Отчуждение

Южная весна разгоняется. Турчанки стирают циновки и вывешивают на балконах и оградах у домов. Косые и волнистые линии на коврах слегка бледнеют каждую весну, просыхая под лучами солнца и ведя свой путь к неизбежному выцветанию. По ночам еще идут дожди, штормовой ветер опрокидывает сушилки на верандах.

В деревнях и коттеджных поселках садовники подрезают ветки, приносят удобрения, удаляют загрубевшие нижние побеги с пальм. Отели подкрашивают фасады архитектурными консилерами и хайлайтерами. Все надеются на грядущее лето, потому что в прошлом году ковид выжег весь высокий сезон дотла. Пустые бассейны пахнут хлором и безнадежностью.

Беспокойно Лизе: ей кажется, что в ней что-то разладилось. Каждый день ее охватывают чувства сильнее, чем раньше. Иногда они объяснимы, но словно подсвечены, вывернуты на максимум. Иногда она не понимает, что их вызвало: к чему и кого она ревнует с таким жаром? Чего она боится, покупая лимонад в кафе? Но самое странное даже не это. Порой ее посещают эмоции, которые неведомы человеческому сердцу. По меньшей мере Лизе они неведомы. Она не знает, как их назвать, где они начинаются и кончаются. Они северное сияние и муравьиная лапка, они пчелиный рой, они свет и морок. Чудовищная алекситимия выбивает Лизу, как хозяйки выбивают ковры этой синей, в тон морю и небу, весной.

Лиза ведет Асю в три на большую прибрежную площадку с крутой горкой и деревянными качелями – детские часы (сленг пандемии) на улице ограничены. На Асе платье с пайетками и желтая курточка из главного местного магазина одежды: симпатично, повседневно, дешево, в этом трикотаже и хлопке ходит половина взрослых турок и едва ли не все здешние дети. На качелях сидит девочка в такой же желтой куртке, как у Аси, а мальчик в зеленой того же кроя взбирается по веревочной лесенке.

– Мама, смотри, как я могу! – выкрикивает Ася главную фразу каждого ребенка (не всего ли человечества вне зависимости от возраста?) и бежит к дощатой горке.

Лиза садится на скамеечку, поправляет полы светло-голубого шифонового платья. Сегодня ветрено, и Лиза надела свитер прямо под него. Она пожалела об этом почти сразу: когда ветер стихает, солнце прокаливает все вокруг за мгновения, но из-под платья свитер не вытянуть. Лиза кажется под слоями одежды просто огромной, но это ее почти не беспокоит. Напротив, по многолетней привычке она всегда покупает вещи на размер или два больше, чтобы они не обтягивали, – фабрики даже исламской одежды не учитывают это и шьют узко. Вообще все турецкие абаи для покрытых женщин хорошо садятся только на высоких, тонкокостных и плоскогрудых, хотя турчанки обычно низенькие. Лиза так и не поняла, в чем секрет такой размерной сетки. Но сейчас в моде оверсайз, это позволяет легко подобрать свободные туники и худи.

Лет пятнадцать назад в Европе Лиза рассматривала африканку в малиново-изумрудном платке и балахоне ярчайшей радужной расцветки. И ей смутно казалось, что у этой женщины другая анатомия, наверное, раз она так упакована в ткани. Тогда Лизе и пригрезиться не могло, что потом она станет мусульманкой и будет сама выбирать себе первый палантин.

В воздухе аромат зацветающей сливы, апельсинов, мушмулы. Где-то рядом шипит кошка, дети визжат на качелях, далеко в море шумит катер. Ася катается с горки, и Лизу вдруг пронизывает дикий ужас. Она замирает в беспомощности, оглядывается: нет ничего, что бы могло ее напугать. Но она не может остановить волну паники, будто ее жизни ровно в эту секунду угрожает что-то большое, злое, рассерженное. Она вскакивает со скамейки, идет к Асе, и страх рассеивается. Обученная технике самопомощи при панических атаках, она вспоминает: назови то, что видишь, назови то, что слышишь, назови то, чего ты касаешься. Песок, сливовые деревья, клумбы, качели, металлические ступеньки. Шелестит ветер, шипит кот, мяукает котенок, из ресторана через улицу доносится плотный голос: «Юксек сёйле дуямадым, гельди, гечти, сорамадым» [16]. Громче говори, громче, громче, мое потерянное чувство, я тебя уже не слышу. Земля под ногами, жар внутри, небо над головой.

Лиза возвращается к скамейке, и ужас говорит громче – громче ветра, громче звериного шипения, громче урагана. Это вновь будто бы не ее чувство, ее тревоги приходят иначе, они здороваются и нарастают, как схватки. «Миу», – стонет котенок позади. Лиза перегибается через спинку скамьи и видит, как большой черный кот шипит на крошечного рыжего котенка. Котенок боится и еле мяукает, зовет маму, должно быть, но мама не приходит. Лиза шикает на кота, отгоняет его, обходит скамейку и садится на корточки рядом с котенком. Он еще не умеет бояться людей и дает себя погладить: миу, мур, мяу. Страх покидает Лизу: чем спокойнее становится котенок, тем легче и ей. Что с тобой случилось, малыш? Где твоя мама?

– Какой миленький и маленький! Давай его заберем! – подбегает Ася.

– Он совсем малютка, ему нужна мама. Лучше поищем ее.

Они ищут и ждут кошку почти до шести вечера, но она не приходит. Ася все настойчивее уговаривает Лизу взять котенка домой. Пушистый и очаровательный, он мурчит у нее на руках.

– Я назову его Тарчин [17], мам, можно?

Тревожный синдром оживает, хлопает крыльями, кудахчет в сердце у Лизы. А что, если у котенка бешенство? Может быть, заранее сделать шесть уколов? А если что-то другое, опасное? Кошки тоже болеют короной. А если он просто болен и умрет у нас дома? Или откажется от еды и погибнет без мамы? Но эти ее тревоги – самые обычные в отличие от недавнего пронизывающего страха. Два часа назад она испытала всеобъемлющий и какой-то нечеловеческий ужас, неприятно было даже вспоминать. И Лизе хочется накричать на Асю, нытье неуместно, никаких котят. Она не кричит, но морщит нос (маска съезжает на верхнюю губу) и говорит самым строгим своим тоном:

– Нам пора уходить, скоро шесть. Надо успеть домой, а то получим штраф за то, что ты гуляешь не в детские часы.

– А Тарчинчик? – Ася умоляюще глядит на маму.

И Лиза срывается на крик:

– Нет, прекрати уже! Хватит!

Они оставляют котенка и уходят, Ася плачет. Лиза передумывает уже у машины и все-таки решается забрать котенка.

Ася на ходу гладит его одним пальчиком за ушком. Она счастлива, что убедила маму забрать кроху к себе. Вот только не ее слова убедили Лизу.

А что, если этот нереальный ужас чувствовал котенок, а Лиза каким-то образом почувствовала его страх? Тогда надо защитить малыша, ведь ему было так жутко и одиноко, а тот черный кот может вернуться. Вот почему она забирает котенка с собой.

Код здоровья

К группе риска Лиза не относится, но ковида побаивается, как и прочих болезней, невроз навязчивых состояний вообще недолюбливает вирусы и грязь. И все же она записалась к врачу, хотя уже полтора года откладывала встречу со стоматологом. По-турецки любая запись на прием называется рандеву (потому что французское влияние), и это довольно забавно звучит для русской барабанной перепонки: у меня сегодня рандеву с автомехаником, например.

Как бы то ни было, рандеву с терапевтом назначено на одиннадцать. Котенок остался ждать, когда вернутся хозяйки: он уткнулся в шерстяные носки, прилетевшие когда-то давно в посылке из Махачкалы, и уснул. Ася рисует в доме соседки Салимы, той самой, которая недавно угощала их своими яблоками.

Обнимая дочку перед уходом, Лиза не чувствует ничего необычного: значит, Ася спокойна, решает она. Да нет, глупости. Неужели она на полном серьезе думает, что может вот так запросто проверить чувства другого? Лиза, ты слишком часто смотрела фильмы про Людей Икс, вот и все. А преподавательнице исламских дисциплин, мягко говоря, не стоило смотреть кино про супергероев.

– Я поехала, ассаляму алейкум.

Лиза оставляет машину на небольшой улочке напротив канцелярского магазина, обещавшего три толстые оранжевые тетради по цене двух. До поликлиники надо немного пройти, солнце все больше походит на летнее. Маска съезжает вниз, а поправлять ее за ушами под платком неудобно. Она носит простые одноразовые маски, потому что их можно просто выкидывать в мусорное ведро, а стерилизация многоразовой превращается в кошмар – как ее стирать, сколько утюжить, и как бы не задеть ей вешалку, шкафчик, ручки дверей, пока несешь в ванную. Однажды она забылась, сняла тканевую маску вместе с хиджабом и бросила стираться вместе с шерстяной одеждой, но стирка при сорока градусах не очень-то стерилизует, пришлось перестирывать.

Склон у дороги весь утыкан крошечными цветочками, похожими на незабудки. Лиза нервничает: неясно, что скажет врач и что сказать врачу. Как описать ее симптомы точно?

«В последний месяц я часто ощущаю сильные, не знакомые мне прежде чувства. Иногда это похоже на чувства зверей, но по большей части человеческие. Мне кажется, что я улавливаю чувства других людей, но не очень понимаю, как это происходит». Да это манифестация шизофрении, детка. Нетипичная, но ты же любишь все нетипичное.

Лиза, ты трусиха, шепчет ей невеселая часть души. Это как если бы Человек-паук вместо спасения людей пошел к дерматологу, потому что от паутины пальчики чешутся.

«В последний месяц мне кажется, что я схожу с ума. У меня много разных чувств, они сильные и почти не мотивированы. Я бы хотела проверить гормоны и дальше все, что потребуется». Уже лучше. А если это действительно шизофрения или какое-нибудь пограничное расстройство? Райхан сказала, что точно нет, но она же только учится на психолога. Она говорит, что эти симптомы ни на что не похожи.

«В последний месяц у меня много странных чувств, я сама не своя. У меня есть психотерапевт, но мне кажется, что причина медицинская. Что можно проверить?» Идеально. Ипохондрик-шизофреник зашифровался.

На входе требуют код здоровья, измеряют температуру, проводят к дозатору с антисептиком. Людей немного, на каждом втором стуле в холле прикреплена распечатка с черно-белым вирусом, соблюдайте дистанцию.

Она проводит в поликлинике несколько часов, сдает анализы, через три дня приезжает еще раз. Эндокринолог, невролог и наконец психиатр по очереди говорят, что с ней все в порядке. Более или менее. Советуют медитировать и попробовать психоанализ.

Неужели это не болезнь? У нее внутри радиоприемник без инструкции, у нее внутри верность собак и равнодушие игуаны, у нее внутри ревность обманутых подруг и жестокость подростков. Лиза хочет разобраться, как это все работает. И ей послано наказание или испытание? Одно от другого в земном мире не отличить.

Лиза идет к машине мимо большого «Мигроса». Черноглазую девочку в плюшевом лиловом комбинезоне оставили смотреть за братиком, а она хочет в магазин с мамой, там светло и шумно. Лиза чувствует смесь тоски и скуки. Она пытается угадать, откуда к ней пришло это чувство, думает, что печалится морщинистая бабушка с тростью, бредущая по брусчатке. Спустя месяца два-три Лиза научится отличать детские чувства, они объемнее и резче, но сейчас она не обращает внимания на семилетнего ребенка у детской коляски справа от нее. Руководство не написано, учебников по гиперэмпатии нет. Впервые в жизни Лиза сталкивается с трудностью, о которой не написано книг (комиксы не в счет). Приходится вслепую идти по ее турецкому Готэм-Сити.

Насиба

Время как патока

Зимний вечер прилип к окну семиэтажки в тихом российском городе с темным озером. Насиба смотрит на мужа, не отводя глаз. Юсуф, высокий, в серой рубашке навыпуск, говорит размеренно:

– Я хочу быть честным с тобой. Все зашло слишком далеко, я не знаю, как жить дальше. Может быть, это кризис среднего возраста, о котором все говорят. Но это неважно. Дети уже не совсем маленькие, лучше сейчас, чем потом. Думаю, нам нужно развестись.

И Насиба не может даже представить, что живет без Юсуфа. Все, что он говорит, лишено логики, здравого смысла и милосердия. Он соглашается дать ей время свыкнуться с этой мыслью, он подождет. Ее привычная жизнь идет как прежде, но лишается сердцевины, как подгнивший ананас, который надо быстро подать в десертах. Раз, два, и желтый цилиндр кидают под раковину к картофельным очисткам. Вот и всё.

Время, как патока, заполняет улицы, реки, дома. Пятнадцатого января 1919 года патока затопила Бостон. Давление разорвало емкости, когда фабрики хотели произвести больше рома, пока сухой закон не вступил в силу. Темная волна сдвинула грузовой состав, обрушила несколько зданий. Время было как патока. Насиба ждет развода, который просто невозможно представить.

Представить невозможно, но теперь очень возможно наблюдать, как в последние десять лет ее жизни вкручивается консервный нож, сейчас мы вынем все, что там внутри. Вот институт, она сидит под каменной лестницей в холле и повторяет лекции по чужим конспектам, ксерокс в библиотеке не работает, а вернуть надо через час; Насиба встает, чтобы пойти купить себе сок, и ударяется головой о лестницу. Вот Юсуф приносит конверт для роддома, он пахнет магазинным лавандовым парфюмом, а цвет у него – мятного мороженого. Вот Малик идет в первый класс, синие шарики, почему-то купленные циркуль и транспортир (рано же!) лежат на полочке над его новеньким письменным столом, сейчас Малику уже двенадцать. Вот край платья плюхается в лужу, слякоть облепляет подол, как черничная манная каша. Все это перекатывается в воспоминаниях, ухает, распаивается, маракасы времени знай себе гремят о переменах.

Насиба прокусывает себе руку до крови. Не то что она хочет навредить себе, просто плачет, плачет, а потом вспоминает, как в романах герои прикусывают себе кисть руки или нежное место рядом с локтем (локоток не укусишь, а вот рядом с ним – вполне). Она зажимает костяшку указательного пальца зубами и давит, потом заваривает травяной чай и долго мнет мокрый желтый пакетик в руках, пока труха, некогда бывшая венценосной ромашкой и сладостной липой, не растирается неприятной пастой по ладоням. Идет месяц джумада ас-сани 1442 года по хиджре [18], кровь смешивается со слезами, Насиба ждет развода, который просто невозможно остановить.

Муж никогда не составлял главную часть ее жизни. Подхватив струившиеся в воздухе баллады о гармоничном развитии и личностном росте, Насиба мало размышляла об отношениях с супругом, зато рисовала, встречалась с подругами, придумывала для детей сенсорные коробки с крашеным рисом, ракушками и корабликами из скорлупы грецкого ореха.

Пару лет назад, в сиреневом платке и длинной юбке, она пошла в магазин, на кассе пробили шесть йогуртов, молоко, рис, халяльную говядину в упаковке с зеленым значком и водку. Насиба готовилась объяснять, что водку не пьет, ей лишь нужен растворитель для пищевых красок, но никого не смутило, что мусульманка в платке покупает алкоголь. Стыд и волнение оказались напрасны: да кому ты нужна со своими сенсорными коробками, пробормотала ее внутренняя бабка и быстро умолкла. Дети возились, откапывая в радужных зернышках камешки и ракушки, и никто не засунул рисинку в нос, и все ели шарлотку с корицей и складывали пазл с Голубой мечетью [19]. Вот что занимало Насибу.

Муж не составлял главную часть ее жизни, но развода она не ждала. «Все станет как прежде, все станет как прежде», – только эта нехитрая аффирмация дарит ей смерзшиеся лучи поддержки.

Говорит правду как дышит

«Я вся состою из слез», – думает Насиба. Квартира пахнет залежавшейся едой. Шестилетний Ибрахим, младший сын, помыл себе яблоко и ест, Насиба отмечает это и проходит мимо.

Насиба смотрится в зеркало и кажется себе уродливой: жидкие рыжие волосы, длинный нос, толстые руки, поправляться было глупо. Бодипозитив – развлечение счастливых людей, он предает в беде.

Главный художественный прием женского мира – сравнение. Рядом с женщинами всегда идет тень, она не исчезает даже в краткий зенит. Эта тень совершенна, как совершенны иней и кленовый лист. Насиба смотрит на мир через тень, она сравнивает себя с тенью, ловя ее воплощения в случайно найденных фотографиях. Тень побеждает всегда.

Юсуф возвращается домой поздно. Она подает ужин, который с каждым днем становится скучнее и скучнее: вот она не порезала хлеб, вот забыла солонку и соусы, вот не перелила сок в кувшин, вот не приготовила салат. Перед разводом все это лишается значения. Каждый вечер они успевают повторить друг другу примерно одни и те же слова. От постоянных разговоров Насибу тошнит, но она не может прекратить обсуждать.

Они молча едят вместе с детьми, Малик облизывает пальцы и уходит к себе рисовать. Насиба говорит младшему сыну:

– Ну все, мелкий, иди поиграй немножко, мы поговорим с твоим папой.

Они ведут один и тот же диалог, неизменно беспощадный к Насибе. Патока времени затапливает все отнорочки надежды. А потом наступает новый день.

Ибрахим поет песни из мультфильмов на весь дом, раньше Насиба бы подпела. Малик выбирает новый скин в игре, раньше Насиба бы спросила, что за персонаж. Но Насиба видит только тень. Ей кажется, будто она крадет яркость у всего вокруг: занавески сереют, тускнеют обложки книг, выцветают капоры и накидки. Словно делюминатор Дамблдора, она тушит все огоньки и лампочки, набрасывая на мир покрывало отчаяния и бессилия.

«Быть одной – это не так плохо, появляется куча времени на себя», – улыбается в интервью разведенная мусульманка. Стиль интервью напоминает газетные статьи из «Заповедника» Довлатова. Не верится ни единому слову. Но все же Насиба решает потратить хотя бы часть липкого и одинокого «времени на себя» и пойти в гости к давней подруге Мансуре.

Они виделись раз в полгода. Мансура живет в зеркальном небоскребе, томной пародии на нью-йоркские высотки. В холле охранник подозрительно смотрит на платок, но пропускает. В лифте стоит глянцевая монстера – радость акварелиста.

У сына Мансуры аутизм в легкой форме: если не знать и не наблюдать, то не заметишь, как неловко он перебирает в руках тактильные шарики, как смотрит на тебя в упор, как тяжело ему протыкать пленку отчуждения. Насиба пьет чай с лукумом, сахар отзывается горечью где-то на корне языка.

– Какие у вас прямые волосы. А тут лысина, – ровным голосом сообщает Джамиль.

И Насиба плачет. Вокруг нее вздымаются невидимые спины ящеров, бессилие въедается в морщинки у ее глаз. Джамиль смотрит на нее и раскачивается, он взволнован. Насиба знает, что он всегда говорит правду, точнее, то, что считает правдой. А может ли она быть честной, не умалчивая из вежливости детали? Может ли она говорить, что думает?

И говорит ли всю правду Юсуф? Возможно, его раздражает в ней каждая молекула, и он не смотрит ей в глаза, чтобы не разозлиться. Или так было всегда? Может быть, каждый раз, когда он говорил, что на зеркалах разводы, надо было слышать: «Я тебя ненавижу»?

Не притворяться и говорить правду – это сверхспособность, одна из самых невероятных. Джамиль – супермен этого лживого мира.

Когда Насиба с Ибрахимом возвращаются домой, Малик что-то рисует в планшете. Насиба заглядывает в ванную: белья в барабане стиральной машины нет, значит, Малик его повесил сушиться, пусть рисует тогда.

В десяти километрах от нее, на четырнадцатом этаже Мансура расчесывает волосы, скоро муж вернется с работы, надо заплести косу. Джамиль расставляет на полке маленькие игрушки из коллекции про рыбку Немо: вишневый рак в хоккейном шлеме встает первым, за ним – розовая осьминожка.

– Ты не знаешь, где моя заколка? – спрашивает Мансура.

Заколку Джамиль сломал еще утром, случайно наступив. Треснула хрупкая пластмассовая часть, и он затолкал ее под диван.

– Нет, не знаю.

Как хрусталь

Насиба стала поздно вставать, она чувствует себя простуженной и уставшей. Усталость не проходит, она даже сдала тест на ковид – отрицательно. Ибрахим просыпается раньше, ждет, пока мама встанет, чтобы позавтракать. Она открывает глаза в одиннадцать утра и насыпает им обоим сладкие хлопья в глубокие миски. Малик в школе: приходя, он почти сразу убегает к себе в комнату. Насиба становится жестче, слова тратит экономно.

Насиба постится все чаще: если не есть и не пить весь день, все чувства притуплены. Когда мусульманин завершает день поста [20] на закате, его мольбы чаще принимаются. Насиба надеется, что ее просьба встретит скорый ответ. Просит она об одном: «Облегчи мне это испытание». С ифтаром – ужином после поста – чувства возвращаются: прямоугольнички отчаяния и беспомощности, как в тетрисе у плохого игрока, падают друг на друга. После заката все обретает вкус и цвет – удержать спокойствие не удается. Азан на вечерний намаз означает, что через полчаса она будет пить кофе вприкуску с болью.

Она покупает курс по психологии отношений и смотрит, как худой мужчина с большими глазами и острыми скулами говорит о кризисах, путях, доверии и серьезности. Он очень похож на дядю Насибы, и ей мерещится, что это дядя Али учит ее, как вытачивать близость из закроватной пыли. На сайте еще много всего: запись лекции про флирт за семьсот рублей, аудиокнига за тысячу с чем-то «Как правильно ссориться», десятки курсов любых оттенков. Насиба хочет их все, каждый день оплачивая новое видео, и смотрит, не отводя глаз, иногда конспектирует, оставляет комментарии в закрытой группе участниц курса. Она пытается следовать советам, но Юсуф не очень хочет ни флиртовать, ни вспоминать, ни обсуждать ценности семьи и смыслы. Насиба прозрачна, как горный хрусталь, ее граней не видно на свету.

Она пишет Мансуре:

он все еще хочет развод

Подруга отвечает:

передумает, заедешь?

сил нет совсем, уже поздно

у меня тирамису

Насиба набирает:

вая, оставь мне, завтра приеду

какая хитрая

как Джамиль?

рисует

слушай, я хочу отменить этот месяц, чтобы все было как раньше

может, все еще отменится

Днем Насиба обычно гуляет с Ибрахимом по центру города, потом они идут домой, забредая в магазинчик около их многоэтажки. Сегодня на кассе стоит высокий, широкоплечий, улыбчивый мужчина в тюбетейке. Как и Насиба, он соблюдает по мере сил религиозные правила, старается не задевать руки женщин [21], которые передают ему пробить сыр, мясо, молоко, орехи. «Ассаляму алейкум», – обращается он к ней, когда она кладет на ленту три мороженых в вафельном стаканчике, шесть творожных сырков, нарезной, молоко в синей упаковке и лук. «Ва алейкум ассалям ва рахматуллах», – тихо отзывается она, опустив глаза.

Вечером кассир садится за руль, чтобы заскочить в торговый центр до закрытия: жена составила список покупок, мигнувший в мессенджере сообщением диковинной длины. Вообще он гений ориентирования на местности: не путался ни в каких маршрутах, никогда не терялся в походах, все детство провел за атласом и любил даже синие контурные карты, задания по которым ненавидели, кажется, все дети. Он знает дороги родного города без навигатора, умеет проехать дворами так, как не пришло бы в голову и бывалому таксисту, друзья называют его штурманом. Этим вечером он впервые блуждает в переулках. Приходится выезжать на трассу и сворачивать на обычную дорогу, как же так, откуда там тупик, неужели он забыл. Фонарики над входом в сияющий молл мерцают лунными осколками. Мужчина хмурится и входит внутрь.

Дни темноты

Мансура сочувствует, Мансура гладит Насибу по голове и угощает самыми вкусными пирогами: семена черного тмина чернеют поверх самсы, фиолетовые кристаллики осыпаются с глазури на пончике. Сама она недели две как не ест сладости, у нее в стакане свекольный смузи с чиа.

Джамиль с Ибрахимом вроде бы подружились, если можно назвать дружбой совместный просмотр распаковок: вот сотня киндер-сюрпризов, вот слаймы в форме лимонов. Насиба заехала в гости, и дети сразу помчались смотреть видео про машинки хотвиллс. «Хотвиллсы!» – визжит алчный мальчик на экране айфона. Насиба понимает, что надо бы преобразиться в хорошую мать и пойти сделать с детьми тесто для лепки из крахмала и пены для бритья, например. Но тогда она не сможет орошать вишневые слойки слезами и повторять: «Неужели это моя жизнь?» Насиба выбирает отчаяние. Джамиль завороженно смотрит, как мальчик на экране разворачивает восемьдесят первое шоколадное яйцо.

Стройная татарка Мансура зачитывается книгами о женственности и восторгается результатами инстаграм-марафона «Прокачай свое обаяние». Ее муж в ней души не чает: она носит роскошные платья в стиле степфордских жен, никогда не возмущается, печет невероятные десерты, о, она нежна, как пух одуванчика, и чарующа, как сон девственниц.

– Тебе надо быть гибче, милая, ты должна кокетничать, рассказывать ему о своих чувствах, не будь сильной, будь слабой.

Слова стучат как град, темные подсказки, невыполнимые и неясные. Насиба злится:

– Ничего я не должна! Я уже обслушалась вебинаров про девочек и мальчиков. И ты же не знаешь, я сейчас все время говорю о своих чувствах: мне больно, мне плохо, я не хочу разводиться.