Девять дней начала света

– Юсь, ты настрой пока автонаведение, хорошо? – попросила я, но друг не кинулся, как обычно, без разговоров выполнять мою просьбу. Вместо этого обеспокоенно заметил:

– Юля, ты какая-то слишком бледная. Завтракала хоть?

Я вспомнила нашу огромную стерильную столовую, так и не надкушенный мною круассан, оставшийся лежать рядом с недопитым же кофе, и покачала головой:

– Не до того было. Там папа хочет меня замуж выдать.

Восточные глаза Юсика в обрамлении длиннющих чёрных ресниц, которым обзавидовалась бы любая девчонка, комично выпучились.

– Что-о?!

Я махнула рукой.

– Да ну… Он собрался на мой день рождения пригласить сыновей своих друзей и партнёров, чтобы я там с кем-нибудь познакомилась. Я отказалась, конечно. Делать мне больше нечего…

Юсик облегчённо перевёл дух.

– Тьфу ты. А то я уже подумал… У нас в Таджикистане ведь до сих пор кое-где девушек насильно замуж выдают. А то и похищают.

– Ну нет, папа деспот, конечно, но не до такой же степени, – успокоила я его и сменила тему, – Но это хорошо, что ты про завтрак вспомнил. Как раз есть время, пока Солнце поднимается. Может, сходишь до Татьяны? Пусть принесёт сюда чего-нибудь пожевать.

Юсик бросился к лестнице, но уже с топотом сбегая по ней, успел крикнуть:

– Я сам принесу!

И мне стало неловко, потому что обслуживание, к которому я привыкла с пелёнок, для Юсика было чем-то чуждым и неестественным, и он не мог позволить пожилой женщине подносить для себя завтраки, даже зная что ей за это платят. Ведь и сам был всего лишь одним из тех, кто работал на моего отца.

Именно поэтому такой неожиданной, странной, и даже предосудительной стала для всех наша дружба.

Мы с Юсиком познакомились спустя почти два года после моей встречи с Великим Червём. К тому времени я почти смирилась с новой действительностью и уже владела собственной обсерваторией, которой и уделяла львиную долю своего времени, но по-прежнему страдала клаустрофобией, а приступы чёрной безнадёжной тоски продолжали посещать меня с периодичностью набегающих на солнце облаков.

Это был как раз один из таких дней.

С утра я выбралась в сад, надеясь, что яркий свет июньского солнца сможет разогнать сгущающуюся вокруг меня подземную тьму, но эти ожидания не оправдались. Внешний мир действительно цвёл и пах, но не ободряюще, а издевательски, напоминая о том, что это уже не мои цвета и запахи, что моё теперь только кожано-стальное кресло на колёсах, к которому я прикована до конца своих дней. Удручённая этими мыслями, я не сразу поняла, что в пение птиц вплетается ещё какой-то звук, почти такой же звонкий и ритмичный.

Прислушалась.

Неподалёку, за кустами роз, размеренно щёлкали ножницы. И я с досадой вспомнила о том, что с недавних пор у нас работает садовник, причём не приходящий по вызову время от времени, а постоянный, с проживанием. А это значит, что теперь и в самом дальнем уголке сада мне не остаться наедине с собой, не поплакать, прильнув щекой к стволу яблони, без опасения быть потревоженной в момент слабости!

Щёлканье приближалось. Садовник медленно двигался вдоль кустов, свершая своё чёрное дело. Никогда не понимала на кой ляд нужно придавать живым растениям убогую искусственную форму? И зачем нам вообще понадобился постоянный садовник, ведь как-то же обходились до сих пор без него?

Но на самом деле я знала зачем. Садовником отец якобы принял на работу племянника своего личного водителя и по совместительству начальника службы безопасности таджика Муртазы. Почему якобы? Потому что было племяннику на тот момент всего двенадцать лет и по всем законам Российской Федерации эксплуатировать его труд никто права не имел. Но когда это Льву Тимофеевичу Кошурину были писаны законы?

В подробности появления у нас в доме малолетнего работника меня посвятила Татьяна. Горестно вздыхая, поведала о том, как в далёком жарком Таджикистане, на одной из горных дорог, именуемой в народе серпантином, потеряла управление и рухнула в пропасть рейсовая маршрутка с пассажирами. И что среди них оказалась целая семья, глава которой приходился нашему Муртазе младшим братом. Он, его жена, и две дочери пяти и девяти лет погибли на месте, а в живых остался только старший ребёнок, мальчик, которого родители по какой-то причине в тот день с собой не взяли. Мальчик потерял семью, но обрёл покровительство дядюшки Муртазы, забравшего его к себе на воспитание.

Муртаза и мой отец сдружились ещё в лихие девяностые, и я даже думать не хочу, какие делишки они тогда проворачивали вместе. Но полагаю, что Муртаза был с тех времён чем-то очень обязан Льву Тимофеевичу, потому что его преданность не знала границ. Он являлся одним из тех очень немногочисленных людей, на которых отец мог положиться, как на самого себя. А возможно, что и единственным.

Выглядел Муртаза незабываемо и даже слегка карикатурно. Гора смуглых мышц вкупе с внушительным ростом, дремучей чёрной бородой, суровой монобровью и зеркальной гладкости лысиной, сверкающей надо всем этим, заставляли трепетать чужих и улыбаться своих. Но улыбаться очень осторожно, ибо гнев Муртазы был страшен, а его рассерженный голос настолько напоминал рёв доисторического чудовища, что я с малых лет про себя величала отцовского водителя не иначе, как Муртазавром.

Сам же Муртазавр относился ко мне так, как, наверное, в давние времена относились придворные вельможи к капризной принцессе. С почтением и бесконечным терпением, что заслуживало отдельного уважения, потому что, будучи совсем мелкой, я постоянно норовила ухватиться за его бороду, уж не знаю, чем она меня так привлекала. Сама я этих эпизодов не помнила, но отец любил поржать, рассказывая о восторженно пищащей Юленьке, повисшей на бороде угрюмого великана. Своих детей великан никогда не имел, женат не был, и всё его существование, казалось, было посвящено служению моему отцу. Зная это, неудивительно, что и своего осиротевшего племянника, едва только он здесь появился, Муртазавр поспешил приобщить к тому же.

И вот теперь племянник щёлкал садовыми ножницами, постепенно продвигаясь в мою сторону. Я уже видела за кустами его синюю футболку и раздумывала о том, куда теперь можно податься, чтобы продолжить депрессовать в гордом одиночестве, когда щёлканье вдруг резко оборвалось.

Повернув голову в сторону внезапно возникшей тишины, я увидела как синяя футболка удаляется по аллее в сторону ворот и решила воспользоваться моментом, чтобы, никем не замеченной, пересечь эту аллею и скрыться в другой части сада подальше ото всех. Двинула кресло вперёд, обогнула кусты роз, и заметила ножницы, оставленные на выложенной камнем дорожке. Большие садовые ножницы с прорезиненными ручками и длинными, хищно поблёскивающими лезвиями. Одновременно с этим прилетевший откуда-то ветерок поднял с земли мелкий травяной сор, качнул тени деревьев, взъерошил мои распущенные волосы и швырнул их мне же в лицо. Одна длинная прядь попала прямо в мой по-дурацки приоткрытый рот, другая полезла в глаза, и глухое раздражение, копившееся внутри меня на протяжении всего утра, наконец-то нашло выход, опередив рассудок. И лишь когда со стороны дома долетел полный ужаса крик Татьяны, я поняла что делаю.

Остервенело кромсаю волосы от корней поднятыми с земли ножницами.

Сразу откуда-то, как чёрт из табакерки, выскочил Муртазавр и уставился на меня гротескно вытаращенными глазами. А Татьяна уже летела от дома, плаксиво причитая на бегу. Ещё через мгновение ножницы оказались в её руках, а затем – на земле, отброшенные туда с таким отвращением и ужасом, словно были гремучей змеёй. Муртазавр увидел их и его лицо потемнело.

Дальнейшее произошло очень быстро, так, что я не успела сразу вмешаться. Муртазавр издал свой фирменный рёв, и, повинуясь этому рёву, перед ним моментально возник испуганный племянник. Он, смуглый и черноглазый, с растрёпанными волосами, с втянутой в плечи головой, походил на нахохлившегося воронёнка. Рёв усилился и звучал на таджикском языке, так что я не поняла ни слова, но догадалась, что мальчишка-садовник огребает от дядюшки за мою криво остриженную голову. Точнее, за брошенные без присмотра ножницы, что было, конечно, совершенно несправедливо, ведь откуда пацан мог знать, что его рабочим инструментом кто-то вдруг воспользуется в парикмахерских целях!

– Бестолочь! Недоумок! Позор своего отца! – прогремело уже по-русски, и это вывело меня из оцепенения.

– Он не виноват! Мне просто надоели волосы, я бы их и так отрезала, неважно чем!

Муртазавр умолк на полуслове и вперил в меня испытующий взгляд, словно почувствовал ложь. И я действительно солгала, потому что на самом деле свои волосы любила. Они были натурального пшеничного цвета, а летом выгорали на солнце до оттенка благородной платины, которого не в каждом салоне получится добиться. Они завивались в игривые кудряшки, лёгкие, как пух. Они быстро росли и блестели даже при тусклом освещении. Но они также напоминали мне о той хорошенькой девочке в джинсовых шортиках и белых кроссовках, которой больше не существовало. А кому и зачем нужна эта роскошь без неё? Для чего? Украшать инвалидное кресло?

Муртазавр осуждающе закачал головой и зацокал языком, зато перестал орать, а потом и вовсе по-медвежьи тяжело ушагал прочь, больше не взглянув на поникшего племянника.

Зато отмерла Татьяна. Стараясь незаметно, как ей казалось, всхлипывать, она наклонилась и принялась собирать с дорожки локоны моих волос, живописно рассыпавшиеся вокруг кресла.

– Жалость-то какая… Такую красоту… – расслышала я, и уже собралась укатить прочь, чтобы не заразиться её горьким сожалением, но тут маленький садовник, преисполненный чувством вины за то, в чём виноват не был, кинулся помогать Татьяне, и вдвоём они устроили вокруг меня такую суету, что выбраться из её круга на массивном кресле стало невозможно. Пришлось остаться и наблюдать за тем, как это странная парочка подбирает с земли каждый мой волосок, словно он представляет немыслимую ценность. Когда же наконец Татьяна выпрямилась, сжимая в руке спутанную копну неровно обрезанных прядей и забрала у мальчишки то, что успел собрать он, мне уже расхотелось возвращаться в дом. С чего бы? Погода по-прежнему стояла чудесная, а голове стало так приятно легко, что я пожалела о том, что не додумалась подстричься раньше.

– Приберу куда-нибудь, – растерянно пробормотала Татьяна, имея в виду остатки былой роскоши с моей головы, – Вдруг ещё пригодятся?

Это было смешно. Пригодиться отрезанные волосы могли разве что на продажу, но я знала, что Татьяна никогда так не поступит. Скорее уж станет хранить их, как бесценную реликвию для того, чтобы время от времени орошать слезами сожаления.

Подтверждая эту догадку, Татьяна зашагала к дому, прижимая ворох моих светлых кудрей к груди бережно, как раненую птицу.

А я осталась один на один с виноватым племянником Муртазы.

Тот топтался на месте, видимо, не смея уйти, но и не зная как нужно себя вести в присутствии чудаковатой хозяйской дочки, которая, только отвернись, кромсает себе волосы садовыми ножницами. Мне вдруг стало очень неловко перед этим смуглым пацанёнком за своё дурацкое истеричное поведение, и я уже хотела развернуть кресло, чтобы всё-таки уехать, пусть не в дом, а в другой конец сада, но побоялась, что выглядеть это будет невежливо. Особенно после того, как мальчишке влетело от дядюшки за мои выкрутасы.

– Я не знала что это ты оставил ножницы, – соврала я, а сама глядела вслед Татьяне, – Если бы знала, то не взяла их.

Пацан бросил на меня быстрый взгляд, удивление в котором яснее всяких слов говорило о том, что он не ждал от хозяйской дочки не то что подобия извинений, а вообще хоть какого-то внимания к своей скромной персоне.

А я в свою очередь не ждала от него ответа и в третий раз собралась уезжать, но маленький садовник тоже удивил меня. Заговорил на чистейшем русском языке, почти без характерного южного акцента.

– Дело не в ножницах. Просто дядя Муртаза всегда кричит.

– Почему? – спросила я после стеснённой паузы, в течение которой мы смотрели куда угодно, только не друг на друга.

– Потому что такой уж он человек, – с недетским смирением в голосе отозвался мальчишка, но сразу торопливо добавил, – Но дядя совсем не злой на самом деле! Он кричит и сразу об этом забывает. Ну и я забываю.

Последнее вряд ли было правдой, судя по его грустному лицу, но кто я такая, чтобы лезть человеку в душу? Тем не менее, обрывать разговор на этой невесёлой ноте не хотелось, и я спросила:

– Вы раньше часто виделись? До того… – с языка чуть не сорвались слова о смерти родителей мальчика, но я вовремя спохватилась и вместо этого сказала: – До того, как ты переехал сюда?

Он качнул опущенной головой.

– Нет. Почти и не виделись. Он редко у нас бывал, чаще папа к нему ездил.

Вопрос и правда был глупым – я поняла это ещё до того, как услышала ответ. Ведь кому, как не мне, было знать, что Муртазавр денно и нощно находится подле моего отца, и на моей памяти летал на родину от силы несколько раз буквально на пару-другую дней. Да и интересовало меня на самом деле другое – неужели он совсем не сочувствует своему осиротевшему племяннику, у которого здесь, кроме дядьки, никого и нет?

Но сам племянник явно был чутким и неглупым ребёнком – он прекрасно понял подтекст моего дурацкого вопроса, поэтому повторил:

–Дядя Муртаза не злой. Он сразу приехал, как только узнал что мама и папа… что их больше нет. Похоронами занимался, ещё бабушке и дедушке денег оставил… много.

– А тебя почему забрал? Разве ты не мог жить с дедушкой и бабушкой? Или не хотел?

Мальчишка пожал плечами.

– Хотел, не хотел… Меня и не спрашивали. Да я бы всё равно рано или поздно к дяде в Россию уехал, так и мама с папой говорили. У нас-то там даже работать негде, а дядя может устроить…

– Ты поэтому так хорошо говоришь по-русски? – догадалась я.

– Ну да. Мы и дома часто по-русски говорили, особенно дедушка. Он, когда молодой был, жил в Ленинграде. У него до сих пор много книг на русском языке, мы их читали вместе. Поэтому, когда мама и папа… дедушка сказал, чтобы я ехал с дядей в Москву. Что он и бабушка уже старые, а мальчику нужно настоящее мужское воспитание.

Последняя фраза прозвучала совсем печально, и я поняла, что сам мальчик настоящему мужскому воспитанию совсем не рад.

Спросила со сдержанным негодованием:

– Что за воспитание такое – всё время орать? И почему он заставляет тебя работать? Мой отец что, мало ему платит?

Мальчишка впервые посмотрел мне прямо в глаза, быстро и так удивлённо, словно услышал несусветную глупость.

– Так я сам работу просил. Каникулы же, в школу ходить не надо. Дома-то у нас хозяйство большое… было. Работы всегда хватало. А здесь что делать? Дядя и так мне всё покупает, а деньги, которые я зарабатываю, только мои.

Я почувствовала любопытство и чуть не спросила о том, какую же заработную плату выделил от щедрот своих мой отец малолетнему садовнику, но это уже точно было совсем не моё дело. О деньгах, как и о боге, всуе не говорят – одна из истин, накрепко усвоенных мною от знающего в финансовых делах родителя. Поэтому спросила я иначе:

– Тебе на всё хватает? Игрушки покупаешь?

Смуглый пацан снова посмотрел на меня с удивлением, даже улыбнулся, словно услышал шутку. И от улыбки его лицо разительно изменилось. Перестало быть таким скуластым, приобрело детские черты, свойственные его возрасту, щёки мягко округлились, а густые чёрные брови приподнялись домиком, сделав взгляд открытым и беззащитным. Я вдруг увидела, что глаза у мальчишки вовсе не чёрные, как до сих пор казалось, а тёмно-карие, цвета крепкой заварки.

– Какие игрушки? – спросил он почти снисходительно, – Я в игрушки уже давно не играю, не маленький же.

Я почувствовала, что краснею и попыталась выкрутиться:

– Я имела в виду компьютерные игры или, может, приставку? Я вот играла в твоём возрасте.

На самом деле тогда в игрушки я тогда ещё тоже играла. Были у меня и Барби, и Лего, и железная дорога, и автомобили на радиоуправлении, и коллекция динозавров. Но об этом я решила умолчать, уже поняв какая пропасть пролегает между тогдашней мной, засыпавшей в обнимку с огромным плюшевым Пикачу, и Юсиком, не знающим чем занять себя на летних каникулах, кроме работы.

– Компьютера нет, – погрустнел он, – Они очень дорогие… те, на которых можно играть. Но я коплю на Айпад.

Я одобрительно кивнула.

– Да, для Айпада тоже есть классные игры! И он дешевле игрового компа.

Честно говоря, в последнем я не была уверена, хоть у меня самой конечно был и игровой компьютер, и сразу два Айпада, и Плейстейшн, и даже очки виртуальной реальности, но их стоимости я не знала, потому что всё это покупал отец.

Но мальчишка мотнул головой.

– Мне не для игр. Мне, чтобы рисовать.

И я обрадовалась, потому что наконец-то могла высказаться о чём-то со знанием дела.

– Рисуешь в Прокрейте? Я тоже пробовала, но не умею рисовать. А прога классная!

Мальчишка азартно закивал:

– Да, это намного удобнее, чем рисовать на бумаге! Айпад же можно везде носить с собой, и не надо покупать ни скетчбуки, ни карандаши, ни краски!

Он заметно оживился, повеселел, глаза заблестели, сквозь смуглоту щёк проступил румянец. Так обычно преображаются люди, когда говорят о том, к чему испытывают истинную страсть. Интересно, а я выгляжу такой же вдохновлённой, проводя бессонные ночи у телескопа?

– Ты учишься в художественной школе? – спросила я, но сразу пожалела об этом, увидев, как племянник Муртазы снова поник, словно кто-то прикрутил фитиль сияющей внутри него лампады.

– У нас в городе такой школы не было, он маленький совсем. Я, когда сюда приехал, думал, что, может тут получится пойти учиться на художника, но дядя Муртаза не разрешил.

– Почему?! – возмутилась я и подумала, что могу поговорить с Муртазой. Не факт, конечно, что он меня послушает, но попробовать стоит. В конце концов, где это видано, чтобы запрещать человеку заниматься тем, к чему у него лежит душа? Тем более сироте, у которого, может, и других радостей в жизни не осталось!

– Потому что это несерьёзно, – ответил мальчишка опять же явно не своими словами, – Мне нужны мужские занятия. Я теперь в спортивную секцию хожу, на самбо.

– Хренамбо! – вырвалось у меня, а пальцы сжались на подлокотниках кресла. Это что же, Муртазавр выращивает из племянника подобие себя? Хочет, чтобы тот тоже стал ручным барбосом при ком-нибудь, вроде моего отца? Спору нет, денег таким образом заработать можно, но нужно ли это самому племяннику? Судя по его потухшему взгляду, совсем не нужно!

Мальчишка не испугался моего внезапного всплеска эмоций – понял, что своеобразное ругательство прозвучало не в его адрес. Махнул рукой:

– Да всё нормально! Самбо мне тоже нравится, а учиться рисовать я и безо всякой школы могу. На Ютубе полно уроков! Вот накоплю на Айпад и тогда не нужно будет даже альбомы от дяди прятать. Он и не поймёт, чем я в планшете занят.

Я не сдержала одобрительной ухмылки. Муртазавр и впрямь не дружил с техникой, он смартфонами-то более-менее научился пользоваться только тогда, когда в них появились дорожные навигаторы.

– Много ещё копить осталось?

– Почти пятьдесят тысяч. За каникулы заработаю.

Я снова почувствовала, как пальцы вдавливаются в кожу кресла. Пятьдесят тысяч! Для моего отца это не деньги, и если маленькому садовнику нужно их копить, значит, его месячная зарплата гораздо ниже даже такой смешной суммы!

Решение пришло внезапно и было таким очевидным и правильным, что по телу разлилось умиротворяющее тепло. Я даже замерла, боясь спугнуть эту почти забытую яркость эмоций. А потом, чтобы ничем не выдать своей идеи и не испортить сюрприз, торопливо сказала:

– Ладно, тебе, наверно, нужно работать? А то Муртазавр придёт и опять разорётся.

Мальчишка смешно приоткрыл рот, и только тогда я сообразила, что вслух назвала Муртазавра Муртазавром! При его родном племяннике! Прекрасно зная о том, что, кроме дяди, у него здесь нет ни единой родной души! Вот же дура!

Но не успели поспешные извинения сорваться с моего языка, как маленький садовник вдруг запрокинул голову и расхохотался. Звонкий смех разнёсся по саду, заставив примолкнуть птиц, и был таким искренним и заразительным, что я присоединилась к нему ещё до того, как поняла, что тоже смеюсь, даже не заметив, как растворился и канул в ничто приступ чёрной тоски, завладевший мною с утра.

А мальчик, справившись с первым взрывом веселья, упёрся руками в колени, и выдохнул:

– Муртазавр! Умора! Это ты сама придумала? Ой… извините…

Он округлил глаза, и сначала я не поняла причину его испуга, а потом торопливо отмахнулась:

– Да брось! Не такая уж я и старая, чтобы мне выкать.

Юсик смотрел с сомнением.

– Но вы… ты же хозяйка дома. Дочь Льва Тимофеевича.

– Ну я же не сам Лев Тимофеевич! И мне всего пятнадцать лет, поэтому давай без всяких “вы”. Ты же не обиделся, что я твоего дядю Муртазавром назвала, ну и передо мной не надо извиняться.

Мальчишка снова прыснул. Потом отдышался и пояснил:

– На Муртазавра и сам дядя бы не обиделся. Муртазвар – это ведь не обидно. Наоборот. Почти как тираннозавр.

Я подумала о том, что помимо тираннозавров на заре эпох существовало и множество других завров, далеко не таких благородных и грозных, но оставила эту мысль при себе. Вместо этого решила запоздало представиться:

– Меня, кстати, Юля зовут.

Мальчик серьёзно кивнул.

– Я знаю. Очень приятно. А я Юзеф.

Я даже моргнула от неожиданности. Имя ему совершенно не шло. Оно было слишком взрослым и каким-то… солидным что ли? К такому имени были бы уместны густые чёрные усы и выпуклый живот, но никак не острые плечи под мятой футболкой, и не взлохмаченная шевелюра с застрявшими в ней обрезками листьев. Я даже хотела спросить есть ли у этого имени какой-нибудь уменьшительный вариант, но побоялась показаться бестактной и сказала другое:

– Ты же здесь пока кусты будешь стричь? Подожди, я скоро вернусь.

И укатила в дом, не дожидаясь ответа. Поднялась в обсерваторию, выдвинула один из ящиков компьютерного стола и извлекла оттуда на свет две плоские коробки с узнаваемым изображением надкусанного яблока. Обоими айпадами я не пользовалась, мне хватало смартфона и компьютера, так что планшеты были практически новыми и для подарка вполне годились. Немного подумав, я выбрала ту модель, чья диагональ экрана оказалась больше, подумав, что это будет удобнее для рисования, и вернулась в сад к своему новому знакомому со взрослым именем Юзеф.

Но он не обрадовался подарку. Кажется, даже испугался.

Спрятал за спину руки в рабочих перчатках, упёрся взглядом себе под ноги, снова став похожим на нахохлившегося воронёнка, и спросил:

– Что это?

– Айпад. Тебе, чтобы рисовать, – я держала коробку с гаджетом в вытянутой руке и наверно выглядела глупо, – У меня их два, один валяется просто так. Бери.

Но Юзеф замотал лохматой головой.

– Не возьму! Это очень дорого. Нельзя принимать в подарок такие дорогие вещи, их нужно заработать.

– Это тебе Муртаза сказал? – теперь я чувствовала раздражение, потому что всё шло совсем не так, как ожидалось, – Ты боишься, что он узнает? Хочешь, я с ним поговорю?

– Нет! – Юзеф аж вскинулся, посмотрел мне в глаза, и я увидела в его взгляде нечто такое, что уязвило меня в самое сердце. Разочарование?

Моя рука с зажатым в ней планшетом так и висела между нами, я упрямо не хотела её опустить.

– Тогда почему? Мне он не нужен, правда! Просто так же лежит…

Юзеф отвернулся. Угрюмо повторил:

– Не возьму и всё.

Я наконец-то вернула айпад туда, где в иной, более счастливой реальности, находились бы мои колени. Раздражение уступило место другой эмоции, ещё менее приятной – униженности. Я чувствовала себя униженной в своих лучших побуждениях. Нужно было разворачивать кресло и уезжать, но мне почему-то очень хотелось узнать за что со мной так обошлись.

– Почему? – повторила я, внезапно осипшим голосом, – Просто скажи почему, и я отстану.

Юзеф молчал, глядя в землю, и я уже думала, что не дождусь ответа, когда увидела, что на дорожку у его ног упали и расплылись в пыли две крупные капли. Растерянно окликнула:

– Эй… ну ты чего?

И тогда он, уже не пытаясь скрыть слёз, почти закричал:

– Потому что это не подарок, а подачка! Он для тебя ничего не стоит! Ты просто меня жалеешь! А меня не надо жалеть, я не жалкий! Я и сам могу…

Он вдруг осёкся, видимо, вспомнив с кем разговаривает, и снова опустил голову. А я сидела, как оглушённая. Не потому что маленький садовник посмел на меня орать, а потому что он был прав. Потому что в этой ситуации не я, а он должен был чувствовать себя униженным! Униженным мною, моим порывом сделать широкий жест, но со стороны выглядевшим так, словно я пытаюсь приосаниться на фоне бедного сиротки. Ведь этот планшет действительно мне ничего не стоил и пылился без дела. Я могла выкинуть его в мусорное ведро и точно так же ничего бы не потеряла. Разве такими должны быть подарки?