Покой перелетного голубя

Миша

Карачи, Пакистан

– Видишь ту птицу, Миша? – спрашивает Баба, указывая на шеренгу голубей, рассевшихся на толстых проводах между столбами.

– Баба, это же голуби! А не птицы, – заявляю я, стесняясь того, что знаю куда больше его.

– Ну да, голуби – это такие птицы. А ты знаешь, что это за вид голубей?

– Не знаю… серые голуби?

– Ха-ха! Да, Миша, серые голуби – отличный вид! Куриные твои мозги… – поддевает меня Бхай.

– А что? Может быть такой вид – серые голуби… Ты что, учёный-птичник, что ли? – парирую я.

– Птичник? Ты хотела сказать – орнитолог? – Бхай покатывается со смеху.

– Эй-эй, бачи, не заставляйте меня жалеть, что я привёл вас сюда, – сурово произносит Баба, и его густые брови поднимаются в шутливом гневе. – Они, конечно, серые, но называют этих птиц типлерами.

– О, ну ладно, я не знала. И что в них особенного?

– Много чего. Во-первых, они очень умные, точь-в-точь как ты, – с улыбкой говорит он мне.

Я выпячиваю грудь, в точности как делает Бхай, когда испытывает гордость за что-то сделанное и достойное похвалы. Одновременно мне удаётся быстренько скосить глаза на Бхая, который строит мне рожу – но молча.

– Во-вторых, они чрезвычайно выносливы.

– Э-э-э… А это что значит? – Я сбита с толку. У Бабы есть такая привычка, время от времени использовать реально сложные слова. Они вылетают у меня из головы ещё до того, как я успеваю мысленно их произнести.

– Это значит, что они стойкие. По виду, может, и не скажешь, но это так. Они могут лететь почти целый день. Двадцать часов подряд или около того.

– Но они выглядят такими ленивыми… Просто сидят там рядом, такие… бездельники. Будто у них нет никаких забот, – замечает Бхай.

– Да, Зохейб, но мы же не должны быть поспешными в суждениях, верно? Знаешь, эти птицы такие сильные и смышлёные, что участвуют в лётных соревнованиях. Их тренируют, а потом хозяева получают за них призы.

– Похоже на собачьи бега, только для птиц, – самоуверенно говорю я. – И в небе.

– Ха-ха! Да, именно так.

– Всё равно не могу поверить. Такой у них мирный вид. Будто так и сидели бы весь день на этих проводах, – произносит Бхай, глубоко погружённый в мысли.

– Да, бета, но вспомни: иногда вещи не такие, какими кажутся. Не позволяй покою перелётного голубя обмануть тебя. В жизни всегда есть место открытиям. Смотри и наблюдай.

Мы шагаем по Сивью, воздух пахнет солью и рыбой. Баба любит гулять вдоль пляжа рано утром – как он говорит, чтобы прочистить голову. Я увязываюсь за ним, если проснусь к тому времени – обычно я не встаю так рано по субботам. Иногда с ним идёт Бхай. Баба любит брать с собой только одного ребёнка за раз – он называет это «качественным временем». Сегодня, я так понимаю, нам обоим понадобилось немного «времени Баба». Солнце ещё не полностью встало, но небо полнится цветами, которые говорят нам, что оно вот-вот будет здесь. Я вижу множество оттенков оранжевого и голубого. В любую минуту мы можем увидеть поднимающийся полукруг яркого жёлто-оранжевого шара. Запрокидываю голову, чтобы посмотреть на голубей, и пытаюсь представить их, участвующих в гонках.

– Можно мне пособирать раковины, Баба? – возбужденно спрашиваю его.

– Не сейчас, бачи. Сегодня мне нужно рано быть в суде.

Мой Баба – бизнесмен. Не знаю точно, что у него за бизнес, но офис у него огромный. На него работает уйма людей. Они льют воду на мельницу. О какой мельнице речь, я тоже не знаю – может, спрошу у него однажды. Сегодня он, кажется, в отстранённом настроении, так что я просто киваю и переплетаю свои пальцы с его. Ладонь у него тёплая и шершавая. Но мне нравится за неё держаться. Дома нам не выпадает много возможностей поговорить. Эти прогулки – единственный шанс для меня провести с ним время. Бхая он берёт с собой по пятницам на богослужения, а иногда даже и на теннис, но мне не настолько нравится спорт. Плюс к тому Бхай говорит, что теннисист из меня плохой, потому что я неправильно держу ракетку. Он говорит, что у Ноно получается лучше, но уж конечно Баба не возьмёт на теннис Ноно. В конце концов, я его дочь. У Ноно тоже есть Баба, она зовёт его Абба. Он живёт в деревне и иногда приезжает забрать у Мази деньги. Его вид мне не нравится, хотя я никогда не скажу Ноно об этом. Он вечно курит или плюётся, и Мама утверждает, что у него плохие манеры. Но этого я Ноно тоже не говорю. Не думаю, что ей понравится такое услышать.

Теперь солнце высоко. Я воображаю на его круге улыбающееся лицо, но, если смотреть прямо, оно слишком яркое. Зажмуриваюсь и пробую снова. Баба сжимает мою руку, и мы молча продолжаем шагать по Сивью.

Надия

Лахор, Пакистан

Моя жизнь не должна была так обернуться. Мне нужно было остаться в Окаре, выйти замуж в Окаре, родить детей и в итоге быть похороненной в Окаре.

Амма начала работать на Хашимов примерно в то же время, что Абба начал её бить. Нас, детей, было много, и родителям вечно недоставало денег, чтобы прокормить всех. Абба начал что-то покуривать. Иногда это было дороже обычных сигарет. До сих пор в точности не знаю, что это было. Вот она, ирония побега из отчего дома: выходишь замуж и оказываешься в точно таком же. Говорят, женщина бессознательно выбирает мужчину, похожего на отца. Интересно, не сделала ли я именно это?

Когда всё началось, мне было, должно быть, года четыре. Каждый вечер одно и то же: Абба возвращается поздно, затевает скандал с Аммой по какому-нибудь поводу, они орут, вопят, иногда Амма плачет. Абба требует у Аммы те небольшие деньги, что она заработала, днями напролет собирая хлопок на полях. Абба раньше работал пастухом, пока однажды не уснул на работе и не потерял всё стадо, которое должен был стеречь. А заминдар, которому принадлежали овцы, нашёл Аббу и пнул его между ног, чтобы разбудить.

– Ступай внутрь, – говорит мне Амма, как только в один ужасный день Абба приходит домой с работы.

Я догадываюсь, что в его глазах она видит что-то такое, чего не вижу я.

– Но почему? Я ещё не собрала рис с пола, – говорю я. Или то была фасоль?

– Потому что я так сказала. Кыш! – настаивает она и, несмотря на мои протесты, отпихивает меня, заслоняя спиной.

– Ты! Это твоя вина! Ты мало работаешь. И мне приходится выслушивать дерьмо от этой свиньи, от этого куска грязи, из-за тебя!

Видимо, Амма понимает, что скоро рванёт.

– Надия, бегом. Иди внутрь, – молит она, когда на неё обрушивается первый шлепок.

Я роняю всё, что собрала к тому времени, и прячусь за чарпаей, где меня прекрасно видно.

– А ты? Чего ты хнычешь? Что ты за проклятье, мелкая дерьмовка, – орёт он.

Мне до смерти страшно: я чувствую, как тёплая струйка мочи стекает по ногам. До сих пор помню этот запах – он навсегда отпечатался у меня в мозгу как вонь страха и унижения.

Вскоре после этого Амма поклялась вытащить меня оттуда. Она уже поговорила с сестрой, которая работала домашней прислугой у кого-то в Карачи. Брать меня с собой Амма не планировала, но мне было всего четыре, а Абба был неуправляем. Никак нельзя было уехать работать и оставить меня с ним одну.

Наша поездка на автобусе из деревни в окружной центр, Окару, была наполнена слезами. Оттуда за полтора дня мы доехали на поезде в Карачи. Амме было грустно оставлять дома прочих моих братьев и сестёр, но она не могла взять с собой всех. Абиде было на четыре года больше, чем мне, Икбаль был чуть постарше её, а Рубине, самой старшей, стукнуло пятнадцать. Рубина была помолвлена с сыном моего маму, который собирался ещё выдать свою дочь за Икбаля, в ваттасатта, когда придёт время. Позднее Амма говорила мне, что была вынуждена так сделать, чтобы набрать денег на приданое дочерям, но я думаю, что она просто хотела убраться подальше от Аббы. Гульшан тоже осталась дома. Гульшан – моя двоюродная сестра и моя подруга. Единственная – других я не знала. Впрочем, Гульшан нечего было беспокоиться: Абба никогда её не ударил бы. Амма сказала, это потому что она – дочь его покойной сестры, а по отношению к её смерти у Аббы осталось ещё хоть сколько-то почтительности.

Я помню, как собирала вещи: в маленький тэила, тот, что остался у меня с тех пор, когда я жила в доме у тети. Пластиковый пакет, но большой и крепкий. С надписью «Супермаркет Имтиаз». Моя кхала, Разия, приезжала к нам из Карачи несколько месяцев назад и привезла мне в этом пакете уйму печенья и хрустящих закусок. Маленькие разноцветные кексики и большие пакеты хрустяшек со вкусом чили и соли. И ещё она привезла печенье «Рио», с их фирменным двуцветным кремом посередине: розовым и голубым. Амма упаковала два платья с колготками, одну пару чаппал, одну повязку на волосы, одну зубную щётку и пакет «Рио» с собой в поезд, а я взяла все камешки, которые мы с Гульшан собирали несколько месяцев. Ещё я взяла амулет тавиз, который она дала мне, чтобы он защищал нас в пути и потом, в нашей новой жизни в городе. Со слезами на глазах Амма срывающимся голосом сказала моим брату и сёстрам: «Я вернусь за вами».

Я всегда делила свою жизнь на «до» и «после». Не сказать, чтобы отрезок «до» был такой уж насыщенный. Считается, что четырёхлетний ребёнок не может ничего особенно помнить. Но кто знает, сколько мне было на самом деле? Я часто спрашивала Амму, но она говорила, что не помнит. Мне могло быть и пять, и шесть. В моём чемоданчике с воспоминаниями я в то время – просто маленький ребёнок, и всё.

Хашимы приехали из Панджаба, но жили в Карачи всю жизнь. Они выглядели как те самые англоговорящие представители высшего сословия, даже со своей двухлетней дочкой говорили по-английски. У них был большой сад с шелковицей – деревца выстроились вдоль аллеи, ведшей к жилищам слуг. Всё утро в саду распевали майны, чаукидаар носил форму, и какое-то время я чувствовала себя словно в кино. У меня появился друг – первый после Гульшан. Она была красивая, моя Миша. С кудрявыми тёмными волосами и карими глазами. Нос у неё был идеален, лицо почти в форме сердечка, с узким подбородком. Она была яростная, и эгоистичная, и добрая, и всё это одновременно. Иногда она была титли, а иногда – оса. Ей хотелось для меня самого лучшего, а иногда хотелось забрать всё самое лучшее себе. Она и представить не могла, каково это – быть мной, человеком низшего сорта: кем-то, кому от рождения не было положено привилегий.

Острая боль протыкает мои внутренности – на миг я ошеломлена интенсивностью спазма. Я слышала, что травма может принять форму телесной боли. Глубоко дышу, освобождаясь от напряжения, которое появляется всякий раз, когда я думаю о ней. О моей Мише. Она была капризная, вечно приятно взволнована тем, что уготовал ей мир. Иногда она впутывала нас прямёхонько в неприятности; временами специально, хотя по большей части намерения у неё были совсем иные. Я стала той, кто я есть, благодаря Мише. Но я стала той, кто я есть, и вопреки нашему знакомству.

Я собираю отчеты, беру сумку и жду возвращения домой Мубашира. Я только пришла с работы и надеялась, что он отвезёт меня к сахабу Шадабу на байке. Но он сказал, что у него есть работа и что он вернётся к пяти вечера, – типичный Мубашир. Разумеется, его «пять вечера» может обозначать какое угодно время. Я вышагиваю по скромной комнате туда-сюда. Пытаюсь звонить, но он не берёт трубку. Снова проверяю время. Если я не хочу опоздать, мне нужно нанять рикшу. С Мубаширом так всегда: я не могу на него положиться.

Оглядываю комнату. Чарпая не прибрана, на ней до сих пор матрас с прошлой ночи. На столе несколько грязных чашек, опивки сладкого чая привлекают мух. Мубашир пьёт дудхпатти, и я почти уверена, что он время от времени ещё и добавляет туда дешёвый бханг. И под «время от времени» я подразумеваю каждый раз, когда ему выпадает возможность пошарить у меня в бумажнике. Испытываю побуждение быстренько прибраться перед уходом, но времени мало, и мне пора идти.

Сахаб Шадаб живёт в Галберге. Это по меньшей мере в двадцати минутах от меня, если ехать по Молл-роуд. Если по Литтон-роуд, то двадцать пять. В это время дня на Молл-роуд будет полно машин.

Я прохожу вдоль овражка близ моего дома – сточной канавы, которая ужасно воняет. Это составляет разительный контраст с помпезностью и величием центра города – блистательной личины, обманывающей новичка в Лахоре. Минареты Шахи-Кила, очарование реки Рави, великолепие мечети Бадшахи – всё это создает ауру ожидания, невыполненного обещания: мне будто бы слышна мольба, подчёркнутая восхитительной асимметрией прославленного города. Прикрываю лицо дупаттой. Вдоль улицы выстроились мастерские по починке вещей, тележки с фруктами, торговцы местными деликатесами. В животе урчит, и я вспоминаю, что не обедала. Покупаю шесть бананов и прямо на ходу заталкиваю один в рот. Рикши обычно задирают цены к вечеру. Машу одному, призывая его остановиться.

– Бхай, сколько вы попросите за то, чтобы отвезти меня в Галберг и обратно?

– Мне надо будет там ждать? – спрашивает он, чуть приподнимая густые брови. Осматривает меня с ног до головы, прикидывая, могу ли я себе позволить такую роскошь.

– Да, но платить заранее я не стану. Вдруг вы уедете? И кто тогда найдет мне рикшу, вечером-то?

– Но я попрошу триста пятьдесят рупий. Вам подойдёт?

– Я дам триста, без торга, – заявляю я.

Сейчас конец месяца, и у меня осталось не так много денег. Беззвучно молюсь, чтобы он согласился. Я знаю, что триста пятьдесят рупий за ожидание пассажира – это, вообще-то, исключительно приемлемая цена для рикш.

Воздух тёплый и сухой. Улицу, на которой мы стоим, давно не чинили, и кое-где покрытие вконец разрушилось. И он, и я знаем, что люди обычно проходят по ней дальше и нанимают рикшу там, чтобы избежать эти ухабистые «американские горки». Состояние дороги становится чем дальше, тем лучше, но здесь, в моём районе, муниципальные власти игнорируют жалобы жителей и опасное состояние проезжих частей. В любом случае – кто поедет сюда, чтобы сфотографировать дорогу и организовать её реконструкцию?

Рикша смотрит на меня, собираясь запротестовать, но затем, кажется, передумывает. Может, видит моё отчаянье.

– Шукрия, бхай, – прошу я, поправляя дупатту.

Мы доезжаем до дома сахаба Шадаба ровно к шести вечера. По дороге я приканчиваю ещё три банана. Оставшиеся два прячу в сумку. Рикша останавливается у гигантских чёрных ворот.

– Я выйду через десять минут. Пожалуйста, бхай, не уезжайте.

– Не волнуйтесь, баджи, я никуда не денусь, – отвечает он, оглядывая дом.

Я смотрю вокруг в поисках колокольчика или звонка, чтобы меня впустили, но ничего такого не вижу. Осторожно стучу по металлической двери, затем стучу чуть сильнее. Привратник открывает и озадаченно смотрит на меня. Сообщаю, что я пришла к сахабу Шадабу. Привратник оглядывает меня с головы до ног, затем кивает, чтобы я шла следом. Сад маленький, но ухоженный. Здесь растёт большая кокосовая пальма, и она почти перемахнула за стену, которой обнесён дом. В голове у меня светло, и я чувствую странную щекотку в горле. Привратник оставляет меня у входа в дом, где уже ждёт служанка.

Она приветствует меня и проводит внутрь. Мы шагаем по тёмному коридору, но я замечаю обои с цветочным рисунком и то, как отслоилось полотно с краёв. Отведя меня в лаунж, служанка говорит, что я могу присесть и подождать. Она оставляет меня, и тут я понимаю, как в этом доме тихо, и от этого мне становится немного не по себе. Ни следа присутствия жены или детей.

Лаунж – небольшая комната, приятная для глаз. Софа, на которой я сижу, бежевая, с цветастыми подушками. Я пристраиваюсь так, чтобы хоть немного расслабить спину. Служанка возвращается с подносом и предлагает мне воду. Я в несколько секунд проглатываю содержимое стакана, пытаясь унять нарастающую тревогу. В комнате есть большая кондиционерная установка, но девушка не включает её для меня.

Через десять минут входит сахаб Шадаб. Он всё ещё в офисной одежде. Должно быть, только что вернулся с работы. Протягиваю ему отчёты, чтобы указать на расхождения.

– Нет нужды, – говорит он, поднимая ладонь.

– Н-но… – сбитая с толку, заикаюсь я.

– Подойди, Надия. Я хотел поговорить с тобой кое о чём, – заявляет он, жестом веля мне сесть рядом с ним.

Запах его одеколона доносится до меня через комнату. Это смесь удового дерева – благовоний, привезённых из паломничества к Святой Каабе, – и ещё какого-то цветочного запаха. Сахаб Шадаб опускает одну руку на бедро, а другой оглаживает аккуратно подстриженную бороду.

– Сэр, думаю, я просто положу отчёты вот здесь, – бормочу я, опуская бумаги в центр стола и вставая, чтобы уйти.

– Нет-нет. Я же сказал: подойди. Ты слишком много работаешь и слишком много волнуешься. – Он одаривает меня улыбкой, демонстрируя зубы в жёлтых пятнах. – Сегодня я хочу узнать тебя поближе, Надия.

Хватка ужаса начинает медленно смыкаться на моём напряжённом теле ещё до того, как эти слова отзвучат. Моё имя, произнесённое им, ощущается осквернённым. Мне становится всё более неловко. Как я могу защититься, не лишившись работы?

Я оглядываю комнату, будто решение моей дилеммы может материализоваться где-то рядом. Я не могу позволить себе остаться безработной. В то же время я не готова подчиниться.

Нет, только не снова.

Мне нужно решать быстро. И мудро.

– Сахаб Шадаб, вы знаете, что сахаб Директор не будет рад, если я приду к нему с жалобой. В прошлом месяце Узма говорила мне, что их уже и так слишком много. А респектабельный человек вроде вас не должен переживать о таких вещах. Вот, оставьте себе отчёты, и давайте просто считать, что сейчас ничего не произошло.

Я не собираюсь ждать, пока он ответит. Он ошеломлён моей прямотой, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы направиться к двери. Едва скользнув за неё, бегу по коридору к главному входу. Руки трясутся, лицо покрыто потом. Я не оглядываюсь. Я почти уверена, что сахаб Шадаб не преследует меня, но знать наверняка не могу, а проверять не осмеливаюсь. Добегаю до центрального входа и изо всех сил тяну на себя дверь.

– Бхай, скорее, скорее! – вскрикиваю, увидев рикшу.

– Что случилось? Баджи, отчего вы плачете? – спрашивает он, запуская двигатель.

– Просто поедем. Пожалуйста, бхай. Быстрей!

Я перевожу дыхание, только когда мы выезжаем с улицы сахаба Шадаба. Вытирая лицо, расслабляю плечи. Глубоко дышу. Я и не осознавала, что сижу на самом краешке сиденья.

– Баджи, что произошло? – заметно смягчившимся тоном спрашивает рикша.

– Ничего, бхай. Просто этот мир. Наш мир не для бедняков. Мы здесь для того, чтобы развлекать этих. Людей, которым повезло оказаться состоятельными, которые думают, что это нормально – грабить, отнимая у бедных единственное, что у них есть: их достоинство. Они думают, что его можно купить.

– Не говорите так. Господь наш видит и слышит всё. И не печальтесь. Хорошие вещи ещё случатся, – говорит он с верой и убеждённостью, которым я завидую.

Не знаю, что ему ответить. Я столько раз разбивалась и собирала себя заново, что каких-то частей теперь недостаёт. И я очень жду, когда уже случатся эти хорошие вещи. Жду этого всю свою жизнь.

Остаток пути мы проводим в серьёзном молчании. Я плачу водителю и шагаю вдоль канавы к дому. Обхожу люки, железные крышки которых разворовали героиновые наркоманы. Мне на лицо приземляется дождевая капля – обещанием облегчения после изнуряющей дневной жары. С чувством поражения я смотрю наверх. Если бы Господь мой был там, жизнь не причиняла бы столько боли. Будь Он там, мной не пользовались бы, как вещью. Мои глаза наливаются слезами, и влага в них смешивается с дождём. Где же ты, мой Худа?

Зохейб

Лондон, Соединённое Королевство

– Выдохните и со следующим вдохом перейдите в асану «собака мордой вверх» либо в позу кобры, какой бы ни была сегодня ваша практика, – низким, успокоительным тоном говорит долговязая инструкторша по йоге.

В её акценте слышатся немецкие – или французские? – ноты. Я вечно путаю эти языки; знаю только то, что немцы всюду пихают это своё «кх-х».

Талха искоса глядит на меня, стоя в своей идеальной «собаке мордой вверх». Внезапно меня охватывает гипертрофированное ощущение несовершенства моей позы: мои бёдра вечно касаются земли – никогда мне не удаётся удержать их над поверхностью. Словно по щелчку концентрацию нарушают мысли, и я обнаруживаю, что перескакиваю с одной на другую. Уитакер говорит, что всякий раз, когда мою голову переполняют воспоминания, я должен сосредотачиваться на том из них, которое приносит расслабление. Сегодня я начинаю думать о воздушных змеях.

Мысленным взором я вижу красный змей с зелёной нижней половиной, парящий в небесах Карачи. Вижу Мишу, радостно бегущую к нему, готовую следовать за ним куда угодно. Крыша просторная и свободная. Наш змей – не единственный в небе. Множество других испещряют безоблачную синеву всплесками цвета: голубого, чей оттенок копирует океанский; жёлтого, как бирьяни Мамы; пурпурного, как бабочки на платье Миши. Сейчас ветрено, но я крепко удерживаю в руках катушку. Кручу, тяну, отпускаю, дергаю. Отпускаю, тяну. Позволяю змею покачиваться в воздухе. Рядом есть кто-то ещё, кроме Миши, и я говорю – не знаю, с кем. Напряжение из-за попытки вспомнить выматывает меня. Не могу, не хочу об этом больше думать.

– Глубоко вдохните, задержите дыхание на миг, а затем выдохните, – говорит инструкторша.

После того как воздушные змеи покидают мой разум, мысли съезжают на то, запер ли я утром дверь квартиры. Что, если с Мишей что-нибудь случится?

Замечаю, что инструкторша поглядывает на меня с озабоченным видом. Мы переходим к позе стула. Ноги болят. Я еле дышу.

Вскакиваю и быстро выхожу из заполненной комнаты. Снаружи ветер ударяет мне в лицо, точно отвешивая оплеуху. Я забыл куртку. Но не хочу возвращаться. Ненавижу йогу. Да и какой в ней смысл?

– Чувак, что случилось? – Талха вылетает следом с моим синим пуховиком в руках. Он знает, что йога мне не нравится, как знает и то, что мне не нравится большинство вещей в жизни.

– Я не мог там дышать. З-з-змеи. Они в воздухе. Я н-не могу… – выдавливаю я.

Не знаю, откуда взялось это воспоминание. Знаю только, что оно важное, потому что причиняет боль. От него мне больно внутри.

– Ладно, ладно. Ничего страшного. Мы не обязаны заниматься сегодня, – говорит Талха, и голос выдаёт тревогу, которую он пытается скрыть.

Талха становился свидетелем моих эпизодов и раньше. Он всегда даёт мне время, чтобы прийти в себя. Мы достаточно давно дружим, чтобы он выучил мои биоритмы: он знает, когда притормозить, когда поднажать, когда сблизиться, а когда дать мне больше свободы. При всех попытках вовлечь меня в новые виды активностей, он отличнейшим образом позволяет мне уклониться от них.

Правда в том, что я хочу вернуться домой, но – как же мне это сделать, если я не знаю, где теперь мой дом? Мамин, папин или мой? Куда мне идти? У меня в квартире всегда темно, там некого обнять, никто там не нальёт мне чашку кофе. Кофе – в кафе. Получается, кафе становится мне домом? Или офис доктора Уитакера, где я сижу наедине со своими воспоминаниями и возрождаю в памяти картинки из детства: Мама, Баба, Миша, Ноно? Смех, которым мы заливались все вместе, шутки, невинность, надежды и мечты. И боль. Вся та боль и чувство потери. Счастливая картинка разваливается на куски, судьба разносит их в разные стороны, и вот они уже подхвачены ветром. Что из этого реально, а что привнесено работой моего воображения? Теряем ли мы и наше прошлое так, словно его никогда и не было?

В груди болит, и я дышу с усилием. На тело давит невидимый груз, как будто само небо медленно опускается на меня. Я сжимаю голову в руках, и боль докатывается до уголков глаз. Поддаюсь ей и потоку воспоминаний – колени подкашиваются. Хочу кричать, но просто тихонько сижу, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшно холодно, а куртку я забыл. Нет, стоп, Талха же только что держал её в руках. Талха, это его голос я слышу? Может, мне просто замёрзнуть насмерть тут, на мостовой, и это закончится? Я заслуживаю такой участи за всё, что наделал, – а что я наделал? Мне больно, больно. Я снова их вижу: красные, пурпурные, зелёные змеи летают в воздухе. Что, если отпустить их? Боль пульсирует, пронизывает меня. Я это заслужил. Пусть она со мной покончит. Может быть – лишь может быть, – выдох будет ощущаться как прощение. Прощение – это когда ты выпускаешь из себя что-то прочь; и мне нужно освободиться от этого. Просто отпустить. Темно и холодно. Я закрываю глаза.