скачать книгу бесплатно
– Давали задания по специальности, иногда весьма амбициозные, особенно к концу; я, признаться, увлёкся. Я стал руководителем группы подобных мне горемык. Приобрёл навык руководства группой разработчиков, прежде-то я был кустарём-одиночкой, а тут пришлось руководить, да ещё малознакомыми людьми. Я даже не знал, кто они и откуда, черти или люди, языком общения был английский, работали преимущественно онлайн, как у нас – помнишь? – при ковиде. Помимо работы ни о чём не разговаривали, это не полагалось. Зато разрешалось читать в сети художественную и кое-какую философскую и религиозную литературу до двадцатого века и слушать музыку, почему-то только инструментальную. Чего я только не прочёл! Решил для себя: в хронологическом порядке и только в оригинале. Выучил на старости лет древнегреческий, как дедушка Крылов. Впрочем, не совсем с нуля: на Кипре в школе я его учил, хотя и поверхностно. Читал Эсхила. Потом всё подряд: от «Освобождённого Иерусалима» до «Потерянного Рая». А «Божественная комедия» мне даже понравилась. Попробовал немного её переводить на русский. Забавно, что известный перевод Лозинского был мне недоступен: это литература ХХ века, так что в своих опытах я был совершенно независим. Случись сегодня областная олимпиада по литературе, я, пожалуй, заткнул бы тебя за пояс. – Он слегка засмеялся.
– Там, Богдан, не спрашивают ни Тассо, ни Мильтона, – Прасковья ещё раз потрогала его рожок.
– По правде сказать, – он глубоко вздохнул, – я ухитрился хакнуть тамошнюю систему, – в голосе его прозвучала почти детская гордость, – и всё-таки протырился в российский сегмент интернета. Я готов был написать тебе. Хотя вообще-то за это полагалась смерть. Самыми страшными преступлениями в той системе считаются информационные. Узнать то, что тебе знать не положено – это страшнее всех преступлений. Но я решил рискнуть, очень уж тосковал. Подлинно смертельно. Казалось, всё равно… то на это… Словом, хакнул. И легко нашёл известия о тебе, узнал, что ты успешно делаешь карьеру, известный публицист и… и что ты замужем за значительным бизнесменом, даже фотографию увидел всей семьи, Машеньку увидел в платьице в горошек. Я понял, что… что всё кончилось, и тебе лучше меня не знать. Удивительно, но взлом не заметили и мне пришлось жить дальше. Правда, после этого я странно заболел, была высокая температура, которую не могли сбить, галлюцинации, но потом ничего, выздоровел: сильны мы всё-таки, шайтаны. И стал жить. Мне даже сделалось словно бы легче. Наверное, от знания, что с тобой всё в порядке. Работал, придумал кое-что интересное, за что не стыдно отчитаться после смерти перед лицом Светоносного Отца. Смотрел на небо, больше смотреть там не на что. Научился любить тебя как воспоминание.
– Как это? – удивилась Прасковья.
– Очень просто, – он поцеловал её шею. – Погружался в прошлое и проживал заново нашу жизнь: ведь она была такая прекрасная, такая долгая-долгая. Я был счастлив, всегда, каждый день в течение всех этих семи лет нашей жизни. Разве это мало – столько счастья? Ведь мы с тобой так ни разу и не поссорились, и всегда я ждал с радостью тебя с работы. Даже не просто с радостью – с замиранием каким-то. И я снова и снова проживал нашу жизнь, день за днём, шаг за шагом. Я научился чуть ускорять или замедлять эти шаги. Например, я вспоминал, как в самом-самом начале, в театре, ты передала мне программку, и мне безумно захотелось погладить твою чудесную, ангельскую руку, но я, разумеется, этого не сделал: ты бы сочла меня вульгарным приставалой. Вот так я и проживал тот вечер в театре, шаг за шагом. Как мы сидели, как гуляли по фойе, как пошли в буфет, где ты не хотела брать пирожное, чтобы не дай Бог не потолстеть. Я видел это давнее бисквитное пирожное с кремовым узором, с какой-то красной синусоидой посредине и чувствовал, что тебе хочется его съесть, но ты проявляешь волю и характер. Я видел ярко-синие стены, золотые светильники, твои золотые волосы и синюю кофточку. И, знаешь, я был счастлив.
А в другой раз я проживал воскресенье, которое проводил с детьми. Им было пять лет. Ты была в командировке в Италии, во Флоренции, а мы с Мишкой и Машенькой встали поутру, позавтракали, и я повёз их в парк на аттракционы, они тогда были помешаны на всех этих качелях-каруселях. Я заново шёл вместе с ними от дома до метро, мы ехали в метро, по прямой рыжей линии. Я показывал им на схеме, где мы едем. Машенька, кажется, ничего не понимала, но потом показала бирюзовую линию и сказала: «Хочу сюда!». А потом они катались на аттракционах, а я их ждал и ужасно скучал по тебе. Не удержался и позвонил, хотя обычно старался тебя не отвлекать: вдруг ты занята, с кем-нибудь говоришь. Я сказал: «Очень скучаю». А ты ответила: «Я тоже». Я был невероятно счастлив. Золотая яркая осень, наши дети, аттракционы на ВДНХ… Я всё-всё помнил: какой был солнечный день, как кто был одет, хотя, как принято считать, мужчины этого не запоминают. Машенька, в ярко-зелёном пальтишке, была такая ласковая-ласковая, всё вилась вокруг меня, висла на руке. А Мишка был серьёзен и сдержан, спрашивал: «Что такое ВДНХ?», и я старался объяснить. Знаешь, я внутри себя очень по-разному относился к детям. Машенька и ты – это было что-то единое, неразделимое, ангельское. А в воспоминаниях и вовсе всё спуталось, и думал я о вас с Машенькой как о чём-то совсем слитном. Господи, как я вас любил!
– А Мишку? – удивилась Прасковья.
– Ну, Мишка – это что-то попроще: мужик, чёрт. А Машенька ангельской породы. Так я чувствовал с самого начала, когда они только родились.
А потом ты вернулась из Италии и привезла детям деревянного буратино, точно такого, как на картинках в книжке Алексея Толстого, которая принадлежала ещё твоей маме и, кажется, бабушке. Ты сказала, что там везде продают этих буратин, разного размера, это, вероятно, каноническое изображение. Он сидел у нас в кухне на холодильнике.
Прасковья тесно-тесно прижалась к нему, положила голову на шёрстку и очень старалась не плакать.
6
А ближе к утру всё у них случилось. Нежданно и как-то само собой. Было очень долго, печально и нежно. По-осеннему как-то. Совсем не похоже на то, что бывало прежде. Прежде было весело, молодо, победительно. Прасковье нравилось набрасываться на него, покусывать его плечи, нравилось, что он называет её хищницей. «Хищница моя ненасытная!», – шептал он, гордясь и радуясь её радости. А она наслаждалась его крепким, гибким телом. Отдельно – изгибистым чёрным хвостом, которым он иногда шутливо стегал её. В той, прежней, жизни Богдан был чертовски красив, особенно когда загорал, а загорал он, едва выйдя на солнце. Ей было радостно и горделиво, что это стройнейшее и крепчайшее тело совершенно подчинено ей, стремится исполнить любое её желание. Впрочем, желания были незатейливы: быстро, сильно, агрессивно – так ей нравилось. Потом она мгновенно и сладко засыпала: секс был для неё лучшим снотворным. А он вставал и часа два ещё работал. Говорил, что в такие моменты хорошо соображает. Он был чертовски работоспособен.
Всё это было не просто давно – это было с какой-то другой женщиной. Та, что была сейчас, тихонько гладила и целовала его постаревшее, измученное тело, боясь быть хоть каплю навязчивой. Она совсем не искала удовольствия себе, а только любила, любила, любила. Это было совершенно новое чувство, такого она не ощущала никогда. Прежде в центре её вселенной всегда стояла она сама. Растворяться в другом, в других она не умела. Наверное, поэтому и с детьми не задалось.
Это новое чувство растворения длилось и длилось, а потом их тела, не спросившись у них, соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга.
– Парасенька, родная моя девочка, – шептал он, – не бросай меня.
– Люблю, люблю, люблю, – повторяла она.
Ближе к концу он тревожно спросил:
– Парасенька, а можно…?
Она не сразу поняла его, а сообразив, ответила:
– Ни о чём не думай, родной, – хотя на самом деле ничего не знала и не понимала: вопросы контрацепции остались далеко в той, прошлой, жизни. А он вот вспомнил. Он всегда был ответственным и дисциплинированным любовником. Впрочем, нет, любовником он не был никогда, сначала был другом, а потом мужем, а кто он сейчас – Бог весть…
– Парасенька, родная моя девочка, ты волшебница, – шептал он потрясённо. А она, утомившись, снова задремала. И даже увидела сон: они, молодые, идут вдоль моря, держась за руки.
* * *
В шесть часов их разбудил будильник в телефоне: он у Прасковьи всегда стоял на шесть.
Они ещё с полчаса лежали и целовались, как делали когда-то, молодыми, в начале их жизни. При свете она увидела, сколь жутко изранено его тело: особенно почему-то впечатлили следы пуль на спине. И шрамы, шрамы от ран, не слишком аккуратно зашитые. Она целовала его тело и молчала, чтоб не заплакать. Он расшифровал её состояние как разочарование.
– Парасенька, я постараюсь.
– Что постараешься? – не поняла она.
– Постараюсь привести свою потрёпанную тушку в порядок, – он улыбнулся, – чтобы чуть-чуть тебе нравиться. Знаешь, я когда-то ужасно гордился, что тебе нравлюсь. Я и сейчас очень-очень этого хочу – тебе нравиться. Ну хоть чуть-чуть… – его голос прозвучал жалобно-просяще, что к нему не шло. – Я подкачаюсь, потом схожу в какую-нибудь приличную косметическую лечебницу: пускай они меня подшлифуют; наверняка ведь, есть какие-то способы. В общем-то я умею приводить себя в порядок: поначалу я и ходил-то еле-еле, а сейчас даже слегка бегаю. Разыщу своего старого тренера, а нет – так нового найду.
А ты – всё такая же красивая. Господи! Как я люблю тебя! – он прижал её к себе.
«Удивительно, как мужчины связывают с этим делом чувство собственного достоинства, – думала Прасковья. – Даже такие умные, как Богдан. Ведь это всего лишь физиологическая реакция – как пищеварение или ещё там что-нибудь».
– Я постарела, Богдан, ровно на те же пятнадцать лет, – она положила голову ему на грудь.
– Я этого не вижу, моё солнышко. Ты волшебница. Я и предположить не мог, что на эдакое способен. Правда-правда! Я такого от себя ну никак не ожидал. И всё это ты. Ты можешь всё, что захочешь, я это всегда знал.
– Я тебе ещё чертёнка рожу, – сказала она неожиданно для самой себя. И тотчас испугалась. С ним она говорила что-то неконтролируемое, хотя в остальной жизни привыкла очень взвешивать даже самые проходные реплики.
– Господи, неужели это возможно? – прошептал он с растерянным изумлением.
– А тебе бы хотелось? – она поцеловала его седую шёрстку.
– Конечно, хотелось бы, родная. Но всё это так потрясающе, так невероятно… я не в силах этого переварить. Это совершенно невозможное, нездешнее счастье. В этой жизни такого не бывает.
– В этой жизни пора вставать, – она поцеловала его шершавую щёку. – Позавтракаем не торопясь. Когда начинается тут завтрак – в семь?
– В полседьмого, – ответил он.
– Тем более пора. Я люблю в поездках приходить рано на завтрак.
Он мгновенно собрался, как всегда делал в прежней жизни. Она умылась и ощутила стянутость кожи: крема для лица не было. «Как привязан современный человек ко всей этой муре: крема нет – и уж жизнь не в жизнь, – подумала Прасковья. – Как раньше-то люди жили?». Впрочем, сто лет назад в её годы женщина была начинающей старухой, а она – почти юная невеста собственного бывшего мужа.
Они спустились по лестнице, держась за руки, как ходили когда-то.
– Девочка моя любимая! – он украдкой поцеловал её куда-то повыше уха.
Сели возле окна, с видом на Исторический музей. Он сидел напротив неё и молча глядел с печальной лаской. Глаза его лучились, окружённые сухими морщинками. И были они голубыми: с чего она взяла, что глаза его стали серыми?
Она почувствовала, что голодна: не ела со вчерашнего обеда.
– Давай возьмём чего-нибудь, – сказала она. – Ты что ешь на завтрак? Кашу «Пять злаков»? – напомнила она о том первом в их общей жизни завтраке. Он рассеянно улыбнулся: не понятно, вспомнил или нет.
Она наложила на тарелку вкусной снеди и принялась её уписывать. Прасковья всегда наедалась на завтраке в хороших гостиницах. Просто рефлекс какой-то: наесться на хорошем шведском столе. Как ни преуспела она на ярмарке житейской суеты, а всё осталась девочкой из провинции.
Богдан взял блин, поковырял его и недоел.
– Давай я тебе принесу чего-нибудь вкусненького, – предложила она: её встревожило полное отсутствие у него аппетита. «Господи, что с ним? И эта худоба…»
Подошедший официант налил им кофе.
– Кофе – это, пожалуй, то, что нужно, – улыбнулся он. – По утрам мне редко хочется есть.
– Послушай, Богдан, а чём тебя кормили… там? – смущаясь, спросила Прасковья.
– Ты будешь смеяться, – улыбнулся он. – Собачьей едой.
– Правда что ли? – растерялась она. – Прямо собачьей?
– По виду совершенно собачьей: коричневые хрустящие гранулы. Давали на день синюю пластиковую миску таких гранул и двухлитровую бутыль воды. Этого хватало для поддержания работоспособности. Гранулы были даже персонифицированные: в них подмешивали что-то нужное именно данному нумеру. Время от времени брали кровь и на основании анализа определяли, что подмешивать. Проявляли, можно сказать, заботу о людях. Так что питание там было вполне здоровое, – он иронически усмехнулся. – Побочным эффектом такой кормёжки была полная потеря интереса к еде. Я никогда не был особым гурманом, но в прежней жизни кое-что всё-таки нравилось: хорошие стейки, виноград, помню, нравился. А теперь всё это совершенно отпало. Жую, просто чтоб были силы.
– Ну ведь когда-нибудь ты чувствуешь голод, – растерянно настаивала она.
– Наверное… – неопределённо произнёс Богдан. – Но это проявляется как-то по-другому, не так, как раньше. Я просто слегка слабею и тогда понимаю, что надо что-нибудь съесть – всё равно, что.
– Чёртушка, вот и съешь что-нибудь, пожалуйста. Ну, за папу-за маму-за Просю – ладно? И не беспокойся, пожалуйста. Я всё улажу, – она прикоснулась к его руке. – Мы будем жить вместе, всё будет хорошо. Я разведусь с мужем; у нас нет несовершеннолетних детей, в этом случае предусмотрена упрощённая процедура, хотя вообще-то после революции новая власть развод усложнила. Я откажусь от раздела имущества, и Гасан с лёгкостью со мной разведётся. Для него имущество – это очень важно, а тут он получит всё, сто процентов. От такого варианта он не откажется. Никаких чувств между нами нет, да и не было никогда.
– Тогда, прости, зачем вы поженились? – с усилием произнёс Богдан.
– Глупо звучит, но оба мы женились по расчёту. Он не может иметь детей, чем-то переболел в детстве, я, признаться, не вникала. А тут хорошие дети, двое разом. А с моей стороны… просто из удобства.
– Парасенька, ты сильно всё упрощаешь, – он потёр середину лба. – Да, сильно упрощаешь. Я абсолютно не знаю твоего мужа, разве что прочитал в интернете в связи с тобой, но для меня совершенно ясно, что он не заслуживает того, чтоб о нём говорить с такой лёгкостью. Он, безусловно, масштабная личность, и я его очень уважаю.
– Но ты же его не знаешь, – удивилась Прасковья.
– Разумеется, не знаю, – подтвердил Богдан. – Но одно то, что человек создал значительный бизнес – уже говорит о том, что это масштабная личность. Бизнес соразмерен человеку. Мелкие людишки способны только критиковать правительство и требовать пенсий. Бизнесы создают крупные люди. И второе, – он грустно улыбнулся. – То, что этот человек… не будем тревожить слово «полюбил» – скажем «обратил внимание» на тебя и даже решился связать свою жизнь с твоей, и ты ведь согласилась! – это говорит о том же самом. Это масштабная личность с безупречным вкусом.
– Это косвенный комплимент самому себе? – насмешливо спросила Прасковья.
– Нет, – отверг Богдан её насмешку. – В моём случае было иначе. Ты мне была дана свыше. Ты – моя судьба, моя суженая. К тому же я не создал никакого бизнеса, – улыбнулся он. – А что до вкуса, – добавил он после небольшой паузы, – то да, у меня хороший вкус. Словом, коротко говоря, твой муж не заслуживает того, чтобы отодвинуть его как мелкое препятствие или обронить по дороге. Это плохое свойство, вероятно, имманентно присущее женщинам: если не люблю – значит, плохой. Анна Каренина, сколь я помню, тоже нашла массу недостатков и даже пороков в своём муже, когда изменила ему. И это было крайне несправедливо и дурно. Мне неприятно думать, что в этом ты похожа на неё.
7
– И что, мы должны во имя масштабного человека жертвовать своими мелкими жизнями, Богдан? – Прасковья погладила его руку.
– Парасенька, родная моя, – он сбился с критического тона. – Я хочу сказать только одно. Прошу тебя всё хорошо обдумать. Я со своей стороны приму любое, я подчёркиваю: любое твоё решение. Я заведомо готов на любое место в твоей жизни, какое ты только захочешь мне отвести. Но это должно быть твоё, и только твоё решение.
– Почему моё, а не наше общее? – удивилась Прасковья.
– Потому что моё желание быть с тобой – неизменно и… и просто по-другому быть не может. Я безусловно хочу жить с тобой. И не просто жить, а быть твоим мужем. Это самое прекрасное, что я могу себе представить. Тут нечего обсуждать. Знаешь, ещё сутки назад я и помыслить об этом не мог, – он замолчал, глядя куда-то внутрь, возможно, в глубины прошлого. Потом всё-таки сделал усилие над собой и закончил. – Свободное сожительство, признаюсь, было бы мне несколько тягостно, но и его бы я принял. И даже эпизодические встречи постарался бы принять. Да что «постарался» – принял бы, конечно. Так что всё зависит только от тебя. Со своей стороны, я хотел бы одного: чтобы любое твоё решение не создавало тебе трудностей и проблем. Хотя бы больших. Потому что трудности всё равно будут. Но я всё-таки хочу, чтобы любое твоё решение хотя бы не слишком ухудшало твою жизнь. И семейную, и служебную. Ты же понимаешь, что брак или сожительство – безразлично – с таким мутным типом, как я, очевидно, не укрепит твоё служебное положение и не улучшит имидж. Подумай об этом, хорошо подумай.
Она улыбнулась:
– Когда родились наши дети, мы только что привезли их из роддома, и было какое-то недоразумение с моей мамой – помнишь? И ты тогда назвал себя мутным типом. Помнишь?
Он кивнул.
– И я тогда сказала, – продолжала Прасковья, – что желаю нашей Машке в будущем быть такой же счастливой, как я с моим мутным типом. – Богдан смотрел куда-то внутрь себя, рассеянно улыбаясь.
– Я ведь люблю тебя, Богдан, – Прасковья положила ладонь на его руку и не убрала. – И всегда любила. И всегда буду любить. Остальное как-то сложится. Сказать по правде, единственное, что меня беспокоит, это твоё здоровье. Вот этим мы с тобой должны заняться. А остальное я обдумаю, постараюсь как-то организовать. Как ты, вероятно, догадываешься, кое-какие возможности и связи у меня есть.
– Моё здоровье предоставь, пожалуйста, мне, – Богдан чуть прищурился, что в прежней жизни всегда означало у него скрываемое раздражение. – А вот чтобы тебе лучше думалось: я мутнейший гражданин Австралии Theodor Light, приехавший сюда в качестве приглашённого профессора для чтения лекций по прикладной лингвистике. По нынешним политическим нравам, как мне они видятся при торопливом и поверхностном ознакомлении, меня следовало бы немедленно выслать. Разумеется, читать лекции по прикладной лингвистике я могу и буду, мне есть, что сказать им. Но обратившись в австралийские университеты, российские компетентные товарищи такого лингвиста там не найдут. Если посмотреть по научным публикациям – они есть под этим именем, но буквально единицы. Возникает вопрос: что за нужда такая приглашать эдакого специалиста? И кто его пригласил?
– В самом деле – кто же? – заинтересовалась Прасковья.
– Этот вопрос, по-моему, ответа не имеет. Но в чертовской канцелярии сделали так, они умеют.
– Но подожди, ты завтра или в другой день будешь читать лекцию. Кто-то из научной среды с тобой созванивается, сообщает тему или ты ему сообщаешь свою тему, вы согласовываете, куда приходить, что говорить. Вероятно, изображая австралийца, ты будешь говорить по-английски, значит, кто-то должен переводить? Или сейчас уже не переводят? Или ограничиваются автоматическим переводом? Тебе российским консульством была выдана виза – значит, всё более-менее в порядке. Твои покровители о тебе позаботилось.
– Мои позаботились, но не слишком. А теперь я расскажу, как это выглядит со стороны российских компетентных товарищей, – он невесело усмехнулся. – Полусамодеятельный шпион, крайне кустарно залегендированный, приезжает в Москву и, о удача! Не зря говорят, что дилетантам и дебютантам везёт. В тот же день, прямо напротив Кремля, он знакомится с чиновницей максимально высокого ранга. Шпион староват и потрёпан жизнью, но со следами былой очаровательности. – Прасковья улыбнулась, показывая, что помнит, как в начале их жизни, на Кипре, упрекала его в очаровательности. – Словом, он ухитряется уболтать даму, – продолжал Богдан. – Чиновница попадает в медовую ловушку: они проводят ночь вместе, а потом долго нежничают на завтраке. Я бы такому субъекту аннулировал визу немедленно. До следующего завтрака.
– Богдан, не надо, прошу тебя, – поморщилась Прасковья. – Я обещала, что мы будем вместе, так и случится. И будем ежедневно нежничать на завтраке, сидя у себя на кухне.
Он с сомнением посмотрел на неё своим голубым печальным взглядом.
В его номере, куда зашла она, чтобы взять свою шубу, долго стояли обнявшись. Надо уже идти, а невозможно оторваться. Вдруг больше не увидятся? В той, прошлой, жизни они легко расставались и весело встречались. Она висла у него на шее, а он кружил её. Это хорошо получалось, потому что шея была крепкая, и он – значительно выше её. А потом он подхватывал её на руки и… Вспомнила – и сладкая волна пробежала по телу.
– Я не буду тебе докучать, – он провёл рукой по её волосам. – Когда сможешь – звони, пиши. А я буду ждать. Всегда. Если не позвонишь, всё равно буду ждать.
– А что будешь делать? – спросила тоном строгой матери подростка-сына.
– Переговорю о работе. Займусь поиском квартиры и при успехе – сниму. Тебе какой район предпочтительнее? Центр, вероятно? В районе Тверской?
– Широко живут у вас, шайтанов, бывшие зеки: гостиница – так «Националь», квартира – так в Центре, – иронически произнесла Прасковья.
– Ну, деньги кое-какие у меня пока есть: я же чертовски квалифицированный… прикладной лингвист, – последнее он произнёс с усмешкой. – А серьёзно говоря, мне неожиданно много заплатили за мои подневольные труды. Ведь ты же знаешь: наш Светоносный Отец – покровитель финансов. В сущности, он ими руководит в мировом масштабе. Что ему сто?ит отсыпать немного старому потрёпанному чёрту за почти тринадцать лет добросовестной работы? Так что совершенного альфонса ты в моём лице не приобретёшь. Правда, тебе придётся кое в чём мне помочь.
– С удовольствием, – проговорила Прасковья и ощутила мгновенное неудовольствие. Он тут же почувствовал.
– Не беспокойся, Парасенька. Тебе это будет не слишком обременительно, а мне полезно. Введи меня при возможности в курс современных российских политических и государственных обычаев и нравов. Я неделю читаю всякое-разное и многого не понимаю. Я тебе говорил, что все эти годы у меня был очень ограниченный доступ к интернету. Вообрази, даже художественную литературу я мог читать только до 1901 г. Я мог догадываться о происходящем разве что по техническим задачам, которые мне ставили. Сейчас я вроде старика Хоттабыча, попадающего из прошлого в наши дни. Я уже много начитал, читаю я, если помнишь, быстро, но мне нужна твоя помощь. Мы с тобой когда-то так чудесно беседовали обо всём на свете, вот и сейчас бы хотелось.
– Ну разумеется, мы обо всём поговорим. А ты подумай, что тебя преимущественно интересует, можешь мне написать, и я по возможности подготовлюсь.
– Отличница моя любимая, – растроганно уткнулся он в её шею. – Ну, иди, иди, моя прелесть.
Она сделала шаг к двери, и тут он удержал её за руку.
– Прасковья, если по уму, я тебе не нужен. Нет, не нужен, – он судорожно помотал головой в разные стороны. – Иди, – он почти грубо подтолкнул её к двери.
На конференции Прасковья вглядывалась в публику: вдруг он всё-таки приехал? Нет, его, кажется, нет. Наверное, так лучше, а всё-таки было обидно.
Возвратившись после конференции на работу, увидела в приёмной роскошную корзину красных роз.
– Привезла цветочная компания, от кого – почему-то не обозначено, – пояснила секретарша. – Мне думается, от китайцев: они любят всё красное, коммунистическое. Принесли ещё перед обедом, часа на два задержали: проверяла безопасность.
– Не заминировано? – усмехнулась Прасковья.
Написала Богдану: «Спасибо за цветы, но больше так не делай». Хотела добавить: «Люблю», но не добавила: показалось неуместным и даже пошлым в деловой обстановке. Что-то из сериала. А дальше погрузилась в дела, и то, что несколько часов назад казалось душераздирающе важным – отодвинулось.
Приехала домой почти в десять, усталой, и сразу легла. Позвонила Богдану. Он ответил мгновенно:
– Парасенька, солнышко моё, единственная моя радость, прости мне эти дурацкие цветы. Я совершенно потерял голову, никогда такого не было, люблю тебя безмерно, ты каждую минуту со мной, – бормотал Богдан каким-то не своим, безумным голосом. – Я, кажется, никогда, никогда не любил тебя так, как сейчас. Ты вся моя жизнь, вся, вся, без тебя мне ничего не надо.
«Пьян он что ли? Или вообще под кайфом? Арабы, террористы, вполне мог приучиться к наркоте, – заподозрила Прасковья. – Вот этого только не хватало».
