Ловцы снов

Когда она снова подошла ко мне, по её лицу было совершенно невозможно понять, что она чувствует. «Что, если у моря тоже есть мелодия, и сейчас она отозвалась у Эгле резонансом?» – пронеслось в мозгу.

– Ну как? – спросил я.

Эгле медленно покачала головой.

– Я специально пыталась запомнить слова, которыми буду рассказывать впечатления… но сейчас снова слышу тебя. И ничего не изменилось. А значит, – она чуть-чуть улыбнулась, – ты думаешь про море точно то же самое. Значит, ты знаешь – как.

Я знал. Конечно же, я знал. И просто молча кивнул, когда она договорила.

Хорошо, что она теперь тоже знала. И ещё лучше – что знала то же самое. Вернее, так же.

Потом мы ушли немного дальше, к скалам. Там, на пригорке, мы разбили лагерь. Остаток вечера мы грызли вафли и болтали. Так оживлённо, как только могут болтать два человека с una corda.

– Почему-то все странные слова как-то связаны с фортепиано, – сказала Эгле после продолжительной паузы. – Никогда не замечал?

– Странные? – Я запустил камешком в сторону моря. Не добросил, конечно.

– Ну, например, наши болезни.

– Не просто замечал, – хмыкнул я. – Так и есть. Всякими названиями занимаются теоретики. А теорию легче всего объяснять на фортепиано, её пианисты и придумывали.

– Не знала. – Эгле потянулась за вафлей.

– Да ладно. Это же в началке объясняют.

– В началке я занималась дома, – сухо ответила Эгле. – Возможно, репетитор как раз хотел мне об этом рассказать, когда мне стало невмоготу беспокоиться, выключен у него дома утюг или нет.

Я мысленно отвесил себе пинка.

– Извини.

– Не парься. По тебе не видно, но я-то знаю, что ты раскаиваешься.

Она улыбнулась краешком рта. Я оценил этот подвиг ответным сокращением лицевых мышц. И поклялся больше никогда не упрекать её за то, что она чего-то не знает.

Но только её, конечно.

– Так вот. – Прокашлявшись, я начал снова. – Есть миф, что люди раньше были птицами. Поэтому петь они умели всегда. Потом те из них, что произошли от дятлов, придумали ритм и барабаны. Те, что произошли от певчих птиц, придумали флейты и мелодии. Это были два рода с разных территорий, там ещё душещипательная такая история была, он, мощный, словно раскаты литавр, она, нежная, словно песнь флейты… не суть, в общем, там всё как обычно. Главное, что в конце этой истории удар объединился с мелодией, так появился третий род – струны.

– А когда появляются пианисты? – Эгле подтянула ноги к себе и обхватила их руками. Майская земля ещё не прогрелась, а солнце почти село.

Я наморщил лоб, восстанавливая в памяти цепочку событий.

– Н-ну… до этого ещё далеко, – наконец сказал я. – Люди ведь не сразу поняли, что музыка – это магия. И фортепиано… для него же требуется объединение рода барабанов и рода струн. Пианисты вообще не очень древние. Сначала род флейт придумал магию и стал первой магической школой.

– Мелодия Духа, – обрадовалась Эгле. – Так вот откуда они взялись.

– Ага… ну вот, как раз перед тем, как их разогнали, появились пианисты. Они-то их и разгоняли, собственно… Но это ты уже знаешь. – Я с надеждой посмотрел на Эгле. К счастью, она действительно кивнула.

– Да, помню. Была большая резня, потом все очень долго не любили пианистов.

– Да их и до этого не очень-то любили.

– Почему? – Эгле посмотрела на меня с едва заметным удивлением. – Нет, мне бы тоже было стрёмно находиться в одной комнате с человеком, если бы я знала, что он легко свернёт шею самому страшному звукомагу. Это я могу понять. Но когда об этом ещё не подозревали…

Я вздохнул. Так глубоко я не копал. Точнее, копал, но очень давно. Причинно-следственные связи за это время благополучно перетёрлись.

– Ну, они вроде как с самого начала были не очень-то белыми и пушистыми… Звукомагия была в то время немного не такая, как сейчас. Прямо скажем, ею не любая кухонная курица могла пользоваться. В самом начале ещё и нельзя было обходиться без инструмента. Если ты – звукомаг, то ты контролируешь весь свой инструмент. Греешь его. Практически кормишь собой. А ведь самый маленький рояль был больше самого огромного пианиста.

– С катушек слетали? – понимающе спросила Эгле.

– Вроде того, – пожал плечами я. – Вот один такой слетевший и придумал играть на воздухе. Он был боевым звукомагом. Там у Западного архипелага с Континентом войнушка случилась, он участвовал. Когда перемирие объявили, ему за каким-то тритоном надо было присутствовать… ох, не помню. – Я бросил на Эгле извиняющийся взгляд. – Войны я ещё более или менее различаю, но кто у кого был на торжественном приёме и зачем…

– Неважно, – нетерпеливо отозвалась Эгле. – Пианист.

– Да. Пианист. Короче, был он на территории проигравшей страны. Где многие его знали и очень не любили. Фортепиано же в то время было вроде пушки, диапазон-то ого-го. Один пианист берёт пару аккордов – и вот человек двадцать уже лежат и помалкивают. Там, в столице проигравшей страны его и встретила почётная комиссия. А он к тому времени уже так уколдовался, что перестал понимать, когда он за клавишами, а когда – нет. Ну, и сбацал прямо по воздуху… бедняг по стенам размазало. И знаешь, когда он понял, что играл на воздухе?

– Когда забеспокоился, что клавиши забрызгал? – Слабая улыбка, но ощутимо ехидная.

– Точно. Оказалось, что та часть музыки, которая и есть магия, не зависит ни от струн, ни от деревяшек. Остальные пианисты живенько посадили первооткрывателя на музыкальную шкатулку и стали исследовать звукомагию.

– На музыкальную шкатулку? – тихо переспросила Эгле, глядя прямо перед собой.

Я понял, что она не требует объяснения, а выражает эмоции по этому поводу. Все счастливые обладатели плеера знают, что его предком была музыкальная шкатулка. Они полагались всем сумасшедшим и одержимым. Внутренняя мелодия постоянно подавлялась мелодией шкатулки. Это превращало человека в овощ. Но зато в таком виде он был безопасен для общества.

Пугающее наследие Мелодии Духа. Единственное, что от них оставили пианисты в те жуткие годы. Неудивительно, что все так ненавидели и пианистов, и адептов Мелодии Духа. Но ладно уж, может, не так всё плохо, раз эта страшная штука мутировала в плеер.

– Ну, – невесело хмыкнул я, – как это у нас обычно бывает с первооткрывателями…

Мы помолчали, глядя на небо, где было всё меньше красного и всё больше синего.

– Пойдём? – предложил я. – Нам ещё в город возвращаться, а автобусы отсюда ночью не ходят.

Эгле рассеянно взглянула на меня. Судя по её лицу, она повернулась на звук моего голоса, а слов не разобрала. Я вздохнул.

– Домой пора, говорю.

Недоумения на лице Эгле не убавилось.

– Ты же теперь тут живёшь, – вкрадчиво начал я. – Мы можем приехать сюда в любой день. И даже когда будут уроки. Скажем, что у нас приём у Кейна, и сбежим.

– А ты захочешь сюда? – Она смотрела на меня очень серьёзно.

Вот глупая. Как можно сюда не хотеть.

Примерно в этом смысле я и выразился. Лишь после этого Эгле согласилась взять обратный курс. И всю дорогу до остановки то и дело улыбалась.

Шли мы в молчании. На разговоры на ходу меня уже не хватало. Но когда мы сели в автобус, Эгле вдруг встревоженно сказала:

– Знаешь, а я тебя плохо слышу. Мне ещё на берегу показалось.

– Меня всегда плохо слышно, разве нет? – пробурчал я. – Всё в порядке. Уж не хуже, чем днём.

Эгле помолчала. Видимо, прислушивалась. Потому что потом она сощурила глаза и прошипела:

– Ну и придурок же ты…

Демонстративно достала плеер и надела наушники. Я немного смутился. Ну да, я стесняюсь сидеть при ней в наушниках. Мы же вроде как разговариваем. Дотянул бы до дома, подумаешь.

Но я всё-таки достал свой экземпляр новейших технологий. Эгле это, однако, не успокоило.

– Почему ты его не включаешь? – спросила она через пару минут.

– С чего ты взяла? – как можно более равнодушно удивился я.

У неё иронично изогнулась бровь:

– Хочешь сказать, это ты переживаешь из-за неверной жены? Многого же я о тебе не знаю.

– Чего? Ну… – Я бросил взгляд в сторону лысины, покачивавшейся над спинкой водительского кресла.

В автобусе мы были одни.

– А ты её уже застукал? – не унималась Эгле. – Ну, хоть раз?

– Тихо ты, – шикнул я, кивая в сторону водителя.

Эгле тоже посмотрела на лысину и зажала себе рот обеими руками.

– Ой, – шёпотом сказала она, слегка краснея. – Надеюсь, он не слышал.

– Я тоже. Будет очень неловко, если он вышвырнет нас тут. Следующий автобус только утром.

– Не забалтывай меня, – твёрдо перебила Эгле. – И не ври. У тебя плеер разрядился, что ли?

– Угу, – со вздохом сознался я. – Да нормально всё, ещё пару часов я точно проживу.

Не стоило мне так выражаться. Эгле перестаёт понимать шутки, когда речь идёт об una corda. Это жаль, за последние три года я придумал много смешных.

– По-моему, – осторожно начал я, – так делать нельзя.

Эгле сидела, угрожающе направив на меня наушник своего плеера.

– Почему? Кейн не велел? – насмешливо спросила она.

– Нет, – мрачно отозвался я, – законы звукомагии. Ты что, думаешь, любая музыка сгодится для подзарядки?

– Моя музыка – для подзарядки.

– Врёшь, тебя только стабилизируют.

– В этот раз ещё и подзаряжают.

Я адресовал ей самый угрюмый взгляд, на который только был способен.

– Это ты от меня нахваталась? Una corda теперь ещё и заразна?

Эгле прикрыла глаза. Вдохнула. Выдохнула. Открыла глаза. И очень спокойно сообщила:

– Если ты сейчас же не возьмёшь наушник, я тебя стукну.

– Даже если твоя музыка для подзарядки – это музыка для подзарядки тебя, а я…

– Стукну, – веско повторила Эгле.

– Ладно, – сдался я. – Можно, я скажу Кейну, что ты мне угрожала, если он спросит?

– Откуда он узнает, что нужно спрашивать? – удивилась Эгле. – Или ты думаешь, что из-за пары моих песенок ты превратишься в меня?

Честно говоря, примерно об этом я и думал. Вот только боязнь подхватить чужой эмоциональный фон… наверное, это не та тема, которую мне стоило обсуждать с Эгле. Она имела полное право в лучшем случае счесть это трусливым хныканьем, а в худшем – смертельно обидеться. С другой стороны, не у Кейна же спрашивать. Конечно, предполагается, что именно у Кейна, но… нет.

Нет.

Итак, дать ответы мне мог только собственный опыт. Я взял предложенный наушник.

Музыка была немного похожа на ту, что поддерживала во мне жизнь. Только более яркая, броская, лёгкая и быстрая. Солист тоже пел баритоном, только Голос был не таким высоким, чистым и… маневренным, что ли. И этот маневренный голос был не один, там был почти всегда хор, в качестве основной мелодии или подпевки. Такой многоцветный и многоголосый. Я слушал с закрытыми глазами. А когда открыл глаза, обнаружил, что мир неуловимо изменился. Чётче стали ощущаться запахи. Я понял, что мне ужасно нравится вид за окном. Нравится ехать в автобусе. Поймал себя на лёгком чувстве вины перед водителем. И ещё многое, многое другое. Всё дальше и дальше, с каждой нотой.

…Дома я отболтался от ужина. Первым делом, как только мне удалось проникнуть в свою комнату, поставил плеер на зарядку, потом выдернул лист из тетради и записал:

«Эгле

не любит больших бабочек, громкий шум, говорить шёпотом, темноту, гипсовые статуи, школьные экскурсии, стразы, малину, старые зеркала, шерстяные носки, дождь, щелчки метронома

любит перчатки без пальцев, печёную картошку, карамельки, овсяное печенье, самодельные украшения и игрушки, прозрачные пуговицы, высоту, скорость, запах горячего металла, старые фильмы, книжки про космос и Тихие Земли, морскую мяту».

Внимательно перечитал оба списка, убедился, что больше ничего не вспомню. И лишь после этого плюхнулся на кровать, надев уже свои наушники.

У меня там была неудачно нажата пауза – на хвосте закончившейся песни, а не в начале следующей. Когда я включал плеер, снова ткнул не туда, и песня запустилась с начала. Я не стал переключать. Не потому что записал эту песню в любимые, не потому что мне было лень. От удивления, вот почему. Она звучала теперь совсем по-другому. Да, это всё ещё был Голос, всё ещё та музыка, которую я уже давно считал чем-то вроде своей крови. Но после песен из плеера Эгле она, эта музыка, как-то вдруг… распахнулась, раскрылась, набрала ещё больше цвета. Я бы сказал, что теперь она была не сама по себе. Ещё через полчаса подумал, что, наверное, у меня просто есть возможность сравнить.

Перед сном понял окончательно. Это была не возможность сравнения, а следующая глава. Белое пятно карты, переставшее быть белым. Контекст. Зря я боялся, что из-за Голоса забуду всё, что узнал про Эгле. Не забыл. И даже вспомнил ещё кое-что.

Похоже, теперь я лучше относился к самому себе. Чуть-чуть, но лучше.

Надо показать ей Голос, сонно подумал я. И тут же – ах да, она слышит меня, значит, и так знает. Здорово. Интересно, у нормальных людей, которые всё чувствуют и выражают самостоятельно, тоже так, когда у них есть друзья?

Глава 5. Я один

– Привет.

Я сел на лавочку рядом с Эгле и принялся расшнуровывать правый ботинок. Ботинки были новые, мы только вчера ходили с мамой за ними, и вот за дорогу до школы они успели натереть мне мозоль. Я подозревал, что это случится, я не в ладах с новой обувью, так что захватил с собой пластырь.

– Привет, – угрюмо отозвалась Эгле.

Я оставил ботинок в покое и разогнулся.

– Что-то случилось?

Эгле как-то странно посмотрела на меня.

– Нет. Ничего.

Правый наушник болтался на проводке, значит, левый был у неё в ухе. Странно. Обычно мы отключаем плееры, когда разговариваем друг с другом. Ну, хотя бы когда здороваемся. Что касается Эгле, то она и вовсе почти не доставала плеер в школе.

– Ничего? – переспросил я, выразительно посмотрев на наушник.

– Ничего.

– Ничего, значит.

Молчание. Мимо с хохотом и гиканьем пронеслось несколько третьеклассников – звонок ожидался через пять минут, холл уже почти опустел. Пожав плечами, я вернулся к своим мозолям. Убедившись, что пластырь не слетит, надел ботинок, зашнуровал. И только после этого предпринял ещё одну попытку коммуникации:

– Мы идём на урок?

– Идём.

Интонация у Эгле была всё такая же механическая. Резонировать со мной она не могла, у меня сегодня было на редкость хорошее утро. Я ещё раз внимательно присмотрелся к ней. Нет, ничего. Только вот…

Сумка. Она обычно носит сумку на ремне через плечо. А сейчас держала её за короткую ручку, как обычно держат портфели. Разлохмаченный конец лямки высовывался из-под крышки. Проследив за моим взглядом, Эгле быстро сунула измочаленную лямку поглубже под крышку.

– Что случилось? – с нажимом спросил я.

Эгле посмотрела на меня тяжело и устало:

– Опоздание на математику, вот что случилось. И случится долгая вонь дорогой классной, если мы не поторопимся.

Ладно, подумал я, если Эгле не хочет говорить, я всё равно узнаю. Но сейчас и в самом деле не лучшее время.

Всю математику я просидел как на иголках. Что такого могло случиться? Что её так расстроило? Она была не тем человеком, которого могла вывести из себя лопнувшая лямка. Насколько я знал, даже дома её не ждали никакие страшные кары за испорченные вещи. Да и семья, которая смогла себе позволить переезд в Ленхамаари, вряд ли разорится из-за покупки новой школьной сумки.

Я бросил взгляд на сумку Эгле, лежавшую подле её парты. И заметил ещё кое-что. Лямка оторвалась не потому, что не выдержали нитки, которыми она была пришита к сумке. Пришитый кусочек был на месте и тоже лохматился.

Выходит, лямку перерезали?

Великая Изначальная Гармония.

– Кто? – прямо спросил я, подскакивая к парте Эгле, скорее, пока она не ушла под каким-нибудь предлогом.

Глаза у Эгле по-прежнему были такие же тёмные и уставшие, как и её голос.

– Не знаю. – Она вяло пожала плечами. – Кто-то из старшаков. В следующий раз постараюсь побыстрее пройти вахтёра. И буду следить, чтобы сзади стоял кто-то знакомый. И тебе советую. Извини, мне надо выйти.

Она аккуратно обошла меня. Я остался стоять, глядя ей вслед. На самом деле, у меня остались вопросы. Но уже через минуту они перестали быть актуальными. Мне вдруг вспомнилось ещё несколько эпизодов.

Эгле стоит около урны, держа в руках шнурки от спортивных кроссовок. «Наступила, а они порвались. Да ладно, уже были грязные, сама хотела выкинуть».

Эгле не идёт в столовую, когда наступает время обеденного перерыва. «Ты ведь тоже не питаешься в столовой? Я составлю тебе компанию».

Эгле опаздывает на урок, а появляется мокрая и злая. «Около дома трубу прорвало, какой-то лихач пронёсся по луже, бывают же гады».

Значит, над ней целенаправленно кто-то… издевается?

Невероятно. Над нами никогда никто не смеялся. В нашем классе мы давно уже считались крутыми – потому что не реагировали. Мы оставались спокойными всегда. Когда случались внезапные контрольные, когда отменяли уроки, когда проводились внеплановые пожарные тревоги – мы сохраняли спокойствие, достойное индейских вождей. Нас ничем было не пронять, поэтому одноклассники даже гордились нами.

А тут.

Вернувшись на своё место, я принялся рыться в рюкзаке. У меня резко испортилось настроение. Через пару минут оно испортилось ещё сильнее. На всякий случай, я вытряхнул из сумки всё на парту. Так и есть. Плеер мой был дома, лежал около подушки, теперь-то я вспомнил, как забыл взять его с собой.

Ну нет, нет, люди не бывают настолько тупыми. Даже если они – я.

Ещё одно прочёсывание сумки доказало – бывают.

Переживу, наверное, решил я. Главное, чтобы больше никакой фигни не случилось.

После уроков Эгле быстро собрала сумку, надела наушники и, так и не взглянув в мою сторону, пошла прочь. Она удалялась так поспешно, что я нагнал её только у выхода из школы. Поскольку у меня постепенно терялось всякое воображение, я так и не придумал, что ей сказать. Просто пошёл рядом, как будто бы она не пыталась меня игнорировать.

– Я не домой, – предупредила Эгле. – У меня ещё Кейн.

– А, – сказал я, – это хороший повод сохранять кислую рожу так долго.

Эгле промолчала. Видать, дело совсем было плохо. Где «от кислой рожи слышу»? Где злобные подколки по поводу текстов песен в моём плеере?

– Слушай, – осторожно начал я, – как ты думаешь, зачем они всё это делают?

– Сим, ты что, первый год в школе? – сухо спросила Эгле. – Ты что, не знаешь, что сильный жрёт слабого не затем, чтобы выжить, а потому что может?

– Но я думал, резонанс…

– Так ведь над ними в толпе не загораются надписи «скотина тут», Сим! – воскликнула Эгле. Светлые брови взметнулись, образовав обиженную морщинку на лбу.

– Значит, ты не знаешь, кто это был? – Как я и говорил, способность делать выводы потихонечку куда-то утекала, вместе с воображением.

– Нет, – сердито ответила Эгле.

– Просто может такое быть, что я знаю кого-то из твоего фанклуба.

– Ну и здорово.

Она сунула руку в карман с плеером, теперь мне была слышна партия ударных в песне, которая играла в наушниках. Хуже некуда.

Но я очень способный.

– Да не парься, – сказал я, – скоро каникулы, а там-то они до тебя не докопаются.

Эгле бросила на меня такой взгляд, что я мгновенно осознал, какую тупость сморозил. Нет пределов моей способности всё портить. Сказать такую трусливую чушь, и кому – Эгле, которая говорит прямо, Эгле, которая не отступает, Эгле, которая не притворяется.

Короче, я сказал это Эгле, и лучше бы я забыл плеер в недельной школьной поездке и сдох на обратном пути.

Так я думал, идя домой. Через некоторое время оказалось, что сдохнуть я очень даже могу.

В середине лба расползалась тупая боль – пожалуй, скорее, тяжесть, а не боль. Но этого вполне хватало, чтобы утратить способность думать связно. Тело тоже стало тяжёлым и неловким.

Раздражало всё. Абсолютно. Но раздражение тоже было вялым и каким-то глухим. На Оранжевой улице мне встретились какие-то весельчаки, посоветовавшие мне «улыбаться и не париться». Перестрелял бы. Придурки. Хотя нет. Не перестрелял бы. Даже если бы мог. Меня сейчас едва хватало на то, чтобы идти. Мысли были короткими. Я ощущал себя неповоротливым. Никчёмным. Тупым. Почти несуществующим.

Доползти. Домой.

…Я упал на кровать. Два раза уронил наушники, пытаясь их надеть, запутался в проводах. Если бы у меня было чуть больше сил, я бы разрыдался от злости. А так я просто сидел, бессмысленно уставившись на чёрный узел.

Состояние, в котором я терял способность двигаться, было у меня дважды. Первый раз – в раннем детстве, когда началась осень, и у нас под окном завяли цветы. Всё пожухло, небо посерело и начался дождь. Наверное, я испугался, что так теперь будет всегда. В каком-то смысле, так и вышло.

Второй раз случился перед моим знакомством с Кейном. Собственно, именно поэтому я и познакомился с Кейном. Это он тогда меня вытащил.

И теперь вот третий. Я сижу, словно тупая неподвижная кукла, в двух шагах от спасения. И не могу просто надеть эти дурацкие наушники. Если мама вернётся с работы пораньше, может, догадается. Может, зайдёт в мою комнату и догадается включить плеер.

Хотя какая разница. Даже если я и не дотяну до этого времени. Насколько надо быть неудачником, чтобы получить лекарство, забыть его дома, успеть до него доползти и не успеть использовать?

Вот это да. Я сейчас отключусь. Так и не успею помириться с Эгле.

Почему-то это сработало как удар током. Не слишком сильный, но я всё же дёрнулся. Смог только взять наушники… и тут же меня накрыло душной темнотой. Тупая боль во лбу расползлась на всю черепную коробку.

Нет, успел подумать я, не надо. Ну почему всё так по-идиотски.

Смешно, но именно эта мысль вытянула меня на поверхность темноты. А в следующий момент – вероятно, этот момент длился около двух минут – у меня получилось даже немного обалдеть. Наушники по-прежнему были у меня в кулаке, но я каким-то образом слышал песню, игравшую на плеере. Оказывается, он был включен всё это время.

Тёплая светлая волна переливчатых струнных аккордов толкнулась сильной долей в пульсации моей крови. Я почувствовал, что оживаю. Пожалуй, не такой уж я неудачник. Если плеер был включен всё это время и не разрядился, если он работает ещё и таким образом…

Голос выводил незатейливую мелодию, я слушал, понемногу оттаивая. Уже через двадцать минут я оттаял настолько, что вспомнил о недочитанной книге и смутно обрадовался. Не потому, что она мне очень нравилась и было бы обидно умереть, не дочитав её. Просто её мне дал мой единственный друг, с которым я так по-дурацки поссорился. У меня был отличный повод снова заговорить с Эгле, если завтра она всё ещё будет дуться. Обсудить интересную книжку – по-моему, это замечательная тема даже для разговора с лютым врагом. Насколько я знал, Эгле была того же мнения.

«Спасибо, Голос, – подумал я, – кто бы ты ни был и где бы ты ни был сейчас – спасибо».

«Ты не один», – отозвался Голос.

Да, да, знаю, это просто была единственная строчка в песне, которую я понимал. И даже просто удачным совпадением могло считаться только то, что я услышал её сразу, как поблагодарил Голос. Но тем не менее.

Домашки задали мало, ведь мы почти дожили до каникул. Так что остаток вечера я провёл за книжкой. Это пока было всё, что я мог сделать, чтобы помириться с Эгле. Может, когда una corda перестанет ставить палки в колёса моим попыткам думать, я даже вычислю тех скотин и сочиню страшную месть.

«Размечтался», – явственно послышалось мне. Нет, точно послышалось, подумал я, песня-то на кэлинге. Хотя было бы забавно, я почти улыбнулся.

На всякий случай я воткнул наушники в уши. Всё-таки, слушать их руками – это немного странно.

***

Поскольку мои ботинки исчерпали запас сюрпризов, сегодня я появился в школе гораздо раньше. Сидел и буквально ногти грыз. Нормально ли будет заговорить с Эгле как ни в чём не бывало? Что делать, если она меня пошлёт подальше? Уйти подальше? Или продолжить говорить? Вернуть книжку сразу? Сначала поздороваться? Использовать книжку как тему для начала разговора или оставить как запасной вариант?

Почему всё так сложно-то!

Пока я терзался, Эгле вошла в класс. Не взглянув на меня, села на своё место. Я заметил, что сумка у неё та же, но лямка уже аккуратно пристрочена.

Интересно, какое объяснение получила сеньора Элинор.

Она доставала из сумки тетради, ручки, учебник, а я стоял у неё за спиной, не решаясь заговорить.

– Привет. – Эгле, не дожидаясь, пока я соберусь с мыслями, подняла голову и посмотрела на меня.

– Привет, – сказал я. – Вот, книжку тебе принёс. Дочитал. Спасибо.

Эгле бросила на меня испытующий взгляд, как будто ждала ещё какого-то комментария. Я молчал, потому что ждал вопроса "и как тебе?". Но Эгле отвела глаза: