. Правда, их тон сменился с обречённого на деловой, и теперь русскоязычные любители астрономии увлечённо обсуждали способы спастись от неизбежного ущерба или хотя бы минимизировать его в собственной жизни. При всей безнадёжности данной затеи временами высказывались довольно дельные предложения, и я сохранила текущую страницу в закладках, пока её безнадёжно не смыло вниз темы нескончаемым потоком новых комментариев потому что такой активности форумчан мне ещё видеть не доводилось. Да и в городских новостях, к моему изумлению, обнаружилась первая ласточка грядущего светопреставления, которому наверняка предстояло переплюнуть информационный хаос, творившийся в сети в начале пандемии коронавируса. Гидрометцентр осторожно информировал население о геомагнитных бурях, вызванных возможной солнечной активностью, и призывал метеозависимых людей беречь себя. Оставалось только удивляться тому, как скромно и неприметно подана, наверное, самая важная новость в человеческой истории со времён воскрешения Христа.

– В прогнозе обещают магнитные бури, – сообщила я Юсику, и он фыркнул, не отрываясь от телескопа, но явно тоже по достоинству заценив такое вопиющее преуменьшение назревающих проблем.

А я достала из ящика стола очки и нацепила их на нос. Бутафорские очки без диоптрий, поскольку на зрение не жаловалась, но почему-то думала, что в них лучше получается сосредоточиться. А ещё они делали меня чуть-чуть больше похожей на Стивена Хокинга. Выполнив этот свой маленький психологический ритуал, я создала на рабочем столе компьютера новый текстовый файл, подписала его словом созвучным названию живущей на севере белой лисы, и принялась вносить туда всё, что должна была вскоре сообщить отцу. Именно так, как он любил: коротко и ясно.

С полчаса в обсерватории висела тишина, наполненная лишь моим бряканьем по клавиатуре и вознёй Юсика, который периодически отрывался от телескопа, чтобы отметить что-то в своём смартфоне.

Когда же я наконец решила, что вся необходимая информация собрана, и пора звонить отцу, чтобы вызвать его на важный разговор, тот сам позвонил мне.

Вот что меня всегда восхищало и даже пугало в этом человеке, чья кровь текла по моим венам, так это его сверхъестественная, почти звериная интуиция. Лев Тимофеевич Кошурин чувствовал малейшее изменение мира вокруг себя, что во времена бедовой молодости не раз спасало ему жизнь. И наивно было думать, что он сам уже подспудно не знал о том, о чём я собиралась ему сообщить, не чувствовал беды, нависшей у нас над головами. Над головами – в прямом смысле слова, потому что солнце к тому моменту поднялось уже почти в зенит.

– Да, папа, – мой голос дрогнул, ведь, как я уже сказала, внезапные проявления отцовской, если выражаться его же словами, “чуйки”, пугали меня.

– Юля, ты наверху? – вопрос прозвучал небрежно, но это меня не обмануло. Отец был чем-то встревожен. Очень встревожен.

– Да, наверху. Пап, всё нормально?

В трубке раздался сухой смешок.

– Я это же у тебя хотел спросить. Мы утром… не очень хорошо поговорили. Как-то муторно теперь из-за этого.

“Тебе не из-за этого муторно, папа” – хотела сказать я, но вовремя прикусила язык, иначе бы получилось будто я не верю в то, что отец может быть расстроен из-за нашей утренней размолвки. А он мог. При всей толстокожести и внешней непробиваемости Льва Тимофеевича именно я была его уязвимым местом, его ахиллесовой пятой. И знала об этом.

– Не хочешь спуститься, дочь? Мы могли бы пообедать вместе. Просто пообедать, без всяких разговоров о важном, – в последние слова отец вложил лёгкий смешок, явно пытаясь придать своему предложению шутливый тон, но я чувствовала его напряжение. И чтобы не оттягивать неизбежное, сказала:

– Папа, боюсь, что без разговоров о важном нам сегодня не обойтись. Поэтому лучше ты поднимись ко мне. И Муртазу прихвати.

Отец наверняка был удивлён, но не подал виду. Деловым тоном уточнил:

– Это настолько важно, что при нашем разговоре должен присутствовать мой секьюрити?

– Это важно, – подтвердила я, – Но Муртаза нужен, потому что здесь со мной ещё Юсик. Мы хотим вам кое-что сообщить.

На этот раз пауза длилась дольше. Я даже успела представить, как краснеет отцовская шея над выглаженным воротником. А как краснеет Юсик, и представлять не пришлось – он сидел на платформе под огромной трубой телескопа и крутил пальцем у виска. Только тогда до меня дошло, как двусмысленно прозвучали мои слова.

– Надеюсь, вы не собираетесь рассказать нам, что ты беременна? – теперь голос отца звучал почти ласково, но я этим не обманулась, и взвыла от унизительной смеси злости и стыда:

– Нет, блин, папа, всё намного хуже! Вы можете просто прийти?!

– Ещё хуже?! – изумился отец, – Ну, в таком случае, идём. Смотрите только, не пожалейте об этом.

На угрозу я внимания не обратила. Отец всегда злился, когда речь заходила о Юсике, но сделать ничего не мог, ведь сам же и разрешил нам дружить ещё три года назад.

Юсик не захотел играть в "Метро 2033”

Сказал, что после моего рассказа у него отпало всякое желание потреблять какой-либо контент связанный с метро в частности, и с подземельями в целом.

Конечно, я тут же почувствовала себя виноватой и принялась разубеждать его, говорить, что ни само метро, ни тем более игры про метро, не виноваты в моём несчастье, но Юсик упёрся намертво. Так я узнала о том, что он не только очень талантливый и гордый мальчик, но и весьма упрямый.

До других игр, даже далёких от подземной тематики, дело в тот день тоже не дошло, потому что первое, что увидел Юсик, перешагнув порог моего стеклянного жилища, это, конечно, приподнятая над полом круглая платформа с возвышающейся над ней трубой телескопа.

– О-о-ох… – еле слышно выдохнул племянник Муртазы и замер на месте. Его рот беспомощно приоткрылся, а глаза перестали округлились, и, кажется, даже посветлели.

– Это что? Юля, это же… такая большая подзорная труба, да? В которую звёзды видно?

– Телескоп, – поправила я, и чтобы не мучить его, опередила неизбежную просьбу, – Хочешь посмотреть?

– Конечно хочу! – отозвался Юсик с благоговейным придыханием, но тут же сник, – А… сейчас ведь день. Звёзд не видно.

– Сейчас не видно, – согласилась я, покосившись на солнечные лучи, насквозь пронизывающие прозрачный купол над нами, – Но ты можешь прийти ко мне после заката. Сегодня погода вряд ли уже испортится, и звёзды ночью будут.

Юсик наконец оторвал взгляд от телескопа и посмотрел на меня с догадкой.

– Ты поэтому всегда так поздно выходишь в сад? Потому что смотришь на звёзды и не спишь по ночам?

Лично я не считала, что десять или одиннадцать часов утра – это поздно, но решила не озвучивать это мнение мальчишке, который даже во время каникул вынужден просыпаться с петухами, чтобы работать на моего отца, поэтому ответила уклончиво:

– Ну да. Я ложусь спать под утро, вот и просыпаюсь… тоже не рано. А ты сможешь ночью прийти, если тебе на следующий день на работу? Или только в выходной?

– Я когда угодно могу, – неуверенно отозвался Юсик и затоптался на ковролине, – Но что скажет твой папа?

– Папа, в отличие от меня, по ночам спит, как сурок, – отозвалась я с нарочитой беззаботностью, которой на самом деле не чувствовала, помня о том, что с давних пор вхожа в наш дом в любое время суток была только Татьяна, да и то лишь потому, что она и жила здесь, на третьем этаже, в одной из гостевых комнат. Даже Муртаза никогда не приходил без вызова или предупреждения. “Мой дом – моя крепость” – любил говорить отец, и я догадывалась, какой будет его реакция на то, что кто-то не только вторгся в его крепость посреди ночи без разрешения хозяина, но и посягнул на святая святых – спальню единственной дочери!

Но… нужно ли ему об этом знать?

– Татьяна тоже спит, – сообщила я Юсику, который смотрел на меня с робкой надеждой, – Если ночью я встречу тебя у чёрного входа и мы вместе поднимемся наверх, то никто ничего не узнает.

И, несмотря на страх перед гневом своего дяди и моего отца, Юсик не нашёл в себе силы отказаться. А я и не сомневалась, потому что уже видела в его глазах отражение всех тех звёзд, на которые он будет смотреть вместе со мной долгими ночами.

Игры отошли на второй план. Вместо того, чтобы сесть за компьютер, Юсик сначала со всех сторон обошёл телескоп, который с наглухо закрытой на день линзой объектива выглядел как уснувший робот-трансформер. Потом залип перед книжными полками, где у меня стояли в основном астрономические энциклопедии и глянцевые небесные атласы, в своё время купленные для меня отцом. И, наконец, захотел узнать историю появления у меня настоящей обсерватории. Он тогда впервые назвал так стеклянную надстройку, в своё время спасшую меня от клаустрофобии, и мне это очень понравилось. Конечно же, я рассказала ему и о сжимающихся в темноте стенах, и о мучительной боли в несуществующих ногах, которую не могло снять ни одно обезболивающее, и о вызванной ею жестокой бессоннице, и о яркой жёлтой звезде знаменующей скорый восход солнца…

Юсик слушал внимательно и впитывал каждое моё слово. Он умел слушать (редкий дар даже для взрослого человека!), а когда я закончила свой рассказ, сказал:

– Дедушка всегда говорил, что если Аллах что-то отбирает у человека, то потом обязательно даёт что-то взамен. Аллаху виднее, что нам нужно.

Тут я могла бы поспорить, потому что не давала согласия на такой обмен и не считала, что телескоп и стеклянная надстройка на крыше дома стоили обеих моих ног, но промолчала. В конце концов, Юсик всего лишь пытался меня утешить, как уж умел. Но лучше всяких слов с этим справлялось само его присутствие.

Конечно же, он пришёл ночью к чёрному входу. Я встретила его там, и мы поднялись наверх крадучись, насколько это слово применимо к передвижению на инвалидном кресле и лестничных подъёмниках, гудящих и лязгающих. Ведь тогда Юсик был ещё слишком мал для того, чтобы взять меня на руки. Он для многого был тогда ещё мал, но, заглянув в бесконечную бездну космического пространства, пересыпанную звёздной пыльцой, заболел ею так же скоропостижно и безнадёжно, как я сама.

Вместе мы стали вести наблюдения почти каждую ясную ночь. А к нашему счастью, то лето выдалось жарким и не дождливым. Изредка только накатывали стремительные трескучие грозы, но они заканчивались так же внезапно, как начинались, и тогда небо, словно умытое ливнем, казалось ещё прозрачнее. Юсик впитывал астрономические премудрости, как выжженная зноем земля – воду. Он брал у меня книги и проглатывал их за пару дней. Он скачал на свой новый айпад интерактивную звёздную карту и приложение-планетарий. Он запоем смотрел научно-популярные ролики на Ютубе, посвящённые ближнему и дальнему космосу. Он рассказал мне о том, как раньше любил ночевать на крыше родительского дома, чтобы перед сном смотреть на Млечный путь, раскинувшийся от горизонта до горизонта по южному небу Таджикистана. О том, что оно там глубокое и чёрное, а звёзды гораздо ближе, чем в Москве. О том, как в такие ночи он тянулся лучиком своего разума в бесконечную глубину Вселенной в попытках понять, почувствовать, постичь то, как она устроена. И кем? И зачем? И для чего появился в ней он – Юсик? Поэтому неудивительно, что, с ранних лет обладая столь пытливым умом, мой новый друг, едва получив возможность хотя бы одним глазком взглянуть на скрытые от обывателя сложные механизмы, вращающие мир вокруг нас, ухватился за неё, не жалея на это ни времени, ни сна.

Сколько раз в то лето бывало так, что расставались мы только под утро, когда звёзды над нами уже блекли перед наступающим рассветом, но если я могла спать до обеда, то Юсик ложился лишь на пару часов, чтобы потом выйти на работу в саду. Однажды он даже уснул прямо в траве, куда присел "на одну минутку, честно!" и огрёб за это от дядюшки. Я пыталась пораньше выпроваживать его из обсерватории, но Юсик сразу делался таким несчастным, что моё сердце не выдерживало и я отступала, вновь и вновь позволяя ему оставаться у телескопа до утра.

Но даже при такой занятости он не бросал рисование. Почти каждый день показывал то, что изобразил на купленном у меня айпаде, и даже я, максимально далёкая от художественного ремесла, видела прогресс, которого Юсик достигал, превосходя свои собственные, ещё вчерашние результаты. Видела, восхищалась, и невольно задумывалась о том, сколько таких талантливых мальчиков и девочек ярчайшими искрами вспыхивают во тьме нищих глубинок по всему миру, чтобы там же и погаснуть без возможности реализовать свой потенциал? Почему я, будучи абсолютной посредственностью, родилась у человека, способного дать мне всё, а Юсику приходится скрывать своё творчество от дядюшки только потому, что тот уготовил для племянника совсем иной род занятий?

Зная об этом, я предложила Юсику хранить его многочисленные скетчбуки и альбомы в обсерватории, где отвела для этого один из ящиков комода, тем более что и рисовал он чаще теперь тоже у меня. Так постепенно мы стали всё больше и больше времени проводить вместе, и, конечно же это не осталось незамеченным.