Страницы старого дневника. Фрагменты (1878-1883). Том 2

Г. С. Олкотт

Страницы старого дневника. Фрагменты (1878–1883)

Выражаем благодарность фирме ООО «Строительный Союз Светлый» за помощь в издании книги

© Базюкин В. В., перевод, 2016

© Издательство «Дельфис», 2016

Глава 1

Путешествие

Хотя, покинув американскую землю, мы и взошли на корабль 17 декабря 1878 года, но вырваться из американских вод нам удалось лишь в половине первого пополуночи 19-го числа, так как мы упустили время прилива 18 декабря и вынуждены были бросить якорь в Лоуэр Бей, что находится в нижней части Нью-Йоркской бухты. Невозможно описать состояние, в котором пребывала Е.П.Б., – она бушевала, изливая весь свой гнев на капитана, лоцмана, техников, владельцев судна и даже на сам прилив! Очевидно, мой дневник тогда находился в её дорожной сумке, поскольку я нахожу в нём следующую запись:

«Великолепный день. Небо ясное, голубое, безоблачное, но при этом дьявольски холодно. Приступы страха продолжались до 11. Телом трудно управлять… Наконец лоцман вывел наш пароход за отмель Сэнди Хук. По счастью, нам удалось не напороться на мель!.. Весь день без устали занималась поглощением пищи – в 8, 12, 4 и 7. Е.П.Б. ест, как три голодных борова».

Я не до конца понимал, что означает фраза, записанная рукой Е.П.Б. в моём дневнике 17 декабря 1878 года: «Всё неясно – но на душе покойно», вплоть до того момента, пока много лет спустя в Лондоне племянница Е.П.Б. не перевела для меня отрывок из письма, которое Е.П.Б., её тётушка, отправила из Лондона 14 января 1879 года её матери, г-же Желиховской, – племянница Е.П.Б. любезно согласилась передать мне его копию для последующего использования в книге. Е.П.Б. писала тогда своей сестре следующее:

«Направляюсь в Индию. Лишь одному Провидению ведомо, что уготовило нам будущее. Возможно, эти портреты станут последними. Не забывай свою сестру-сироту, теперь уже в полном смысле этого слова.

Прощай. Мы отплываем из Ливерпуля 18-го декабря. Да хранят вас всех незримые силы!

Напишу тебе из Бомбея, если всё-таки доберусь туда.

ЕЛЕНА.ЛОНДОН, 14 января 1879 года».

Если всё-таки доберётся туда? Значит, она вовсе не была уверена в том, что это случится и что нью-йоркское предсказание действительно не исполнится. Прекрасно, но как тогда быть со всеми этими романтическими настроениями, жившими в нас тогда и связанными с тем, что Е.П.Б. было заранее известно о предстоящем успехе нашей индийской миссии. Одно здесь не стыкуется с другим.

На борту нашего корабля находилось всего десять пассажиров: нас трое – Е.П.Б., Уимбридж и я; англиканский священник с женой; весёлый розовощёкий помещик из Йоркшира; капитан англо-индийской армии с женой, а также ещё одна дама и один джентльмен. Можно ли описать, через что пришлось пройти этому несчастному священнику в те дни: на него обрушились сразу и морская болезнь, и пробирающий до костей ледяной холод, и постоянная сырость, и ежедневные стычки с Е.П.Б.! И всё же, несмотря на то, что она безапелляционно заявила ему прямо в лицо всё, что думает о его ремесле, подчас подкрепляя свои слова такими выражениями, от которых кровь стыла в жилах, ему хватило широты ума, чтобы разглядеть в ней самые благородные черты её характера, так что при расставании он почти рыдал, прощаясь с ней. Позднее он прислал ей свою фотографию и просил Е.П.Б. прислать ему свою.

Хорошая погода сопутствовала нам лишь первые три дня. Затем она резко изменилась, и 22-го числа, как пишет Е.П.Б., «задул ветер, и начало штормить. Дождь и туман просачиваются даже в каюту. Все страдают от морской болезни, кроме миссис Вайз и Е.П.Б.; Молони (я сама) распевает песни».

Утро следующего дня было снова ясным, но уже в полдень на нас обрушился ужасный шторм. Капитан «весь вечер рассказывал нам жуткие истории о кораблекрушениях и гибели в морской пучине. Миссис *** и мистер *** были напуганы до беспамятства». Демоны бури преследовали нас с таким упорством, словно поступили на службу к противникам нашего Т. О. Казалось, все ветра, которые Эол спрятал в мешки для Одиссея, вырвались наружу и теперь вовсю бесновались на воле. За все числа: 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30 и 31 декабря – у меня сделана одна-единственная запись: «Тянутся длинной чередой дни и ночи, полные скуки, бестолковой суеты и злоключений. Ночью волны швыряли наше судно из стороны в сторону как скорлупку. Днём же часы тянулись так, словно каждый из них был длиной в целый день. В нашей разношёрстной компании всем уже порядком прискучило лицезреть физиономии друг друга».

На одной из страниц Е.П.Б. пишет: «Всю ночь нас качало, крутило и трясло. Г.С.О. болен и слёг в постель; всё однообразно, глупо и тягостно. Скорее бы ЗЕМЛЯ! Скорее бы оказаться ДОМА, в Индии!»

Мы проводили старый и встретили Новый год. В судовой колокол дважды пробили восемь склянок, а внизу, в машинном отделении, в соответствии с обычаем матросы били каждый кто во что горазд – в колокольчики, кастрюли, стальные балки, во всё, что только могло издавать звон.

В первый день наступившего нового года мы вошли в Ла-Манш – под покровом густого тумана, каким было окружено и наше собственное, всё ещё никак не проявившееся будущее. Усиленно пыхтя и стараясь не столкнуться с соседними судами, мы двигались вперёд. Затем в 2 часа пополудни на борт поднялся лоцман, весьма пожилой и словно поросший мхом человечек, и уже в 5:30 мы бросили якорь у Дила. Как потом обнаружил наш капитан, у лоцмана были серьёзные проблемы со зрением: он не различал красный и зелёный цвета, – и мы не миновали бы беды, если бы не неусыпная бдительность капитана Саммера, замечательного малого, настоящего украшения британского торгового флота. Будь у нашего лоцмана всё в порядке со здоровьем, капитан сумел бы провести наш корабль вплоть до самой гавани Темзы и тем избавил бы нас от скучного дня, проведённого в Ла-Манше.

Одним словом, нас окутывал плотный туман, двигаться вперёд приходилось буквально на ощупь, и в конце концов мы вынуждены были встать на якорь и во вторую ночь, и только утром следующего дня удалось нам дотащиться до Грэйвсенда, откуда поездом мы добрались и до Лондона. Так закончился первый этап нашего долгого путешествия.

С радушным гостеприимством нас приняли в своём загородном доме в Норвуд-парке доктор и миссис Биллинг. В этот дом и потянулись все наши лондонские друзья и корреспонденты: Стейнтон Мозес, Мэсси, доктор Уайльд, преподобный Эйтун с супругой, Генри Худ, Палмер Томас, супруги Эллисы, А. Р. Уоллес, несколько индийских студентов, изучавших право и медицину, миссис Ноулз и многие другие наши знакомые обоих полов. 5 января я провёл заседание британского отделения ТО., на котором были сформированы исполнительные органы отделения.

Всё время нашего пребывания в Лондоне было целиком заполнено всякими заботами, связанными с деятельностью Общества: мы принимали посетителей у себя и сами посещали Британский музей и множество других достопримечательностей. Вдобавок ко всему Е.П.Б. производила свои феномены, а миссис Холлис-Биллинг устраивала сеансы с участием своего духовного водителя по имени Ски – это имя широко известно в кругах спиритуалистов во всём мире.

Самым поразительным случаем, происшедшим за время нашего пребывания в Лондоне, явилась встреча трёх из нас с одним из Учителей в то самое время, когда мы прогуливались по Кэннон-стрит. В то утро Лондон был окутан столь густым туманом, что, двигаясь по одной стороне улицы, было совершенно невозможно разглядеть, что делается на другой – туман даже по меркам Лондона был необычно плотным. Двое моих спутников первыми увидели его, так как я шёл слишком близко к бордюру тротуара и внимательно следил лишь за тем, чтобы не оступиться. Но, услышав их восклицание, я тут же оглянулся, и глаза мои встретились с взглядом Учителя, который, полуобернувшись, смотрел из-за плеча прямо на меня.

Я не признал в нём никого из своих знакомых, но тут же узнал черты лица одного из Возвышенных – раз увидев, такое лицо уже не забудешь никогда. Как Солнце обладает своим собственным, ни на что другое не похожим сиянием, отличным, например, от сияния Луны, так и здесь: одно дело – выражение лица какого-нибудь славного обычного мужчины или женщины и совсем другое – какое-то нездешнее, неземное выражение лица Адепта. Сквозь глиняный светильник его тела, как выразился бы просвещённый Маймонид[1], исходит лучезарный внутренний свет пробудившегося духа.

Все мы, трое друзей, побыли ещё какое-то время в районе Сити, а затем, также втроём, вернулись в дом Биллингов. Не успели мы переступить порог дома, как миссис Биллинг и Е.П.Б. сообщили нам о том, что их посетил Брат, который рассказал им о своей встрече с нами, – назвав всех троих поимённо, – в районе Сити.

Любопытные подробности сообщила нам миссис Биллинг. По её словам, парадная дверь была заперта на засов, как обычно, так что ни один человек не мог бы зайти в дом без звонка у парадного. Тем не менее, выйдя из гостиной, чтобы через коридор передней направиться в комнату Е.П.Б., она неожиданно наткнулась на высокого незнакомца, стоявшего в коридоре между дверями, ведущими в гостиную и в комнату Е.П.Б. Она описала его как индуса чрезвычайно высокого роста и приятной наружности, который смотрел на неё каким-то особо острым взглядом, как будто пронизывающим её насквозь. От удивления она не могла проронить ни слова, но тут незнакомец сказал ей: «Я к мадам Блаватской» – и затем двинулся в сторону двери, ведущей в комнату, где и находилась в эту минуту Е.П.Б. Миссис Биллинг открыла перед ним дверь и пригласила его внутрь. Он вошёл в комнату и направился прямиком к Е.П.Б., приветствовал её поклоном на восточный манер, а затем заговорил с ней на языке, который миссис Биллинг никогда не приходилось до этого слышать, несмотря на то, что её медиумистическая практика позволяла ей ранее неоднократно вступать в мгновенный контакт с представителями самых разных национальностей. Естественно, миссис Биллинг поднялась на ноги, чтобы тотчас выйти из комнаты, однако Е.П.Б. пригласила её остаться и просила извинить за то, что она будет говорить с гостем на другом языке, ибо им необходимо обсудить некое мероприятие оккультного характера.

Я не могу с уверенностью утверждать, что визит этого темнокожего таинственного индуса послужил подкреплением психических сил Е.П.Б., но за обеденным столом в тот вечер она порадовала сердце хозяйки тем, что извлекла для неё из-под края стола японский чайничек самого изящного вида – думаю, по просьбе самой же хозяйки, хотя не стану этого утверждать со всей определённостью. Кроме того, она «помогла» Мэсси в кармане его собственного пальто, висевшего в передней, обнаружить коробочку-визитницу, инкрустированную в индийском стиле. Я упоминаю здесь об этом лишь вскользь, поскольку сомнения в честности действий Е.П.Б. могут кого-то заставить объяснить весь этот случай простым мошенничеством с её стороны.

Точно так же я лишь упомяну и о случае, который поразил всех нас – тогда ещё не приобретших критического склада ума – и заставил говорить как о подлинном чуде. Вечером 6 января Ски велел мне отправиться в Музей мадам Тюссо, предупредив, что под левой ногой скульптуры под номером 158 я обнаружу записку, написанную мне неким лицом. На следующее утро преподобный Эйтун, доктор Биллинг, мистер Уимбридж и я, как было велено, отправились в Музей восковых фигур и действительно в указанном месте обнаружили ту самую записку, о которой меня предупредили накануне. Однако в моём дневнике записано, что утром 6 января Е.П.Б. вместе с миссис Биллинг посещала Британский музей, а поскольку их обеих не было дома, то ничто не могло им помешать посетить также и Музей мадам Тюссо, если бы такая мысль им пришла в голову. Так что, если исходить из имевшейся у нас свидетельской базы, то некоторые крючкотворы могли бы действительно заметить, что дело сие совершенно бездоказательно, но тем не менее я полагал тогда и продолжаю думать сегодня, что это был всё-таки подлинный феномен.

На следующий вечер мы снова устроили сеанс с участием Ски и были весьма рады услышать от него признание в том, что он является посланцем Учителей, и некоторых из них он даже назвал по имени. Более того, в кромешной темноте сеанса он бросил мне широкую шёлковую косынку, на которой были написаны имена некоторых Учителей. Размером она была в квадратный ярд с четвертью.

Следующим же вечером после ужина Е.П.Б. разъяснила нам, в том числе и двум присутствовавшим гостям, природу двойственности своей личности и рассказала о законе, лежащем в основе этого. Она подтвердила, что такова реальность: в один какой-то момент она представляет собой одну личность, а в следующую минуту – уже иную. В подтверждение своих слов она представила нам ошеломительное доказательство. Представьте, мы все находимся в гостиной и в вечерних сумерках ведём общую беседу. Она молча сидит у окна, обе руки её сложены на коленях. Наконец она окликает нас и взглядом указывает вниз на свои руки. Мы видим: одна из них, как всегда, изящна, словно выточена рукой скульптора, и имеет свой обычный белый цвет, но другая явно могла принадлежать только мужчине, она была длиннее и отличалась смуглым, точно у индуса, оттенком кожи. Когда мы с удивлением взглянули на её лицо, то увидели, что волосы её и брови также изменили свой цвет: из светло-русых они стали чёрными, как смоль! Можно объяснить это гипнотическим действием майи, но как тонко всё было сделано: вслух не было произнесено ни единого слова внушения! Возможно, это была действительно майя, потому что, помню, на следующее утро волосы у неё всё ещё были темнее обычного, а брови – совершенно чёрного цвета. Она обратила на это внимание и сама, когда, смотрясь в зеркало, заметила мне, что позабыла убрать следы изменений в своей внешности, и тогда, отвернувшись от меня, два-три раза провела руками поверх своего лица и волос, а когда повернулась снова лицом ко мне, то уже опять была сама собой.

15 января мы отправили самую тяжёлую часть нашего багажа в Ливерпуль.

17-го числа я подписал распоряжение, согласно которому генерал-майор А. Даблдэй назначался временно исполняющим обязанности президента Т.О., Дэвид А. Куртис – исполняющим обязанности секретаря-корреспондента, а Дж. В. Мэйнард – казначеем. У. К. Джадж до этого уже был избран секретарём-регистратором.

Вечером того же дня в 9.40 мы выехали с вокзала Юстона в Ливерпуль после двух недель чудесного пребывания среди своих добрых друзей и коллег. Многие из них пришли нас проводить, и я помню – словно всё это было только вчера, – как мы с доктором Джорджем Уайльдом мерили шагами зал ожидания, обсуждая некоторые вопросы религиозного характера. Следующий день мы провели в ливерпульском Большом западном отеле, а в 5 часов пополудни под потоками проливного дождя взошли на борт парохода «Спик Холл». Само судно было грязным и неприглядным на вид, а если добавить к этому непрекращающийся дождь, запах прелых ковров и драпировки кают-компании и личных кают, хмурые лица сорока пассажиров, пребывавших в таком же мрачном расположении духа, как и мы сами, то всё это в наших глазах служило зловещим предзнаменованием перед нашим долгим плаванием в Индию. Грязь и шум сопутствовали нашей посадке в Нью-Йорке, те же грязь, шум и зловоние теперь присутствовали и при нашей посадке на корабль в Ливерпуле. Нужно было очень сильно мечтать о далёкой солнечной Индии и очень ярко в своём воображении рисовать себе лица наших будущих индийских друзей, чтобы в этой угнетающей обстановке не потерять присутствия духа.

Мы простояли на якоре в Мерси всю ночь 18-го числа, но на заре следующего дня нам всё-таки удалось тронуться в путь. В моём дневнике сохранились наши тогдашние впечатления от окружавшей нас обстановки:

«Всё на нашем корабле находится в самом плачевном состоянии. Судно загружено почти по самую ватерлинию, как будто оно везёт железные рельсы. Море сильно штормит, и каждый накатывающий вал, кажется, готов встать непреодолимой преградой на нашем пути. Каюта, доставшаяся мне и Уимбриджу, располагается в передней части главной палубы, и мы, таким образом, совершенно отрезаны от путей сообщения с кают-компанией, находящейся на корме. Для нас, неискушённых в морских плаваньях сухопутных жителей, любая попытка добраться до неё может стоить жизни. Да и для привыкших ко всему стюардов это, по-видимому, так же нелегко, судя по тому, что до трёх часов пополудни нам так ничего и не принесли поесть».

Те же злоключенья преследовали нас и на следующий день, и, если бы не корзинка с бутербродами, которую нам вручили в Лондоне и которая, по счастью, оказалась именно в нашей каюте, нам пришлось бы изрядно голодать. Е.П.Б. между тем в самых живописных выражениях сообщала и обслуге корабля, и пассажирам всё, что она думает по поводу происходящего, введя их в такое смущение своим забористым языком и еретическими суждениями о мире, что выслушивание её речей стало сущим мучением для всех, за исключением двух-трёх человек. Качка была ужасная, и от одного толчка Е.П.Б. так резко отбросило в сторону, что она ударилась о ножку обеденного стола и сильно ушибла колено.

На третий день я и Уимбридж получили от неё категорический приказ явиться в её каюту, расположенную на корме, и тогда мы, закатав брюки по колена, с туфлями и носками в руках, мелкими перебежками пересекли скользкую от воды палубу, выбирая удобную минуту, когда крен судна бывал не столь велик. В каюте царил полный разгром, повсюду была вода, намокшие ковры вздулись, кругом лежали промокшие насквозь вещи и стоял тяжёлый смрад, вполне ожидаемый после того, как каюта простояла наглухо запертой в течение двух-трёх дней. Е.П.Б. лежала в постели, так как не могла двигаться самостоятельно из-за ушибленного колена, и только её громоподобный голос гремел в узком пространстве тесной каюты, когда она вызывала корабельную горничную: «Ми-и-сис Йетц!» (миссис Йэйтс).

О, Бискайский залив, в каком же неприглядном виде предстал ты перед нами, бедными морскими странниками, истерзанными морской болезнью! Мыс Финистер мы миновали в ночь на 23 января и тем наконец спаслись от ярости этого бушующего залива. Однако и в тот день нам ещё не удалось полюбоваться видом солнца, и наши переходы из своей каюты в кают-компанию напоминали форсирование водных преград.

На следующий день наконец распогодилось, и мы увидели над собой лазурное небо, а впереди и вокруг себя сапфировую синь моря. Задул по-весеннему ласковый, приятный ветерок, и наши изрядно потрёпанные пассажиры стали выползать наружу, чтобы погреться в приветливых лучах яркого солнца. Розово-опаловые берега Африки, подёрнутые перламутровой дымкой, вставали перед нашим взором из моря, словно сказочные волшебные утёсы. Делая по 250–300 миль в сутки, мы подошли к Средиземному морю, прошли Гибралтар, Алжир и направились к Мальте, где и простояли всю ночь на 28 января, пополняя запасы угля.

Днём мы сошли на берег, чтобы полюбоваться живописными видами крепости и города, вошедшими в историю благодаря героизму, проявленному как со стороны защитников, так и со стороны осаждавших войск.

Наутро мы снова отправились в путь на своём судне, в котором все углы и закоулки теперь были забиты угольной пылью, и, словно в тон этому, испортилась и погода сразу же после нашего отплытия из порта. Наше несчастное судно крутило и швыряло из стороны в сторону в волнах, которых и заметить-то было бы невозможно на менее перегруженном корабле. Разумеется, с лиц пассажиров сошли все следы прежней весёлости, и мы лежмя лежали, сражённые морской болезнью. Единственным утешением нам служило то, что Карма наконец настигла и саму Е.П.Б., прежде высмеивавшую нас за отсутствие силы воли и демонстрировавшую образцы выдержки, – она точно так же лежала, страдая от морской болезни. Теперь настала наша очередь поязвить на её счёт, и мы пользовались этим случаем на полную катушку.

2 февраля мы вошли в Порт-Саид, все сошли на берег и, измученные бурями и невзгодами, наслаждались блаженным покоем в течение двух дней и ночей, пока шли по Суэцкому каналу. Нужно напомнить читателю, что всё это происходило задолго до изобретения электрических прожекторов, позволяющих сегодня проходить по всему каналу в ночное время. Наш «Спик Холл» вошёл в канал в половине одиннадцатого ночи 2-го числа и пришвартовался на ночь у арабской деревушки под названием Хандара, где в арабской кофейне нам принесли настоящий чёрный кофе и побаловали кальяном. Следующую ночь мы провели у стоянки, расположенной в пяти милях от Суэца…

В полдень 15-го числа мы находились уже всего в 160 милях от бомбейского маяка и следующим утром вошли в бомбейскую гавань. Последнюю ночь я долго сидел на палубе, любуясь величием индийского неба и напрягая всё своё зрение, чтобы разглядеть на горизонте первые проблески бомбейского маяка, и, когда наконец он показался, словно светильник, восстающий прямо из морских вод, я отправился спать, чтобы дать отдых измученному телу перед трудами следующего дня…

Не успел наш корабль бросить якорь, как на борт поднялись три джентльмена-индуса, разыскивавших нас. Вначале мы не признали ни в ком из них своих знакомых, но, когда они назвались, я поочерёдно заключил каждого из них в объятья, крепко прижав к своей груди. Оказалось, это были Мулджи Тэкерси, пандит[2] Шьямджи Кришнаварма и мистер Балладжи Ситарам – все они являлись членами нашего Общества…

Ступив на индийскую землю, я первым делом нагнулся и поцеловал гранитную ступеньку набережной – это был мой инстинктивный жест, своеобразный ритуал пуджи. Вот наконец мы и достигли священной земли, и все воспоминания о невзгодах нашего опасного и мучительного плавания оказались тут же забыты, вся горечь несбывшихся в прошлом надежд тотчас сменилась окрыляющей радостью от того, что мы стоим на земле великих Риши, находимся в колыбели великих религий, в обители Учителей, на родине наших смуглолицых братьев и сестёр, а жить и умереть рядом с ними – это и было нашим самым заветным желанием. Все те ужасы, о которых нам твердили наши спутники по путешествию, – о том, что, дескать, у них слабые моральные устои, что они склонны раболепствовать и льстить и не способны ни хранить верность, ни вызывать уважение у европейца, – всё это тут же улетучилось из нашей памяти. Мы любили их за древность их истории, невзирая ни на какие их нынешние несовершенства. Да мы были готовы любить их ни за что, просто так! И что касается меня, то я сохранил в себе это чувство вплоть до сегодняшних дней. В самом прямом смысле слова эти люди стали моим народом, а их страна – моей страной. И пусть благословенные Риши пребудут с ними и с этой страной во веки веков!

Глава 2

Мы обосновываемся в Бомбее

Улицы Бомбея очаровали нас своей поразительной, подлинно восточной атмосферой. Эти высокие и оштукатуренные многоквартирные дома, эти необычные одежды местного населения, являвшего собой пёструю смесь разнообразных азиатских культур; эти повозки самого причудливого вида; это захлёстывающее влияние всей стоявшей перед глазами картины на наши художественные чувства и это восхитительное чувство, что наконец-то мы достигли осуществления своих давно лелеемых надежд и вот теперь стоим среди дорогих нашему сердцу «варваров», встретиться с которыми и жить среди которых было нашей давнишней мечтой, ради которой мы пересекли столько морей, прошли через столько бурь, – все эти яркие воспоминания наполняли нас чувством восторга.

Ещё до нашего отъезда из Нью-Йорка я написал Харриканду письмо с просьбой подыскать для нас какой-нибудь маленький чистенький домик, расположенный в индийском квартале, с минимальным числом обслуги, так как мы не собирались тратить на роскошь ни пенни. И вот теперь нас привезли в его собственный дом на Гиргаум Бэк Роуд – довольно уединённое строение, примыкавшее к его фотостудии со стеклянной крышей. Дом был явно тесен, но, найдя всё в нём совершенно очаровательным, мы чувствовали себя на верху блаженства.

Кокосовые пальмы склоняли свои широкие листья над нашей кровлей, а душистые индийские цветы радовали своим ароматом – после отвратительного морского путешествия всё это казалось нам подлинным раем. Супруги наших индийских друзей в тот же день нанесли визиты Е.П.Б. и мисс Бэйтс, а всю нашу компанию осчастливило своим посещением несколько джентльменов из числа индусов и парсов. Однако настоящий поток посетителей начался на следующее утро, когда весть о нашем прибытии успела разнестись по всему городу.

Уимбридж – художник по профессии – и я просиживали вместе часы, наблюдая за людской рекой, заполнившей собой всё пространство улицы. Нас буквально пьянил вид проходящих перед нашими глазами интереснейших субъектов, всё так и просилось быть запечатлённым в карандаше или красках: запряжённые волами повозки, телеги и мелькающие среди них человеческие фигуры – всё представляло живой интерес для глаза художника.