скачать книгу бесплатно
– Что с тобой, Богдан? – спросила сколь могла мягко.
– Не знаю, моё солнышко, не знаю. Но знаю, что без тебя ничего не имеет смысла. Я не хотел с тобой встречаться, видит Бог – не хотел. Я ехал в Россию, потому что… просто чтобы быть здесь. Но теперь, когда мы встретились… я больше не могу. Когда ты ушла… Я не думал, что такая тоска возможна.
– Что с работой? – она попыталась вернуть его к реальности.
– С работой? Очень хорошо, – ответил он рассеянно. – Мне предложили два очень интересных проекта – в самом деле, интересных. Я подумаю неделю, что выбрать, и можно будет начинать. Они оба интересные, но оба я не потяну. Один с китайцами, выучу китайский, любопытно. Ты волшебница, ты приносишь удачу. Люблю тебя безмерно, моя прелесть. Когда ты позволишь тебя увидеть? Просто увидеть…
Прасковья вдруг ощутила острое желание видеть его, чувствовать, ласкать.
– Я тоже, тоже, Богдан, – проговорила она тихо. – Ты в «Национале»? Хочешь, я приеду к тебе прямо сейчас?
8
Она, действительно, готова была схватить такси и нестись к нему, хотя полчаса назад мечтала лишь об отдыхе и сне.
– Очень хочу, моя девочка, но – не надо. Не надо. Я не хочу… не хочу, чтобы ты уставала. И вообще… всё это ужасно… Поспи, моя прелесть. Может быть, завтра, послезавтра, когда-нибудь днём… Я буду очень-очень ждать.
Когда они наконец простились, Прасковья почувствовала острое недовольство собой. Нужно что-то решать. Так жить нельзя. Был такой фильм в эпоху «перестройки», о нём им рассказывали на журфаке. Так и назывался – «Так жить нельзя». И им так жить тоже нельзя: слишком много сил отнимает это всё. Отнимает, не давая ничего взамен. Они не юные влюбленные, у которых вся жизнь впереди. Сколько осталось им? Надо успеть слизнуть последние капли мёда, что предлагает судьба.
Гасан вернулся утром: хорошо, что она не уехала. Зашёл к Прасковье, обрадовался и словно удивился, увидев её.
– Ты дома? Молодец!
– А где я должна быть? – вяло спросила Прасковья.
– Мало ли… – протянул Гасан неопределённо. – Про Светова знаешь? – посмотрел он изучающим взглядом.
При имени Богдана Прасковья внутренне вздрогнула и молча утвердительно кивнула.
– Ты вот что… – проговорил Гасан, прямо глядя на Прасковью, – ты главное не руби сплеча. Такое вот дело, Красавица. А я пойду посплю пару часов. В мои годы ночь не поспишь – и в голове сплошная вата. Взял по привычке билет на ранний рейс, вроде время экономишь, а чего его экономить? На старости лет надо днём летать. Ладно, я пошёл.
– Погоди, откуда ты знаешь про Светова? – задержала его Прасковья.
– От Ивана Никанорова, – ответил он безо всякого выражения. Всё, иду на боковую, сил нет. – И он вышел.
«А ведь прав Богдан, – подумала Прасковья. – Человек он значительный. Во всяком случае, людей понимает и ситуации видит. Выяснять, скандалить и требовать – значит, подтолкнуть меня к уходу. А ему этого не нужно. И он ведёт дело к тому, чтобы я осталась. При этом делать вид, что ничего не происходит – тоже не находит нужным. В самообладании ему не откажешь. Оба мои мужа отличаются превосходным самообладанием». Ей не показалось удивительным, что об обоих одновременно она думает как о мужьях. «А ещё странно: как узнал Иван Никаноров, её давний начальник, столь быстро о появлении Богдана? И зачем он немедленно доложил об этом Гасану. Очевидно, не из бабьей болтливости доложил. Тогда зачем?»
На работе думать обо всём этом было некогда. Сейчас утверждается десятилетний план подготовки к воссоединению Украины с Россией – к новой Переяславской Раде, которая состоится в 2054 году. Всё пропагандистское оснащение – на её ведомстве. Прасковья требовала от своих сотрудников детальной росписи всех мероприятий, с полным их описанием. При новом царствовании стало требоваться очень детальное планирование – и это правильно. Никаких тебе «дорожных карт» – только чёткий план: что делать – сроки – ответственные – ресурсы. Составить такой план, конечно, не просто, но составив – работаешь не вслепую, а понимаешь, что сделано и что ещё предстоит сделать. От своих сотрудников она требует ещё и чётко сформулированной цели каждого этапа и каждого мероприятия.
Удивительную силу имеет план – он прямо-таки придаёт смысл жизни. Есть план – есть и будущее. И есть мощная тяга, направленная в это будущее. Нет плана – приходится каждый день сочинять заново. А сейчас известно и понятно: какие книги надо написать, какие фильмы снять, какие песни сочинить. И понятно, кто и когда всё это делает.
С песнями, правда, беда: десятилетия господства бардов вроде покойного Кренделя привели к тому, что и композиторы, и авторы текстов (язык не поворачивается назвать их поэтами) просто разучились или не научились делать что-то качественное. Всё это, понятно, камуфлируется разговорами о новых ритмах, о свободе творчества, о том, что молодёжь именно этого требует, а на самом деле – не умеют. Хоть тресни! Но Прасковья старается. Непрерывно проводятся конкурсы, отыскивают перспективных авторов, она сама старается объяснить, что именно требуется. С фильмами получше: наладились снимать приличные исторические фильмы. Не ахти какие глубокие, но красивые, по крайней мере, и идеологически выдержанные – так, кажется, выражались при советской власти. Книжки неплохие написали про украинскую войну, как теперь называют бывшую «специальную военную операцию». Прасковья сама лично помогала двум парням, прошедшим эту войну с первого дня до последнего, закончить и издать свои произведения. И главное, конечно, поверить в себя. Разумеется, с такой мощной рекламной поддержкой они оба стали известными, узнаваемыми, что, впрочем, не мешает одному из ветеранов медленно, но неуклонно спиваться. К несчастью, такое случается с ветеранами всех войн, и кабы только с ними… Надо, кстати, узнать, как поживают её протеже.
Дальше пошла сплошная круговерть встреч, совещаний, и она больше не принадлежала себе.
Домой вернулась около десяти и сразу легла, даже чай пить не стала.
По привычке, сформировавшейся ещё при Богдане, попробовала читать перед сном, но не получилось. Хотелось обнять Богдана.
Без стука вошла Машка. У них повелось, что вечером, возвращаясь с занятий, с работы или с гулянки – она заглядывала к матери: «показаться, что жива», как они говорили.
Машка села в кресло – высокая, 175, прямая, напоминающая стройной статью Богдана. Прасковье вдруг неодолимо захотелось рассказать ей про их встречу: ведь это её отец. И ещё было неосознанно-бабье: поделиться. Машка должна по-женски понять мать, её любовь. Ведь ей почти двадцать три: в эти годы Прасковья как раз повстречала Богдана, вышла замуж. А может, было и подсознательное: отрезать себе путь к отступлению.
– Маша, – проговорила Прасковья деловито, – мне хотелось бы тебе кое-что сообщить.
Машка удобнее устроилась в кресле и приготовилась слушать.
– Дело в том, Маша, – Прасковья вдруг пожалела, что начала, но всё-таки закончила. – Выяснилось, что твой отец Богдан Светов жив. Он вернулся, и мы встретились.
Машка напряжённо слушала, как слушают неприятные и угрожающие известия – подавшись вперёд, взявшись руками за подлокотники и слегка наморщив лоб.
– А где же он был прежде? – спросила подозрительно.
– На войне, а потом… практически в заключении.
– Замечательно! – враждебно-иронически проговорила Маша. – И что же теперь?
– Маша, я должна сказать тебе, что весьма вероятно, мы с Богданом будем жить вместе, – решительно выговорила Прасковья то, что хотела.
– Что-о-о? – вскрикнула Маша. – Ты – с ним – жить? С этим гопником? Я не ослышалась?
– Маша! Это твой отец. Выражайся почтительнее. («Господи! Зачем, зачем я начала этот разговор?!»).
– Да, к сожалению, он мой биологический отец. А родителей, согласно, древней максиме, не выбирают. Он меня не интересует. Меня интересуешь ты. Ты что – собираешься бросить мужа?
– Машенька, так иногда случается.
– Ты – председатель государственного комитета – медийная фигура – известная писательница – пропагандистка семейных ценностей – супруга значительного предпринимателя – бросаешь семью ради проходимца. Так я тебя поняла?
– Маша, что ты такое говоришь? – Прасковья даже не возмущалась, а скорее изумлялась. – Судьба его непроста, но назвать его гопником и проходимцем – абсурдно.
– Назовём его шаромыжником, попрошайкой.
– Маша! Это абсолютно неверно и крайне несправедливо. Богдан – вполне почтенный, достойный всяческого уважения человек и весьма серьёзный профессионал. Я бы хотела, чтобы вы встретились. Ты можешь не считать Богдана отцом, что, кстати, тоже неправильно и несправедливо, но поверь, это очень умный и глубокий человек. Именно поэтому тебе с ним имеет смысл встретиться, – вразумляла Прасковья.
– Если мне потребуется умный и глубокий, мамочка, я пойду пообщаюсь с моим научным руководителем. А не окажется его – зайду на соседнюю кафедру: наш филфак кишмя кишит умными и глубокими ценой в три копейки.
– В последнее время им радикально повышена зарплата, – обиделась Прасковья на «три копейки»: она несколько лет добивалась этого повышения.
– А встречаться мне с твоим Световым не требуется: я и так знаю, кто он такой и зачем явился, – ярилась Маша.
– И кто же? И зачем же? – спокойно спросила Прасковья. Всё это было настолько нелепо, что не способно вызвать возмущения.
– Он престарелый облезлый гопник, – убеждённо ответила Маша. – Поболтавшийся по миру и ни черта не словивший. Без имущества, без копейки денег, без жилья, без работы, потому что кто ж его возьмёт в таком возрасте и с таким CV? Зато наверняка с кучей болезней, спасибо, если не венерических. Естественно, нужны деньги на лечение. И вообще – нужны. Поэтому он является к тебе, рыдая, припадает к твоим стопам и, перемежая цитаты из Гейне, Байрона и Лоренцо Великолепного, клянётся, что всю жизнь любил только тебя и тосковал о наших деточках, – последнее Маша произнесла особенно издевательски. – Именно так поступают глубокие и умные. Правда, у нас на филфаке они способны пленить максимум третьекурсниц из общежития. Четверокурсниц и магистранток глубокие и умные уже не впечатляют. А вот некоторых министров, оказывается, впечатляют. Твой Светов знал, где можно поживиться – тут следует отдать ему должное.
– Маша! – прервала её Прасковья. – Всё, что ты наговорила, от первого до последнего слова – злобный вздор. Характеризующий, к сожалению, гораздо больше тебя, чем Богдана. Ничего подобного нет даже отдалённо, – произнесла Прасковья служебным тоном, повысив голос: рассказанное Машей оскорбительно походило на правду.
– Нет отдалённо? – Маша залилась краской негодования. – Может, он тебя не бросил в своё время беременной с двумя детьми? Я ведь всё-о-о знаю, мамочка!
– Что же ты знаешь? – всё тем же служебным голосом спросила Прасковья.
– Знаю, что он тебя бросил, потом, как сейчас выясняется, с помощью своих подельников имитировал собственную гибель. После того, как он слинял, у тебя сделался выкидыш на позднем сроке, жуткое кровотечение, от которого ты едва не перекинулась. Спасибо, что тебя спасла тётя Рина, а то я была бы с шести лет круглая сирота. А потом тебя ещё полгода всем миром вытаскивали из чернейшей депрессии. Все вытаскивали: и бабушка, и дед, и даже твой начальник, и жена начальника. Известия из первых рук: мне бабушка рассказала, а кое-что бабушке рассказывала тётя Рина. Тебе сказочно повезло, что встретился папа Гасан. Этот святой человек взял тебя с двумя детьми и избавил ото всех житейских забот, которые ты так не любишь.
9
Прасковья находилась в непроходящем изумлении: вот, оказывается, какая версия семейной истории живёт в машкиной голове.
Интересно, и Гасан тоже думает весь этот вздор? Скорее всего, нет. Точно, нет. Он не может так думать. Гасан любит всё основательное, достойно-престижное, вроде хрустальных ваз и паркета в ёлочку. «Интеллигентное», как он выражается. А что за престиж – подобрать брошенку? То ли дело – жениться на вдове героя, погибшего при исполнении служебного долга. Портрет Богдана работы Шутова, заказанный в своё время Гасаном, висит по-прежнему в её домашнем кабинете. Вот этот портрет она точно возьмёт из квартиры Гасана.
Дочь меж тем продолжала:
– Очень сомневаюсь, что без папы Гасана ты бы стала тем, чем стала. И теперь ты хочешь его бросить ради проходимца, гопника и шаромыжника? Да ты в ноги должна поклониться папе! А твоего Светова гнать поганой метлой.
– «Бросил», «святой человек», «взял с детьми», «поклониться в ноги», «гнать поганой метлой» – это вы по фольклору что ли проходили? – рассмеялась Прасковья.
– Нет, мамочка, это не фольклор – это жизнь, – авторитетно разъяснила Маша.
– А в жизни, Маша, меня никто не может ни бросить, ни взять, и никому я не кланяюсь в ноги. Кстати, оба мои мужа это понимали, принимали и уважали. А вот вы с бабушкой как-то не заметили.
– Да ты, мамочка, гляжу я, просто феминистка! Свободный зрелый индивид! – с издевательской интонацией проговорила Маша. – Только вот этот индивид бежит по первому зову за гопником, который тебя нагло обманул и бросил. И ты станешь давать ему деньги, которые будешь брать у папы Гасана, потому что траты высших чиновников насквозь просвечиваются, а папа Гасан будет оформлять их как благотворительность. Взносы в дом инвалидов! – добавила Машка с особо злой издёвкой.
– Маша, что-то ты подозрительно много говоришь о деньгах. Тебе нужны деньги, дочка? – осведомилась Прасковья.
– Спасибо, мамочка, мне хватает. А вот твой Светов наверняка будет с тебя тянуть. Для того и явился.
– Хватит! – наконец прикрикнула Прасковья. Раздражение искало выхода в каком-нибудь движении, и она спустила ноги с кровати, готовая встать. – Всё это твои выдумки, Маша. Ничего из того, что ты тут наговорила, не было и нет. Впрочем, ты вольна думать что угодно. Но знай, что этого не было и нет, – произнесла Прасковья раздельно.
– Чего не было и нет, мамочка? – иронически проговорила Маша. – Элегантный полиглот тебя не бросил беременную и с двумя детьми? Этого не было? Он же не явился через пятнадцать лет врать о любви? И этого тоже не было? Это всё неправда? Это мне примерещилось?
– Элегантный полиглот… – задумчиво произнесла Прасковья. – А ведь и впрямь похоже: элегантный полиглот.
– Это бабушка его так называет, – пояснила Машка сбавив иронию. – Ух, как его ненавидит! Не его, конечно, а память о нём: она ж не знает, что он жив. С бабой Зиной они вдрызг разругались – из-за него. Баба Зина его почему-то обожала. Считала благородным идальго и знатоком всех наук и искусств. Старушачья фантазия. Бог с ней, с бабой Зиной. Мы говорим о Светове. Так что же, мамочка, все эти очевидные факты – неправда?
– Неправда! – убеждённо ответила Прасковья. Она нащупала ногами тапочки, встала, отошла к окну и присела на холодный мраморный подоконник. Надо же, что открывается… До сегодняшнего вечера она понятия не имела, почему поссорились сёстры – мама и тётя Зина. Да как поссорились! До полного разрыва.
– Факты, мамочка, – упрямая вещь. Спорить с фактами – занятие неблагодарное, – подвела итог Машка.
– Факты, девочка, это труха, – произнесла Прасковья поучительным тоном, который сама в себе не любила. – Это, философски говоря, явление. А за явлением стоит сущность, и увидеть её не так-то просто. Маркс где-то, кажется, в «Капитале», говорил: если бы сущность совпадала с явлением, всякая наука была бы излишней. Понимаешь? Поверхность, картинка, факты – это одно. А существо дела – совсем другое.
«Ведь каждый день пред нами солнце ходит, / Однако ж прав упрямый Галилей» – проходили это на филфаке? И точно так же происходит во всём на свете. То, что вы с бабушкой видите, это картинка. Поверхность поверхности. А то, что есть на самом деле – это иное. Так чаще всего бывает.
Кстати, предъявление вроде бы очевидных и несомненных фактов – иди и смотри! – это главнейший приём пропагандистской манипуляции сознанием. Это я тебе как профессионал говорю. При этом факты могут быть правильные, совсем не фейковые, а вполне подлинные, а сущность – совсем иная. Тебе, девочка, пора бы об этом задумываться. А теперь иди, я устала.
– Хорошо, мамочка, я уйду, но мнения своего о Светове не изменю, – непримиримо произнесла Машка. – А поскольку критерий истины – практика, жду с нетерпением, когда он попросит у тебя денег на лечение. Разумеется, взаймы, исключительно взаймы и со скорой отдачей. И это будет очень хорошо по двум причинам. Во-первых, он не отдаст никогда и предпочтёт исчезнуть, и его, слава Богу, не будет. А во-вторых, я испытаю интеллектуальное удовлетворение по причине экспериментального подтверждения моей гипотезы.
– Бедная девочка, – вздохнула Прасковья. – Тяжко, верно, думать такое дерьмо о родном отце. Впрочем, в фантазии тебе не откажешь.
– Кстати, о дерьме, – оживилась Машка. – Если предмет выглядит как дерьмо, воняет как дерьмо, цвет имеет дерьма, форму дерьма, то, скорее всего, он и есть дерьмо. Это к вопросу о сущности и явлении, а заодно и о господине Светове.
Маша удалилась, гордая тем, что оставила за собой последнее слово. Но уже выйдя из двери, вдруг вернулась и зло произнесла:
– А кстати, ты не боишься, что я вот возьму и расскажу о твоих шашнях папе Гасану?
«Какое мерзкое слово – “шашни”, – с острым отвращением подумала Прасковья. – И какие пошлые, тривиальные у неё мысли. От бабушки что ли?».
– Не боюсь, – тихо произнесла вслух. – Гасан всё знает. – Уйди.
Машка вышла.
* * *
Сна как не бывало. Пробовала опять читать, вроде получилось. Но по-настоящему хотелось только обнять Богдана. С чего это она взяла, что ей не нужен секс? С Гасаном не нужен, а вообще-то… Она покрутила и потрясла головой, чтобы не думать о глупостях. Однако думалось. Было уже за полночь, но Прасковья поняла, что не заснёт, если не услышит Богдана. Но, с другой стороны, звонить не хотела: вдруг он спит? Колебалась-колебалась – и позвонила. Он опять ответил тотчас. Голос хороший.
– Что ты делала, Парасенька?
– Да так, с Машкой немного поворковали.
– О чём же?
– Да так, о разном… О философии. О сущности и явлении.
– Как бы я хотел поворковать вместе с вами, – мечтательно проговорил Богдан. – Очень хотелось бы её увидеть. С Мишкой мы общаемся, переписываемся практически каждый день. И представь, тоже обсуждаем философские вопросы. Для меня это маленькая ежедневная радость. Только вот без тебя плохо, ужасно плохо, – проговорил он печально. – Впрочем, не жалуюсь, не жалуюсь…
– Богдан, давай съездим куда-нибудь в субботу на воскресенье, – проговорила она нечто неожиданное для самой себя. – В субботу я с утра работаю, а потом – свободна. Можно в Муром, например. Там очень красивые церкви, монастыри. Тебе понравится, ведь прежде ты там не был, кажется. Закажи гостиницу – ладно? Или не Муром… Выбери что-нибудь.
– Солнышко моё, это будет чудо, – по-детски обрадовался он. – Люблю тебя невероятно. А ты… ты, в самом деле, сможешь уехать?
– Смогу! – решительно ответила она.
* * *
В пятницу Богдан написал: «Мы едем завтра в Муром, не так ли?». В этом «не так ли» явственно просвечивало: «aren’t we?», и это Прасковью необъяснимо раздражило. Строго спросила себя: в чём настоящая причина раздражения, и поняла: вовсе не в его английской конструкции, а в том, что она должна огорчить и обидеть его тем, что не поедет с ним в Муром.
Прасковья позвонила Богдану, извинилась, объяснила, что в субботу будет занята допоздна. Он вроде не слишком огорчился.
– Хорошо, я отменю бронь. Буду счастлив увидеть тебя, Парасенька, когда ты сможешь. В субботу и в воскресенье я в гостинице, так что… – он не решился пригласить её. – Кстати, я квартиру, кажется, нашёл. В Столешниковом переулке, в старинном доме. Она немного великовата, по правде сказать, но вдруг… – он опять не решился сказать, что хотел. – Вдруг Мишка захочет жить со мной? Вообрази, там даже есть пианино. Так что заранее приглашаю тебя на новоселье. Они ещё чуть-чуть поговорили и спокойно расстались.
Было уже за полночь, когда пришло сообщение: «Девочка моя, безумно скучаю, не могу больше, позвони, когда сможешь». Она позвонила тотчас. Он обрушил на неё поток восторженно-безумной чепухи, которая её возмущала, возбуждала и восхищала одновременно.
– Парасенька, где ты? Что делаешь?
– Дома, в спальне, пытаюсь спать, – ответила она.
– А твой муж? – несколько озадаченно произнёс он.
– Он тоже дома, в своей спальне, спит, наверное, – ответила Прасковья.
– А я не могу, не могу спать без тебя. После той ночи я как-то совсем… ослабел что ли… Днём ещё ничего, нормально, даже придумал кое-что интересное, а ночью – жуть, тоска… Мы увидимся, Парасенька? Ты хочешь этого? Прости мне этот бред…
