скачать книгу бесплатно
– Солнышко моё… А что сталось с нашей квартирой?
– Дом стал музеем. Если хочешь – сходим туда, – в ту минуту Прасковье казалось, что они вот так запросто, держась за руки, пойдут в музей Москвы XVII века.
– Девочка моя любимая… Тебе только по музеям со мной ходить… Разумеется, я был бы рад, но я и в одиночку схожу в тот музей. – Он погладил её по волосам.
– Ну что, будем ложиться? Или выйдем ненадолго? – она пыталась понять, устал ли он.
– С удовольствием прогуляюсь, – с готовностью согласился Богдан.
Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.
Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.
– Рожки не отморозишь? – спросила шутливо.
– Да нет, – он сжал её руку. – Шерсть хоть седа, да густа.
Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.
– Ты не представляешь, как я скучал по снегу… – он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.
У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.
Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.
– Родная моя, единственная, солнышко моё, – он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.
Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:
– Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.
– Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? – иронически усмехнулся Богдан.
– Причём тут честь, Богдан? – возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. – Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, – она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.
Какое всё-таки успокоение – спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала… Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его – вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.
– Чёртушка любимый! – она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.
Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.
– О чём ты, солнышко моё? – встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.
Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.
А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.
Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.
– С днём рождения, мой хороший! – поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.
– А ведь верно – нынче мой день рождения, – сообразил он. – Как вспомнишь, сколько мне лет – оторопь берёт.
– Пойдём позавтракаем? – предложила она.
– Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, – улыбнулся он.
– Ну беги, любимый! – она поцеловала его рожок. – Я пока приведу себя в порядок.
Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.
Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.
Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.
Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:
– А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило…
– Ничего, Богдан, всё нормально, – успокоила она. – Это не страшно, это женские дела. – Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.
Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», – сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.
Прасковья захватила на завтрак подарок – икону его святого покровителя – Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.
– Спасибо, Парасенька. Очень тронут, – он поцеловал ей руку. – Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.
– Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот – это Богдан по-церковному.
Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:
«Священномученик Феодот был епископом в городе Киренее, на острове Кипр. Жил в начале IV века, в царствование жестокого гонителя христиан Лициния. Прежде, нежели стал епископом, своей проповедью он обратил ко Христу множество язычников острова Кипр. Когда правитель острова, ненавистник христиан, подобный Лицинию, Савин приказал привести Феодота к себе на суд, но святитель, узнав об этом и не дожидаясь прихода посланных, сам явился к правителю. Феодота всячески мучили и наконец бросили в темницу, чтобы придумать для него лютейшую казнь. Но в это время воцарился Константин, гонения на христиан прекратились; объявлена была свобода верования, и Феодот, освобожденный из темницы, снова начал епископствовать в Киренее и через два года скончался. Это было в 320 году».
Ого, да тут и английский текст есть, да ещё и шрифт стилизован под готику.
Богдан смотрел на неё расстроганно-печально.
– Согласись, в ваших биографиях есть кое-что общее, – погладила его Прасковья по руке. – Ты ведь тоже сам явился.
– Ну… чуть-чуть есть общее, – согласился Богдан. – Правда, есть… Недаром существует мнение, что имя влияет на судьбу человека. Вот, видимо, отсюда и сходство. Как знать, может и у меня впереди два года. Не так уж это мало, если вдуматься. Мы прожили с тобою неполные семь, и это было так чудесно, так долго…
– А где это – Кириней? – поспешно спросила Прасковья, хотя её это не слишком интересовало.
– Это северное побережье, сейчас турецкая часть. Не слишком далеко от того места, где мы с тобой бывали.
Наконец Прасковья собралась с духом.
– Чёртушка! – проговорила она, глядя в его голубые лучистые глаза. – У меня для тебя ещё один подарок. Впрочем, кто его знает, подарок это или не подарок… – Он продолжал смотреть на неё с печальной лаской, подперев щёку ладонью. Ей стало страшно. Вдруг не надо ему всё это? Он так устал, да и она устала, зачем новые хлопоты?
Ей показалось, что в глазах его мелькнула догадка. Что делать? Надо сказать.
– Богдан, я, похоже, беременна.
– Солнышко моё, – он взял её руку и потёрся об неё лицом. – Неужели правда? Ты не ошиблась? Ведь мы с тобой… всего один раз… Неужели тогда?
– Выходит, что тогда. Срок ещё микроскопический. Однако тест показал. У меня, действительно, небольшая температура, ты верно заметил. Это бывает в начале беременности, называется термотоксикоз, скоро пройдёт.
– Девочка моя, я так ошеломлён, что… я даже не знаю, что сказать, – он подвинул свой стул к её, обнял за плечи. – Неужели это возможно? Так страшно… за тебя… и за всё. Страшно тебя отпускать. Мы, конечно, должны жить вместе, но заниматься всем этим: объяснением с мужем, разводом и прочим – это тебе сейчас не по силам. Ведь как я понимаю, дело не только в муже… Не хватало тебе ещё дополнительной нагрузки. Давай сделаем так: отдохни, просто отдохни эти два дня, а потом… потом решим, что и как – ладно?
– Ну, конечно, – легко согласилась Прасковья. – Всё равно дело сделано, сама судьба распорядилась, чтоб мы были вместе.
– Господи, ведь мы такие старые… – Богдан слегка прикусил нижнюю губу, словно вспомнив что-то страшное. – Впрочем, мои родители родили меня тоже довольно поздно.
– Скажи, – спросила она неожиданно для самой себя, – а твои родители любили друг друга?
– Да, – ответил он уверенно, словно удивившись её вопросу.
– Ты мало мне о них рассказывал. Кое-что об отце, а о маме – почти ничего…
– Знаешь, я родителей немного побаивался, – улыбнулся он. – Любил, конечно, но побаивался. В них было что-то грозное, важное, мне хотелось подтянуться, быть лучше, достойнее. Ведь они меня оставили при себе, не отдали в чертовскую школу, значит, они были для меня не просто родителями, но и начальниками. Признаться, я не знаю, почему им позволили не отдавать меня в чертовскую школу, что вообще-то не принято. Думаю, оттого, что у обоих – независимо друг от друга – было высокое место в чертовской иерархии. У нас, чертей, ведь иерархическое общество, и каждый знает своё место в иерархии. Так вот у моих родителей было высокое место. Я их не просто любил как родителей, но и уважал как высших и заслуженных чертей. При этом помню свою детскую мысль: если у меня когда-нибудь родятся дети – буду с ними проще, ближе, чем мои родители со мной. А ещё родители мои были очень красивые, породистые, чистокровные черти, и это мне очень нравилось. Фотографии этого не отражают, – он, чуть улыбаясь, смотрел куда-то внутрь себя. – Отец был скорее интеллектуал, учёный, изобретатель, а мама – настоящая боевая чертовка. Диверсантка. Чертовски смелая. И чертовски красивая. В молодости лично участвовала в самых рискованных операциях, а потом – планировала операции, готовила боевых чертей. Родители поженились в ранней молодости, по выходе из школы, у них были два сына-двойняшки, они выросли и служили в самом элитном чертовском спецназе и погибли совсем молодыми, одновременно, до моего рождения. Я не встретился с ними в этом мире. После их смерти родили меня. Знаешь, когда я был на границе этого и того мира, а я там побывал, и даже дважды – мне кажется, я их видел. Крепкие, здоровые, красивые черти – я их узнал. Они пришли ко мне с той стороны – наверное, чтоб поддержать меня. Ну ладно, не буду тебя утомлять мракобесием, как выражалась моя тёща.
Я, как ты знаешь, получился ни то ни сё. Разве что научился плавать и стрелять довольно прилично. Но плавание не пригодилось, пострелять, правда, пришлось. Психически я больше похож на отца, некоторая техническая изобретательность у меня от него.
16
– Ты не рассказывал мне об этом… Вот, оказывается, почему у нас получились двойняшки, это, говорят, наследственное свойство.
– Наверное… – неопределённо протянул Богдан.
– Ты мне говорил, как звали твою маму, но я забыла; как-то необычно.
– Аглая Андреевна, если по-русски. Аглая это имя одной из трёх граций, означает это «блеск, красота, сияние» – вполне чертовское имя. Кажется, так звали одну из дочерей Зевса. Бабушка называла её на французский лад – Аглаэ. Одного из моих братьев звали Андреем – в честь деда по матери… Ты ещё не сходила к врачу, Парасенька? – вернул он её к сегодняшнему дню. – Пожалуйста, сделай все, какие ни есть, анализы – ладно? Мы ведь такие старые, а я ещё и очень потрёпан.
– Пока нет, анализы не делала. Через пару недель можно будет уже сделать УЗИ. Ну и анализы сдам.
– Господи, это какое-то чудо, – проговорил Богдан словно про себя. – Так должно было случиться… Наш третий…
– На самом деле, Богдан, – четвёртый, – сказала Прасковья и тут же пожалела, что сказала.
– Как? – он весь болезненно напрягся. – Это было… тогда? И ты?..
– Да, Богдан, тогда я тоже была беременной. И был мальчишка, чертёнок, УЗИ уже показало хвост и всё что положено. Но случился выкидыш на позднем сроке, сильное кровотечение. Я долго болела. До сих пор жалею того чертёнка. Ты, наверное, подумал, что я сделала аборт. Так вот этого не было, даже в мыслях не было. Я так и звала его про себя – Чертёнок. Думала: ты вернёшься – и назовёшь, как захочешь, а пока – Чертёнок.
– Бедная моя девочка, – Богдан напряжённо смотрел на неё, словно боясь дотронуться. – Сколько ты из-за меня натерпелась, моя ясочка.
– Это не так, мой родной, – возразила Прасковья. – Всё лучшее в моей жизни – от тебя и связано с тобой. Как-то раз Егор сказал: «Не было бы Богдана – не было бы и твоей карьеры. Ты сделала свою карьеру из его жизни».
– Какая странная мысль, – с сомнением прищурился Богдан. – Особенно для автомеханика странная.
– Может быть и странная, но ты на всякий случай помни: ты – вся моя жизнь. Все мои мысли – так или иначе от тебя, все мои радости – тоже от тебя. Ты ведь ужасно умный, и как раз ты, а не я себя недооцениваешь. Помнишь, ты предсказывал, что партий не будет, а будет что-то вроде рыцарских орденов?
– Ну да, что-то, возможно, говорил… – неопределённо промямлил Богдан.
– Так вот это случилось. Это есть! Наше объединение «Святая Русь», в которой и я состою, – это ведь не партия – это рыцарский орден. Что-то отдалённо напоминающее орден меченосцев. И отчасти КПСС, но не реальную, эмпирическую КПСС, а КПСС в замысле, в идее. К сожалению, эту идею никто не понял, включая самих советских руководителей, которые были довольно туповаты. Может быть, Сталин отчасти понял… Но сейчас, кажется, понимание пришло. – Богдан слушал, подперев щёку ладонью и задумчиво глядя на Прасковью, а она продолжала.
– И всё руководство страны, на всех уровнях – сегодня члены этой организации орденского типа. Я тебе потом поподробнее расскажу. И у них повышенная сравнительно с обычными гражданами мера ответственности и орденская дисциплина. И это именно и есть то, что ты когда-то предсказывал. Ты это предвидел ещё тогда, когда не было ни слуху ни духу о такой организации. И когда мне надо что-то придумать – я мысленно спрашиваю тебя, советуюсь. Я считаюсь государственным деятелем, говорят, что у меня кругозор, то, сё, а я – маленькая провинциальная зубрилка и больше ничего.
– Знаешь, Екатерина II, которая нынче почему-то, как я уловил, вошла в моду, – улыбнулся Богдан, – писала, что она-де вовсе не умна – просто она умеет подбирать умных людей.
– Ну вот, – засмеялась Прасковья. – А мне и подбирать не надо: у меня есть ты. И был всегда. Я тебя вызывала и говорила с тобой. И до конца никогда не верила, что тебя нет. – Сейчас ей казалось, что она, в самом деле, не верила и ждала.
– Я тоже, моё солнышко, с тобой беседовал, – растроганно проговорил Богдан. – Давай я принесу тебе горячего чая. Тебе ведь пока можно пить без ограничений? Помню, с двойняшками тебе нельзя было много пить…
– Ну, это уже в конце было, а теперь ещё всё можно. Даже бокал шампанского по случаю твоего рождения.
– Давай лучше безалкогольной медовухи – ладно? Сходим в ресторан русского стиля и выпьем медовухи. А после завтрака пойдём прогуляемся, посмотрим церкви. А завтра воскресенье – помолимся. Нам есть, о чём молиться. – Богдан вздохнул.
Они ещё с полчаса посидели, прихлёбывая чай с мёдом и умилённо глядя друг на друга. Богдан заметно посвежел, морщины вокруг глаз почти исчезли и во всём облике его появилось что-то изумительно привлекательное, чего не было прежде. Она вспомнила: «красивые, чистокровные, породистые черти». Да, он такой. Однако время от времени он взглядывал на неё со смесью испуга и мольбы, его чёткие красивые губы словно складывались, чтобы что-то сказать, но он ничего не говорил, а лишь иногда облизывал губы и чуть морщил лоб. И тут же опять превращался в элегантного, уверенного в себе, красиво стареющего мужчину несколько южного типа.
– Ты похорошел, Богдан, – она провела пальцем по его щеке.
– Твоё облагораживающее влияние плюс косметический салон, – он поцеловал её пальцы. – Я сначала как-то смущался, а потом увидел, что мужики туда ходят за милую душу.
– Публичные персоны – все, – подтвердила Прасковья. – Это я точно знаю.
– Меня удивило, что пользовал меня молодой парнишка, несколько гомосечного вида. Я не знал, что именно мне надо, и попросил совета. Он с парикмахерской развязностью осведомился: «Anti-age? Избираемся куда-то? Или молодая жена?». Я выбрал молодую жену. Он очень толково обследовал мою потёртую физиономию с помощью какого-то оптического приборчика и дал рекомендации, которые тут же и исполнил. Поскольку у меня, в самом деле, молодая жена, перед которой не хочется ударить в грязь лицом, буду навещать этого гомика. – Богдан говорил шутливым тоном, но во взгляде была не проходящая тревога.
Прасковья перепробовала все двенадцать сортов мёда с монастырской пасеки, выставленных на особом столике. Возле каждого сорта – надпись полууставом, из какого растения мёд.
Теперь она просто сидела и смотрела, смотрела, смотрела на своего Чёртушку, впитывая дивную сладость их встречи пополам со сладостью мёда.
– Люблю тебя, – проговорил он одними губами, без звука, но она поняла. Счастье было густое и тягучее, как мёд. И как мёд, чересчур сладкое. И одновременно короткое, как этот завтрак в сводчатом полуподвале. Вдруг возле стола с мёдом раздался звук разбиваемой посуды. Невесть почему упала и разбилась вдребезги розетка – одна из тех, на которые полагалось накладывать мёд. Что вдребезги – понятно: тут каменный пол, а упала-то почему? Никого не было возле стола, сквозняка тоже не было. Прасковье почудился тут мрачный символизм: их счастье не только короткое, но и хрупкое. Она увидела, что и он болезненно поморщился. Кажется, он подумал о том же самом.
– Пойдём, мы же поели, – она торопливо встала.
– Да-да, – согласился он. Они вышли, держась за руки.
17
День уже начал меркнуть, когда они выходили из монастырских ворот, намереваясь погулять, а потом направиться в ресторан «Мишка»: Богдана привлекло название, и он забронировал тут столик, хотя вообще-то в этом не было нужды: туристов в эту зимнюю стужу в Муроме очень мало.
Едва вышли из ворот, к Прасковье подошёл старый монах. Откуда он взялся – вроде не было никого?
– Прасковья Павловна? – в его голосе было что-то не монашеское, даже анти-монашеское. Так говорят люди, привыкшие командовать.
– Да, это я, – не узнавая, взглянула Прасковья на старика. Богдан тоже окинул его изучающим взглядом.
– Здравствуйте, Прасковья Павловна, – продолжал старик. – Моё мирское имя Валерий Николаевич Золочевский, в постриге – отец Варфоломей.
