Кафе на острове Сен-Луи. Родственные души всегда находят друг друга

3

В тот день

Озаренная светом твоей души, вдруг засияла и яЕсли бы я не искала тебя, то не нашла бы себя

Тот день начался так же, как остальные. Я неспешно направилась в сторону острова, параллельно продолжая изучать, как восторженный турист, свой район. Глаза широко распахнуты, легкая походка, полная готовность рассмотреть в мельчайших подробностях все детали старинных построек. Перешла через мост, с радостью поприветствовала залитую солнечными бликами реку, счастливая от того, что иду на свидание с самой собой. Мой путь лежал в полюбившееся кафе с видом на реку, мое кафе с пурпурными стульями и теплыми стенами, где я планировала встречать каждое свое утро. Именно там будут начинаться все мои дни, и это не обсуждается. В эти беззаботные пару часов меня ждет встреча: с чашечкой кофе и сигаретой. Скромное, но очень приятное свидание. В общем, я шла туда, где ожидала найти покой после слишком холодных и одиноких ночей, и в конце пути с наслаждением погрузилась в тепло этого места.

Села за барную стойку. Уже привыкший ко мне официант поспешил меня обслужить. Как обычно, раскрыла газету. Лето задержалось в этом году немного дольше, однако совсем скоро его настигнет осень. Неизменный круговорот времен года всегда меня успокаивал: это единственное предсказание, которое всегда сбывалось.

Я начала узнавать лица завсегдатаев. Иногда через барную стойку до меня долетали обрывки фраз: я выхватывала какую-нибудь из них и возвращала обратно, приправив нейтральным комментарием и улыбкой. Затем снова утыкалась в свою чашку кофе и новости. Это свидание хотелось проводить наедине с самой собой.

В тот день в кафе вошла та самая пожилая женщина со светлыми глазами и, как каждое утро, села на любимое место, словно ученица за парту. Я поприветствовала ее – это уже вошло в привычку, – как всегда, немного задержалась взглядом на ее лице. Она ответила непринужденным кивком головы. В этот момент меня осенило: я тоже почти стала завсегдатаем заведения. Бежевый шерстяной жакет, который был на ней этим утром, особенно выразительно подчеркивал ее черты, возможно, именно поэтому я не сводила с нее взгляда дольше, чем обычно. Во всяком случае, именно в этом крошечном промежутке времени она впервые заговорила со мной.

– Вы живете на острове? – спросила она.

– Нет, а вы?

– Да, в двух шагах отсюда.

В уверенном голосе слышался легкий акцент, который делал ее более хрупкой, чем она казалась.

– Хотите еще кофе? – это прозвучало как приглашение присоединиться.

– Да, конечно, – ответила я, и беглый взгляд на официанта, сигнализирующий о том, что пересаживаюсь, укрепил меня в мысли: женщина только что выделила меня из толпы. Она в самом деле никогда не была замечена в симпатии к кому бы то ни было. Я взяла вещи, села напротив нее и подарила в знак благодарности свою самую красивую улыбку.

– Я вас знаю.

Эти три слова мгновенно стерли с моего лица всю благость. Я расстроилась и ответила вежливой ухмылкой. Мне не нравилось, когда меня узнавали, поскольку за этим следовали вопросы или, хуже того, разглагольствования о телевизионном мире, об известном ведущем, с которым я работала. Обо мне самой ничего не пытались узнать, и все разговоры затевались не из-за привлекательности моей персоны.

– Вы очаровательны, – продолжила она с легким неуловимым акцентом, – вы очаровательны, но совершенно не понимаете, о чем говорите.

Эта фраза поразила меня как гром среди ясного неба, и усталость на лице мгновенно сменилась изумлением. Однако мое эго поспешило изменить его выражение на веселое.

– Не принимайте близко к сердцу мои слова, – тоже с улыбкой добавила она, – вы хорошо выражаете мысли, говорите понятно и прямолинейно. Я не часто видела вас на экране, но вы всегда убедительны. И к тому же красивы…

Комплименты не стерли из памяти первые слова, хотя и смягчили их восприятие.

– Но… вы сказали, что я не знаю, о чем говорю, – ответила я, все еще прикрываясь напускным весельем.

– Когда говорите о любви, нет. Вы хорошо рассуждаете о паре, о том, как устроены мужчины и женщины, что их сближает или отдаляет. Однако, что такое любовь, вы не знаете, это видно.

– У меня свой опыт в этом вопросе, – ответила я, – такой, какой есть. Ваш опыт, стоит признать, более богат. Но через меня прошло больше информации на эту тему, чем через всех, сидящих здесь. Это еще одна форма опыта.

Мой голос изменился, стал серьезным, профессиональным.

– Если бы вы знали, что такое любовь на самом деле, ваш взгляд не был бы таким.

Она прикурила сигарету и пристально посмотрела на меня, делая первую затяжку.

– Нет, это не то, что вы подумали, – продолжила женщина. – Вам, скорее всего, тысячу раз говорили, что у вас грустный взгляд. Я тоже часто это слышу: голубые глаза – идеальное зеркало для меланхолии. На самом деле, – она затянулась, – ваш взгляд ищет то, чего никогда не находил. В ваших глазах не грусть, они полны разочарования.

Доброжелательность, исходившая от нее и ее слов, подбодрила. В других обстоятельствах я, конечно, заняла бы оборонительную позицию, но сейчас в этом не было необходимости. И в этот раз разговор шел обо мне.

– Я нашла любовь, – ответила я, – но он ушел к другой. Мы были женаты, я думала провести с ним всю жизнь, а он не хотел этого. Невозможно заставить кого-то любить.

– Нет, – произнесла она, откидываясь на спинку стула, – нет, и вы прекрасно об этом знаете. Я имею в виду совершенно другую любовь. К слову, я много раз слышала, как в разговорах о любви вы употребляете словосочетание «родственная душа». Не стоит этого делать, поверьте, из ваших уст это звучит немного нелепо. Когда найдете родственную душу – если найдете, ибо немногим на планете выпадает такая удача, а порой и проклятье, – сразу поймете, что родственная душа не имеет ничего общего с развесистой клюквой, подаваемой на ваших шоу.

Хотя от ее слов пахнуло жаром истины, мне было интересно, откуда она черпала такую непоколебимую уверенность в своей правоте. Совершенно не хотелось проявить бестактность, и все же я решила спросить, кто она или кем была по профессии.

– Я писательница и все еще пишу, но уже меньше. Долгое время была журналисткой. Освещала политические и исторические темы. Это было давно. И больше меня не интересует. Все это похоже на бег по кругу: кажется, что вы находитесь в эпицентре событий, а на самом деле давно выпали из реальности. Касательно исторических реалий: чтобы их смысл раскрылся полностью, должны пройти десятилетия. Мне это совершенно не по возрасту, слишком долго… А вы пишете?

– Да, иногда. У меня в прошлом году вышла книга, но это не художественная литература.

Учитывая ее последние слова, я не осмелилась признаться, что это своего рода руководство по построению отношений.

– Вероятно, вы пишете о любви, раз вам так много есть чего сказать о ней? – спросила я, немного осмелев от наличия объединяющего нас занятия.

– Нет, – ответила она, слегка наклонив голову, – нет, я не имею на это права. – Она устремила взгляд в сторону моста, Сены или чего-то на мосту. Я обернулась, чтобы посмотреть, в чем дело, но ничего не увидела, поэтому снова сфокусировалась на ее лице. А она добавила:

– Он попросил. «Ты никогда не напишешь обо мне, правда?» – это его слова. Я всегда с уважением относилась ко всему, что он говорил.

Теперь женщина смотрела на меня, а я так и не решилась спросить ее еще о чем-либо. Однако в этот самый момент поняла: у нее за плечами совершенно точно есть история и знания, которые разожгли во мне любопытство.

– Да, я познала ту самую любовь, – продолжила она, словно в ответ на незаданный вопрос, – и люблю до сих пор. И буду любить до последнего вздоха, потому что иначе быть просто не может ни в этой жизни, ни в следующей.

Эти слова, сказанные сидящей передо мной пожилой женщиной, потрясли меня до глубины души. Хотя я не до конца понимала, о чем она говорит, поскольку глубокий смысл ускользал, убежденность в правоте, слышавшаяся в ее голосе, заставила меня замолчать.

В том кафе с шоколадными стенами остановилось время, мир вокруг перестал существовать: не было больше ни людей, ни столика, ни чашки. Меня захлестнули ее эмоции, смешались с моими собственными.

Словно разрушая эту близость, не подобающую ни месту, ни времени, ни обстоятельствам нашего первого разговора, она улыбнулась и сказала:

– Я была немного резка с вами. Мне жаль, но я перестала вести разговоры ради разговоров. Банальности меня раздражают.

– Банальности составляют большую часть того, что я слышу в течение дня, – ответила я. – Но мне пора.

Уходить совершенно не хотелось, однако я почувствовала: сейчас самый подходящий для этого момент.

– Была рада с вами познакомиться, – добавила я, вставая из-за столика, – давайте вернемся к этому разговору, когда вам будет удобно. Я здесь каждое утро…

– Да, я тоже, хотя и прихожу не по тем же причинам, что и вы. Или, может быть, впрочем… До завтра.

Приглашение присоединиться к ней завтра облегчило уход из кафе. Я протянула ей руку на прощание. Ее рука, как лицо и голос, – все в ней излучало гармоничный диссонанс. Я быстро вышла из зала, преодолев легкое сопротивление пурпурной портьеры. И лишь оказавшись на улице и вдохнув отрезвляющего свежего воздуха, поняла, что нарушила все правила приличия, не заплатив ни за свой, ни за ее заказ.

Затем на меня навалились разные задачи, которые я должна была выполнить днем, а вечером предстояла встреча с Симоном, и вот эта мысль навеяла на меня дикую скуку. Подлинность одного жизненного момента часто подсвечивает приземленность других. Впервые у меня хватило сил или, скорее, ясности мысли, чтобы признать: я нуждаюсь в этих отношениях гораздо меньше, чем могла подумать. Хуже того, они больше не могли принести никакой пользы нам обоим. Они давно при смерти, а мы, словно родственники у постели больного, продолжали отрицать неизбежное.

4

В начале

Я знала тихие зимы, как утро от страсти рвется…

«Давным-давно, на краю пустыни, мы сидели на большом камне. Оба в белых одеждах, на нас опускался вечер. В тот день он говорил со мной, говорил о небе. Я слушала его голос долго, пока не зажглись звезды. У него была глиняная дощечка, и он показывал, как выводить на ней символы. Он открыл мне глаза на то, чего женщине лучше не видеть. Каждое слово проливалось медом на душу.

Давным-давно мы оба были в белых одеждах, и солнце обдавало жаром наши лица. Он взял меня за руку, и мы пошли сквозь толпу. Я не имела права быть с ним, находиться рядом, это право принадлежало его жене – женщине, которой я не была. Поэтому, опустив голову, я скользила тенью по его следам. Я уже научилась читать символы, которым он меня учил. С наступлением ночи мы всегда оказывались на том камне.

Он сказал, что ситуация становится для меня опасной и он не хочет запятнать мою честь. И все же мы поцеловались. В ту ночь его губы слились с моими, его тело с моим, мы любили друг друга. Он сказал, что больше не может видеться со мной, что он связан обязательствами с другой. Но наши души связаны навечно, и он обязательно найдет меня, потому что души существуют далеко за пределами бренного человеческого мира.

Я ответила, что не сумею жить вдали от него, что с момента, как он впервые заговорил со мной, я каждый день ждала его прихода. Все мои мысли неразрывно связаны с его лицом, его голосом. Что жизни без него предпочту смерть. “Убежать от судьбы невозможно: если тебе суждено умереть, ты умрешь”. Как он и говорил, в меня бросали камни. И камни обрушились на мое лицо и тело. Я ждала прихода смерти, чтобы найти его в ином мире. И смерть пришла.

Это самое ранее воспоминание о нас, которое всплывает в памяти», – сказала она.

– Давным-давно? Я не понимаю.

– Да, очень давно. Я знаю, что вы не понимаете.

Именно так началось утро следующего дня. Я села напротив нее и спросила: «Вы не против продолжить вчерашний разговор?» По пути к острову мой мозг буквально кипел, в нем скопилось немного гнева и много вопросов. Однако стоило раздвинуть пурпурную портьеру и увидеть ее улыбку, как я поняла: она тоже ждала меня, поэтому я просто села напротив и приготовилась к новой беседе.

Проходя сквозь пурпурный бархат, я решила, что на этот раз хочу слушать, только слушать, и у меня не будет своего мнения, а разум не станет формировать никаких суждений.

Даже если эта женщина сошла с ума, ее слабоумие казалось намного богаче, чем моя реальность.

– На то, чтобы осознать и понять то, что я вам сейчас рассказала, мне понадобилось много лет. Даже несколько жизней. Так что эта моя жизнь будет последней, ибо я наконец познала все.

Ответить было нечего. Я просто потупила взгляд, в очередной раз пытаясь уловить истинный смысл слов.

– Я слишком тороплю события, – добавила она.

– Да, немного.

– Что вы хотите знать?

– Что вы пережили, чтобы так говорить о любви, вот что мне хотелось бы услышать.

– Не уверена, в том ли вы состоянии, чтобы это понять, но вы здесь не случайно, вы пришли в поисках чего-то, и, похоже, именно я могу вам это дать.

– Вы совершенно точно владеете знанием, которым не обладаю я.

– Вы и не можете им обладать!

И ее смех прорезал тонкое полотно доверительных отношений, которых мы вроде бы достигли.

– Знание само решает, в какой момент осенить вас, и происходит это не просто так, можете мне поверить. Истинным знанием невозможно овладеть намеренно. Его никак не запереть на страницах книг.

– Если расскажете свою историю, может, вам удастся просветить меня?

Эта мысль вроде бы ей понравилась. Она взяла новую сигарету и закурила, глядя на меня.

– Да, справедливо. Следовало бы начать с моей истории. Хотя не уверена, получится ли, к тому же это очень долгий рассказ…

– У меня есть время, все мое время в вашем распоряжении. Ваша уверенность заставляет меня быть абсолютно искренней… Понятия не имею, что я здесь делаю, сидя напротив вас. А через несколько часов я точно так же не буду знать, зачем сижу перед всеми этими камерами и говорю о служебных романах или супружеской неверности. Меня постоянно мучает вопрос, какого лешего я делаю на этой земле. Полюбила мужчину, он ушел, переехала, работаю, у меня есть любовник, но все это не имеет никакого смысла. Я искала, честно, однако не нашла. Каждое утро просыпаюсь и жду вечера, каждую ночь засыпаю и жду рассвета, а в промежутках ощущаю леденящий холод. И единственное место, где я нашла хоть немного тепла, передышку, единственное место, где меня, пусть и совсем немного, ждут, где я чувствую радость воссоединения с миром, – это здесь, каждое утро. И ваш взгляд меня согревает тем огнем, который совершенно точно в нем пылает. Мне нравится вас слушать, в ваших словах я надеюсь найти причину верить, что завтра будет не таким, как сегодня. Может, когда-нибудь проснусь и перестану торопить стрелки часов. В общем, что касается моего времени, если у вас здесь и сейчас есть понимание, как мы могли бы его потратить, я к вашим услугам!

Я выпалила все это быстро, охваченная яростным отчаянием и осознанием истины, так мучившей меня долгие месяцы, но только сейчас прорвавшейся наружу. Меня будоражило то, что я раскрыла душевную тайну, которая с каждым днем отнимала у меня все больше жизненных сил. И в этот момент наступило облегчение, что больше не нужно играть предписанную кем-то роль.

– Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, – ответила она.

И эхо ее слов отдалось во мне вздохом облегчения.

Она продолжила:

«Можно сказать, что я родилась не в том месте и не в то время. Однако дети сами выбирают, где хотят прийти в этот мир. Я решила родиться в 1935 году в Польше у еврейки, матери-одиночки по имени Мириам. К слову, ее несчастливая судьба и спасла меня. Я знаю о ней только то, что в 31 год она все еще не была замужем и вела богемный образ жизни. Она была далека от традиционных ценностей, любила проводить время в компании варшавских художников, некоторые были ее любовниками. Один из них стал моим отцом, как минимум биологическим. Позже я узнала, что являлась плодом супружеской неверности, и именно по этой причине он так меня и не признал, хотя и видел, как я росла. Легкий нрав матери уже был позором для ее семьи. А когда она забеременела, ее решили отослать подальше. Последние шесть месяцев беременности она провела в деревне, вдали от людей, а когда родила, ей дали понять, что не может быть и речи о возвращении. Мать поселилась со мной в Варшаве. А так как она была полна решимости вернуться, естественно, чтобы воссоединиться с отцом, семья предложила сделку.

Обе ее сестры вышли замуж за французов и жили в Париже. Одна из них согласилась взять меня к себе. Поэтому решили так: мама отвезет меня туда и оставит, я буду расти без нее, что спустя несколько недель после моего рождения и сделали. Но, ко всеобщему удивлению, оказавшись в Париже, мать отказалась уезжать без меня. Я и по сей день счастлива от осознания сего факта, это чувство сопровождало меня всю жизнь. Отречение от собственной прошлой жизни и сделало ее моей матерью.

Она осталась жить в столице у одной из сестер. Я знаю, отец дважды приезжал к нам в Париж. И могу сделать вывод: они все же любили друг друга.

Моя никогда по-настоящему не работавшая мама довольно быстро стала портнихой. Женщина, познавшая все прелести богемной жизни, кружившаяся в водовороте мужчин и вечеринок, теперь спала на матрасе в крошечной столовой, и ее непростую жизнь хоть как-то скрашивало материнство. Так она прожила четыре года. Знаю, сестры несколько раз пытались выдать ее замуж, но она отказывалась.

В августе 1939 года заболела моя бабушка, и мама решила поехать на несколько недель в Варшаву, чтобы поухаживать за ней. Она хотела взять меня с собой, но дед был непреклонен. Он по-прежнему не желал, чтобы его дочь появилась на людях с “бастардом”, как тогда было принято красиво изъясняться на эту тему. Я как-то нашла письмо, где он описывал отказ именно в таких выражениях.

Думаю, после четырех лет лишений мать решила вернуться в Польшу не только чтобы сидеть у одра больной женщины. Вне всякого сомнения, она планировала встретиться с моим отцом и хорошо провести время со старыми друзьями. Так сложилось, что оттуда она не вернулась. В октябре 1939 года мама оказалась запертой в гетто. В 1942 году ее отправили в концентрационный лагерь Треблинка, где она и умерла.

У меня сохранилось несколько писем того периода, в них она беспокоилась обо мне и обещала скоро вернуться домой. Думаю, я тогда ужасно скучала. Позже я нашла тетрадь с ее стихами того периода, тетрадь, перевернувшую мое представление о том, какой была эта женщина. Она не была легкомысленной, но обладала большой чувствительностью и очень развитой для того времени внутренней культурой. Могу лишь представить, с какими трудностями она столкнулась за четыре нелегких и долгих года ремесла портнихи, ведь все это время душа рвалась к совершенно другим удовольствиям.

Хотела бы я рассказать, как ждала ее возвращения и страдала, но я ровным счетом ничего не помню. Все это время меня с упоением баловали тетушки: детей не было ни у одной, ни у другой.

Тревожная волна ужесточения законов касательно евреев и сложной ситуации в Польше вскоре дошла и до Франции, поэтому одна из теток увезла меня на неоккупированную территорию. Я смутно помню, что мы жили в маленьком деревенском домике и она часто плакала, так как больше не получала вестей от моего дяди.

В 1942 году эти территории начали утрачивать статус, поэтому ради моей безопасности она отправила меня в католический пансион в пригороде Экс-ан-Прованса. Там я жила до совершеннолетия, не получая никаких вестей от семьи. Я выросла в окружении монахинь и, хотя мне было очень тоскливо, постепенно забыла лица матери, теток, забыла польский, на котором свободно говорила, забыла ждать, когда они вернутся за мной, забыла, как смеяться. В итоге сама тоска стерлась из памяти. Четырнадцать лет подряд я много читала и обучалась музыке, в основном игре на фортепиано. Очень долго отказывалась играть Шопена – он слишком остро и эмоционально напоминал о моих славянских корнях и их исчезновении».

5

Соединительная черта

Знала жаркое лето, как грохочет в небе гроза…

«К моменту выпуска из пансиона в 1957 году монахини стали моей единственной семьей. Тем не менее мне необходимо было узнать о судьбе мамы и тетушек. Мысли об ответе на этот вопрос частенько вгоняли меня в дрожь. На самом деле детский разум постоянно мучился сомнениями, что от меня попросту решили избавиться.

Поездка в Париж дала ответ, который я так боялась получить. Мама, ее сестра и мои дяди были депортированы. Они не выжили. Чтобы разыскать вторую тетю, ту, которая отправила меня в пансион, понадобилось время, и нашла я ее в доме для душевнобольных в пригороде Парижа.

При встрече она меня даже не узнала. Осталось так много вопросов, на которые она оказалась не в состоянии ответить. Тетя находилась там уже десять лет, как и я, взаперти. Мне не удалось узнать, что произошло. Я навещала ее два или три раза, но быстро поняла, что это бесполезно. Она умерла несколько лет спустя, а когда мне передали ее немногочисленные личные вещи, в них я нашла письма моей матери, ее стихи и послание от отца. Позже попыталась разыскать и его, без особой надежды на успех, однако он к тому времени умер, как и остальные.

Приехав в Париж, я поселилась в общежитии для девушек, адрес которого мне дали монахини. Затем устроилась секретаршей у одного врача. Он и его жена довольно быстро привязались ко мне. Надо сказать, я была девушкой тихой и вежливой и в то время не имела никаких амбиций касательно собственной жизни. У них был единственный сын, который пошел по стопам отца в медицину. Естественно, мы начали встречаться и через год поженились.

Я была скромной сироткой, о которой могли только мечтать любые родители. Каждое воскресенье ходила на службу, была приучена к домашнему труду и даже могла время от времени скрасить их досуг игрой на фортепиано. Монахини обрадовались объявлению о моей помолвке, а вот я сама не имела ни малейшего представления, что это на самом деле значит. Я обрела домашний очаг, и это было важнее всего остального.

Я всегда говорю себе, что мне несказанно повезло встретить этого образованного, привлекательного и, самое важное, очень открытого мальчика, который довольно быстро влюбился, в отличие от меня самой. Не то чтобы он мне не нравился, просто я ничего не знала ни о любви, ни о сопутствующих ей чувствах. К тому же я сейчас поймала себя на мысли, что рассказываю вам об этих фактах из своей жизни с некоторой холодностью. Положа руку на сердце, скажу: я много лет жила, не испытывая никаких эмоций. Долгое время мне удавалось изображать в нужный момент и радость, и печаль. На самом же деле происходившее не вызывало во мне отклика. С вашими профессиональными навыками вы легко поймете, почему».

Я утвердительно моргнула. Да, было очевидно, что эта женщина пережила слишком много разлук, чтобы впустить в свою жизнь привязанность к кому-либо, что забытая ею боль была настолько сильна, что она больше никогда не позволила бы себе пережить подобный опыт снова. И главное, я поняла: лагерное клеймо оставляло след не только на самих заключенных, но и на их детях, и потомках их детей, – столкнувшись с человеческим варварством, невозможно жить и игнорировать его. Она продолжила:

«Мне было почти 23, ему 27, мы поженились и поселились в небольшой квартирке по соседству со свекрами, недалеко от бульвара Малезерб.

Первый год совместной жизни был счастливым. В первую очередь я открыла для себя независимость, которой прежде не знала. Кроме того, муж любил гулять и веселиться, иногда брал меня с собой. Когда я вечером оставалась одна, часто упражнялась в писательстве, поскольку в глубине души всегда чувствовала некоторую тщетность этой комфортной, но пустой жизни.

В какой-то момент я заговорила с мужем об этом. Он ответил следующее:

– Знаю, нам пора завести ребенка, если ты об этом, и мои родители постоянно намекают, но зачем торопить события?

Говоря о бессмысленной череде дней, когда мы готовили обед для всех, ужин для нас двоих или выходили развеяться, я не подразумевала материнство. И, честно сказать, не стремилась стать матерью. Я только-только начала понимать, что означает женственность. Мужу нравилось, когда я наряжалась, делала макияж, он считал меня красивой. Другие мужчины тоже делали комплименты, все это было для меня в новинку. Иметь ребенка? Нет, что вы, я об этом даже не помышляла.

И не решилась сказать ему об этом. Однако меня не покидало чувство, что из-за материнства я снова окажусь запертой в четырех стенах на долгие годы, и эта мысль была невыносима. Муж понял это по-своему и даже почувствовал облегчение. В конце концов, у нас обоих была тяга к свободе. Именно поэтому он и предложил заняться изучением литературы, так как я была по-настоящему увлечена ею. Спустя два года после свадьбы я поступила в Сорбонну.