Шарада

Все это помогло ему получить свой грант на образование в университете. Только вот радости от этого факта Тим испытать не смог.

В то время туман сгущался до невозможности, – до тайных слез в ванной комнате у незнакомых лиц, до пьяного угара, повторяющегося ежедневно, и до того, что немногие люди называют промискуитетом. На все это были свои причины, с которыми Тим-подросток примириться никак не мог.

Болезненная сторона его счастья было связана с переездом. Не в соседний квартал, и не в другой город. В чужую страну.

Родители добились в своем деле ощутимого результата. Им предложили выгодные должности управляющих, двух разных отделов, но в одной компании (если говорить точнее, – динамично развивающейся компании). Иностранный инвестор, открытые перспективы, возможность бесконечного развития. Предложение, от которого не отказываются.

Все благодаря полезным ископаемым… в которых Тим ничего не смыслил.

По началу, он был ошарашен этой вестью. С диким изумлением он задавал сотни вопросов, предлагал десятки вариантов, за счет которых мог остаться рядом с тем, что любил, и, прежде всего, кого любил. Он выдвигал одну дельную идею за другой. Отец и мать сменяли друг друга в качестве слушателей, и терпеливо разъясняли невозможность реализовать понятный даже дураку порыв их сына сохранить свое право на родину.

Потом он замолчал. И его молчаливое согласие не вызывало ничего, кроме жалости.

–Но как же так?.. – спрашивал он у пустоты. – Как это может происходить?.. Почему?..

Главным побочным эффектом стала утрата красоты, незаметно прятавшейся все это время в обычных вещах.

Пропало желание заниматься спортом. Да и вообще, двигаться к чему-то, делать очередные достижения, выглядело теперь бессмысленным.

Тело стало ныть и жаловаться.

Однажды Тим сломался соматически, – заболел так, что врачи забили тревогу. Его срочно госпитализировали, и потому он долгое время вынужден был провести в больничной палате. Но поправку он пошел, когда стали пускать посетителей: друзей, однокашников, гимнастов; и, конечно, среди всех лиц выделялось одно. «Даритель-первого-поцелуя»… который всем своим видом показал, что не происходит ничего страшного, и нет причин для волнений.

В ответ на такое равнодушие Тим оскорбился и сказал (стараясь сдерживать ровный тон в голосе):

–Чувак, если ты задался целью успокоить или поддержать меня, то получилось у тебя откровенно хреново!

«Чуваком» они обзывались только в начале их знакомства. То, что Тим вновь вернулся к этому словцу, означало одно – тем самым он завершил начатое. Они оба возвращались к одиночному существованию. Сделал он это со зла, и потом, конечно, жалел. Но поделать с этим ничего уже не мог. Все было так очевидно, что хотелось повеситься на первом же столбе. Поэтому вид ночных фонарей со временем стал вызывать в нем тошноту…

И я не знаю, почему, но на небе не видно солнца. Штормовая погода. С тех самых пор, как мой любимый и я не вместе. Беспрерывно льет дождь… Штормовая погода… Штормовая погода…

Боль первой влюбленности могла бы скраситься обычными событиями – бессонными ночами, душевной тревожностью и стремлением немного порушить себя каким-нибудь деструктивным способом, вроде спиртного в неограниченных объемах. Но Тим был безутешен.

Его выводила из себя мысль, что он больше не сможет совершить тот сладостный homecoming, который случается после курортного отдыха где-нибудь заграницей. К себе на родину он теперь сможет вернуться только для того, чтобы погостить, и не более.

Весь этот абсурдный кошмар, – и подготовка к переезду, и постоянное ощущение, что нужно со всем прощаться, и муки непримиримости с действительностью, – все это продолжалось три затяжных месяца.

Девяносто дней, за которые молодой человек поменялся до неузнаваемости.

Тим неожиданно обнаружил в себе дар пытливого истерика. Он срывался на всех, кто попадался ему под горячую руку, начиная с родных, и заканчивая людьми, привыкших относиться к нему уважительно. Все безропотно терпели это, хотя было уже невозможно смотреть на душевные муки всегда и во всем довольного паренька.

–Ты как солнышко! – говорила влюбленная в него девочка. – Всегда улыбаешься! Шутишь, радуешься! Ты такой хороший!

Для Тима подобный набор слов не выражал ничего значительного. Он видел, как девчонка сохнет по нему, как из-за своего интеллигентного воспитания не знает, с какой стороны к нему подступиться, и поэтому ей ничего не оставалось, как восхищаться красивым мальчиком со стороны, на расстоянии, осыпая его самыми обычными комплиментами. Тим подшучивал над ней, а в ответ она весело обзывала его, и с наигранной злостью хлопала своей невесомой ладошкой по его сильной руке, твердому плечу или широкой спине. И, конечно, была счастлива от этого – так она могла прикоснуться к нему. Многим девочкам, чтобы жить дальше, достаточно и такой незатейливой прозы.

Но настал момент, когда Тим сорвался и на ней тоже. Она, в стремлении утешить его (видеть его страдания для нее было просто невыносимо; и она жалела о том, что может поддержать его только словом; если бы он любил ее хоть немного, она могла бы безответно отдать ему себя, лишь однажды; ей думалось, что так ему станет легче) сказала, что на «новом месте» будет все новое, все другое; разве это не здорово? Другие люди, другая жизнь! Сама она была бы на седьмом небе от такого подарка судьбы, как полная смена обстановки и перемена мест. Наверняка, он встретит девушку, которая ему наконец-то понравится, и… Тут он ее оборвал. Его терпение лопнуло. Он спокойно назвал ее «совсем дурой», и прибавил, что она вообще ничего не понимает.

Ее душа укатилась в пятки, и пряталась где-то там, в подножии, еще очень долгое время.

–О чем… ты… говоришь? – спросила она, стараясь сохранить свою воспитанную деликатность, и сдерживая при этом фонтан слез, который под жгучим напором застрял в горле, застилал глаза, и только не лился из ушей.

–Всякая на твоем месте уже давно бы все поняла! Не с пятого, так с десятого захода!

–Не надо… так… говорить… Прошу тебя!..

Памятуя о «девушке на новом месте», он продолжал:

–Мне не нравятся девушки, понимаешь? Мне нравятся парни. Всегда нравились… И влюбляюсь я обычно только в парней. И целуюсь с ними. И…

–Нет! – Она показала ладонь, как полицейский на перекресте. – Зачем ты говоришь такое?

–Потому что это правда. И ты должна это знать.

Он посмотрел на нее, как уставший взрослый на неразумное дитя.

–Ты должна знать, что у меня был парень, которого я очень любил. И он любил меня в ответ.

–Зачем мне это знать? – Она сделала круглые глаза. – Это твое личное дело! Я не сую нос в чужие дела!

А он не останавливался:

–И вот теперь я уезжаю. Навсегда. И мы с ним больше не увидимся. Понимаешь ты это? Никогда мы с ним больше не увидим друг друга!

–Ну почему же? Все возможно…

–Хватит! – Он взорвался. – Перестань поддерживать меня! Ты не сможешь добиться моего расположения! Не сможешь добиться моей любви к тебе! Ее не было, нет, и не будет! Пойми ты это наконец!

Она открыла сумочку, достала салфетку, сжала ее в кулаке, и сидела так с полминуты. Тим прекрасно понимал, что наговорил лишнего. Но назад дороги уже не было. Поэтому он просто отвернулся.

Все так же сдерживая слезы, она сказала:

–К твоему сведению… Со мной все в порядке… Не такая я и дурочка, как ты считаешь… – Шмыгнула носом. – Но никто и ничто не может лишить меня права испытывать чувства к человеку, который мне нравится… Прости, если была слишком назойлива!

Она захлопнула сумочку, поднялась со скамьи, и пошла восвояси.

–Постой! – крикнул Тим.

С сожалением он вынужден был признать, что вел себя не по человечески.

–Прости меня!

Она не обернулась. Только махнула рукой в воздухе – прощаю!

Тиму этого было мало. Он догнал ее, обнял и стал успокаивать. А она разлилась в девичьем рыдании, прижавшись к его телу, и снова была самой счастливой девушкой на свете. Ведь ее обнимал не кто-то, а объект ее воздыханий. Делал он это сам. Наконец-то…

–Ну, – ласково мычал он ей под нос, вытирая с ее щек слезы, – ты прощаешь меня? Скажи, что я тварь, но ты меня прощаешь!

–Ты тварь! – сказала она, и, улыбнувшись, обняла его еще сильнее.

Он обнимал ее в ответ, прижимал к себе, и бесконечно извинялся.

И именно в этот момент, в эту секунду, она вдруг поняла, что для того, чтобы прикоснуться к нему, почувствовать тепло его тела, им всегда нужно было как следует повздорить…

Пожалуй, это был последний раз, когда Тим снизошел до извинений. Девочка, которая так искренне втрескалась в него, проявляла на постой все черты выходца из интеллигентной семьи. Тим понятия не имел, что значит слово «интеллигенция»; возможно, только самое пространное. Но он, безусловно, почувствовал эту почти святую искренность, привязанность, которая могла продлиться на всю жизнь, и стремление к некоторому самообману, – она все прекрасно про него понимала, но продолжала где-то глубоко в душе надеяться на взаимность с его стороны. Тим в такой ситуации мог сказать себе только одно: людей такого рода оскорблять не рекомендуется; их необходимо беречь, как нечто священное. Он не мог объяснить себе такой сложный оборот мысли. Но его национальная интуитивность безусловно оказалась права.

После этого он словно обезумел в своей черствости, и, впервые в жизни, объявил своим родителям войну.

Господь презрел мои мучения, подумал он. Он (мой Бог) да не оставит меня ныне, в моей борьбе за Дом мой.

Веру поселила в нем его бабушка. Часто они читали Библию, обходя в сложном архитектоническом составе, сложенном веками, пустозвонные места свода правил и прочей воды, необходимой в то время, когда начиналось летоисчисление Новой Эры. Понимание смыслов требовало пытливости ума. Поэтому Тим часто перечитывал особо запавшие в душу места, стараясь вникнуть в суть выразительности, что, к слову, заканчивалось полным фиаско – семантика древнего текста с трудом отражалась в современном бытии ребенка.

–Бог умер через текст, – однажды обронила Нелли на одной из лекций. – Смерть посредством морфологического величия. Слово не стоит на месте. Оно движется во времени и пространстве, избавляясь от мертвечины и создавая новую органическую модель. Возможно, чтобы возродить Бога, людям просто нужно создать новую библию…

После этих слов Тим сразу вспомнил, как неосознанно использовал библейский формат текста, чтобы воззвать к высшим силам.

К моменту скорбного прощания с родиной, бабушки уже давно не было в живых. Но вера не умерла. И библейский текст иногда всплывал в сознании подростка, трансформируясь под нужды верующего. Происходило это редко, и по большей части представляло собой благодарность за жизнь, и за судьбу. Теперь же это был вопиющий глас проснувшегося воина, и Тим, тем самым, придавал своей войне священной характер.

Как и любой подросток, действовал он неуклюже, и, порой, даже слишком грубо; и поэтому был вынужден получить кучу порицаний, со справедливостью которых ему самому согласиться было сложно.

Справедливость стала для него пустозвонием; словом, выброшенным в воздух каким-нибудь правозащитником. Чем-то, что никогда не вернется бумерангом обратной связи хотя бы дюжиной поддерживающих или согласных голосов.

Проще говоря, пришло время, когда он утвердился в мысли, что Бог покинул его; и причиной тому грех мужеложства и малакийства. Сие было вполне логично…

Так, в жизнь, где больше не было Бога, пришел туман, в котором царила пустота. И в этой пустоте Тим покидал свои родные места.

Он прошел мимо старого бабушкиного дома, где обычно проводил свое лето. Выставленный на продажу, дом пустовал. Окна-глазницы с задернутыми занавесками провожали маленького мальчика с его сладостно-солнечным, наполненным ежедневным счастьем, детством.

Краем глаза он пожаловал спортивный манеж, куда ходил заниматься гимнастикой. Он вспоминал снаряды в паре с воспитанной ловкостью, духоту и испарину, особенно в тренажерном зале, и то таинство первой влюбленности, дающее легкость и некоторый, пусть и ошибочный, стимул. Перемигивания, переглядывания, и даже поцелуйчики в пустой раздевалке, или в каком-нибудь темном углу. Покусывания и обнимашечки…

«Люблю обнимашки!» – вспоминал свою инфантильность Тим, и ему становилось тошно от самого себя.

Он побывал у любимого кинотеатра, куда частенько захаживал один, потому что имел склонность уделять внимание не только масскульту, но и чему-то, что могло поразить до глубины души (он отметил про себя, что не все в его окружении желали бы поразиться до глубины души).

Посетил место побоища, где был вовлечен в кровавую драку с местными отморозками, и из которой вышел только с легкими царапинами. Выяснилось, что в его теле жил настоящий боец, с сильными руками, отточенной реакцией и смекалкой, которая частенько уходит в неизвестном направлении, когда она так необходима на ринге или татами. Пару раз его хорошенько задели бейсбольной битой, но, опять же, никаких серьезных травм причинено не было.

После драки он краснел, бледнел и трясся от осознания того, что с ним приключилось. Его подбадривали, хлопали по плечам, называли его «настоящим мужиком». А он в тайне благодарил Бога за то, что остался жив, хотя ясно понимал, что до летальности дело бы никак не дошло.

И, наконец, он провел много часов на каменистом берегу. У моря. Смотрел на волны, и на закат.

Хотелось плакать. Но слез не было.

Море потихоньку окутывалось туманом. Пропадало солнце, светя большим круглым фонарем, тускло пробиваясь сквозь млечное изобилие.

Пустота…

Айдын протянул руку, и раскрыл ладонь, сжатую в кулак, показав жемчужину внутри ракушки – таблетка, но не такая, как обычно.

–Новое успокоительное? – спросил Тим.

–Почти, – ответил Айдын. – Кое-что получше.

-Так значит, тебе было плохо? – задал свой главный вопрос Леша. – Почему же ты всегда молчал? Зачем делал вид высокомерного и самодовольного принца? Мог бы сказать правду, и стало бы немного лучше! Просто от того, что сказал…

-Плохо – это тоже хорошо! – жизнеутверждающе продекламировал Сергей. – Лозунг мазохиста!

-Хватит вести себя, как глупый мальчишка! – Порой Дина не могла сдержать слов…

Когда ловушка сна отпустила его, Тиму показалось, что он вынырнул из воды. Он вдохнул полную грудь воздуха, и долго не мог выдохнуть, приходя в себя: ощупал взглядом стены (спросонья они выглядели, как плюш), оглядел знакомую мебель, и вдруг посмотрел на свои руки, ожидая увидеть на них стянувшуюся корочку бордового цвета, которая наверняка так и не получилось смыть до конца. И теперь эта явная улика останется на его теле врожденным пятном как доказательство причастности к одному из самых страшных грехов на планете.

Но ничего подобного на своих руках он не обнаружил.

В ушах тонко прозвенело, и стихло…

На улице резвились школьники. Кричали диким воплем, отстреливаясь иногда вполне остроумным матом.

Тим уронил голову обратно на подушку, и уставился в потолок, слушая детскую вакханалию. Его позабавили некоторые речевые обороты, и что-то он даже запомнил, чтобы передать другим.

Он помнил, как умылся в душе, а затем лег в свою постель вроде бы и уставший телом, но бодрый разумом. Перед его глазами, до сих пор, лежал, распластанный в траве, истекающий кровью труп…

Он слышал, как ухало его сердце, и понимал, что нужно выспаться, что сон в итоге подарит возможность дать более трезвую оценку всей ситуации. Но он не верил, что такое возможно.

Отключился он незаметно для самого себя. Ему ничего не снилось. И только в финале мир вдруг перевернулся, и сердце снова зашлось в беге.

Его тело было тяжелым, и ему мало хотелось шевелиться. Он стал подыскивать оправдание для Дины. Правду ей, да и кому бы то еще, говорить было нельзя.

Перед глазами стояла все та же картина. Сколько бы он не прогонял ее, она снова возвращалась. Это изматывало, и он понимал, что пора бы отвлечься на что-то другое, занять себя чем-нибудь.

–Только действие лучшее лекарство от недугов и нежелательных мыслей, – говорил ему отец.

Тим поднялся с кровати, размял свое одеревеневшее тело, оделся, и вышел из комнаты.

Дину он застал на кухне, за столом, в руках с какой-то объемной книгой. Она оторвала от страниц глаза, и Тим увидел, какая она уставшая.

–Это самое ужасное похмелье за всю мою жизнь! – хриплым голосом сказала она и откашлялась. – Никогда! Ты слышишь меня, Тим? Никогда я так не напивалась! Это ужасно!..

–Ужасно? – осторожно переспросил он.

–Я ничего не помню! Пустота! Обрыв! Пробел!

–Поэтичный образ!

–Как такое может быть возможным?

Тим готовил себе крепкий чай, методично окуная в кружку с кипятком треугольный пакетик. Послышался фруктовый аромат.

–Какое твое последнее воспоминание о прошлой ночи? – Тим ощупывал почву.

–Рюмка водки! Кто-то угостил меня! Я даже не помню, кто!

«Пьянчужка! – подумал Тим. – Все забыла!»

И улыбнулся ей как самому любимому человеку на свете.

–Не смей делать такое лицо! – твердо сказала она. – Мне все это не нравится, знаешь ли! Здоровье – оно не железное! Так нельзя!

–Да-да-да! Слышал сотню раз!

Тим звучно отхлебнул горячего чая из кружки с изображением белозубой улыбки.

–Нужно завязывать, Тим! Радикально пересмотреть взгляды на все эти наши гулянки!

–Ты говоришь это каждый раз, когда тебя мучает похмелье! Я вот, например, чувствую себя заново родившимся!

–Это самообман! Ты даже об этом не догадываешься! Уверенно шагаешь по тропе к зависимости!

–Если ты еще этого не заметила, мы уже давно шагаем с ней рука об руку!

–Страшно! Очень страшно!

Тим повернулся к окну. Наступал вечер. Солнце клонилось за дома.

–И во сколько ты проснулась? – вдруг спросил он.

–Примерно в обед, – сразу ответила она. – С головной болью и страшной усталостью! Как будто всю ночь вагоны разгружала!

Он бросил на нее незаметный взгляд. Дина разговаривала с ним, не отвлекаясь от книги.

Она помнит или нет? Молчит из приличия? Или ждет, что я сам заговорю?

–Я хочу прогуляться, – сказал он. – Пойдешь со мной?

Она уронила книгу себе на колени и посмотрела на него своим замученным взглядом в стиле Капитана Очевидность: «Ты сам знаешь, что я никуда сейчас не пойду».

–Понятно, – буркнул он, и вылил в раковину остатки чая, которые оказались лишними.

Затем бросил, покидая кухню:

–Я куплю что-нибудь к ужину.

Дина сразу встрепенулась:

–У тебя остались деньги?

–Немного, – ответил он уже из коридора. – Кажется…

–Я тебя обожаю! – крикнула она ему вслед.

–Ну, да… – сказал сам себе Тим и решил заглянуть в комнату, где спал Кирилл.

Было душно, и в спертом воздухе повис тот запах, который обычно остается от человека, пившего всю ночь.

Кирилл был наг. Белая простыня туго обмоталась вокруг его паха, захватив собой полностью одно из бедер.

Тим почувствовал восхищение от того, что увидел. Мужественное тело Кирилла забрало под себя большую часть разобранного для сна дивана, и беспорядок, царивший вокруг, только подчеркивал сознание человека, пребывающего в стране грез – раскиданные диванные подушки, одежда, неаккуратно упавшая на пол, криво задернутые занавески. У него были большие руки с выраженной линией бицепса и худые икры. И это грубое, но такое красивое лицо с умиротворенным выражением спокойствия – сон его был сладок, никаких окровавленных трупов и напряженного нерва.

Время застыло в замедленной минуте красоты.

Неожиданно Кирилл хрюкнул, заворочался, и свернулся в какой-то эмбрион, превратившись из мощной скульптуры в беззащитного ребенка.

Тим разочарованно отвернулся. Идиллия была грубо нарушена.

Он отправился в свою комнату за чистой одеждой. Ему не терпелось быстро ополоснуться в душе и выйти, наконец, на свежий воздух.

Паника, как горячая картофелина, ошпарила темную воду его сознания, и стало горячо; очень горячо.

Оказавшись на улице, Тим вмиг забыл о том, зачем вышел из дома. Урбанистический пейзаж с его цветущими клумбами поздней весны и кристально чистыми улицами центральных районов не привнес легкости подростку, как это обычно бывало. Красота мира проходила мимо, теряясь в том, что происходило в разуме.

(Такие игрушки не для детей, малой, – прохрипел Олег перед смертью. – Запомни это…)

Тим старался сохранять хладнокровие. Ему нужно было сделать важный звонок. Он подкурил сигарету, достал мобильник, пролистал контакты, нажал «дозвон», и, поднеся трубку к уху, сделал глубокий вдох. Дым, воздух, привкус железа во рту.

Ответа не было. Тим приготовился к отбою, но гудки вдруг прервались, и с той стороны ответил бодрый голос Айдына. Тим вдруг растерялся в своем волнении, и, не зная, что именно сказать, направился в сторону будничного разговора. Потом все же взял себя в руки, и полунамеками стал напоминать об утренних событиях в лесополосе.

–Братан, все нормально! – простецки оборвал его Айдын.

Тиму верилось в это с трудом. Он не был готов закончить разговор. Ему нужны были какие-то гарантии. Какие именно, было неясно.

–Тимон, если тебе нужно успокоить нервы, выпей и расслабься. Я занят, и поэтому не смогу составить тебе компанию. Извиняй. Позови свою подружку, похмелитесь вместе.

Уверенный тон Айдына внушал доверие и одновременно с тем вызывал раздражение.

–Дина не в состоянии… – сказал Тим. – Я позже перезвоню тебе. Не могу оставаться наедине с мыслями. Поделиться мне не с кем. Поэтому, как ты сам понимаешь, наш разговор еще не закончен.

Он не скрывал недовольства, и говорил уверенно и твердо.

Айдын помолчал, и нехотя согласился.

Тим подумал было навязать кому-нибудь свое общение, но все-таки решил побыть в одиночестве, среди толпы. Он отправился в свое любимое кафе, куда ходил исключительно в компании с самим собой. Ему пришлась по нраву теплая погода, и он остался на летней площадке, в нежном свете электрических ламп. Он утонул в удобном кресле, заказал себе мягкого пива, и попивал его уже через пару минут, ничего не слыша и не видя вокруг себя. Он спрятал свой отсутствующий взгляд за солнечными очками, сидел без движения, и поэтому с виду походил на спящего слепого. Но потом он вдруг «просыпался», чтобы сделать еще пару глотков, и снова принимал позу мыслителя.

Волнение постоянно накатывало мутными волнами, но теперь ветер слег, и на прибое стало тихо.

Мышцы более не оставались в напряжении. Уставшее тело постанывало, но стон этот доносился словно с соседней планеты; где-то далеко, и вместе с тем очень близко.

Тим думал.

Его размышления тонули в сомнениях, выбирались на поверхность, чтобы вдохнуть воздух осознанности, прятались от яркого света пылающей ярости, поднимались выше в поисках верных путей и выходов, и снова падали вниз, к безразличию.

Голоса сливались. Им нельзя было верить.

Сергей: «Вот теперь-то ты по-настоящему влип, братишка! Я бы посмеялся над тобой, да проявлю скромность. Зачем издеваться?..»

Леша: «Если не можешь действовать, остановись и подумай».

Отец: «Сынок, мы любим тебя! Не забывай об этом! Даже когда у тебя будут серьезные проблемы, знай, мы…»

Дина: «Нужно завязывать, Тим…»

Тим: «Кажется, меня гипнотизируют».

Айдын: «Тебя гипнотизируют?»

–Может быть, вы хотите что-нибудь к пиву?

Официанточка. Всегда строит глазки. Милая, как доброе утро.

–У нас жарят отменные крылышки! – Она улыбнулась. – В сочетании с соусом – объедение!

Тим молчал. Он только что как будто поймал за хвост какую-то важную мысль. Что-то было… Что-то между строк, где-то за текстом…

–Молодой человек?

Она слегка коснулась его плеча, и он обратил на нее внимание. Как во сне, через толстые линзы солнечных очков, он увидел ее красивое и доброе лицо.

–Да, – сказал он ей, – крылья! Давайте полетаем!

Она наклонилось к нему поближе, и прошептала на ухо:

–Жертвенность – это ключ. Ты открываешь врата божеству. Война – отец всего.

Ее дыхание было горячим, и когда она поцеловала его, он почувствовал женское желание, побудившее в нем страсть.

(джунгли проснулись)

Ему не хотелось отпускать ее губ, но она отстранилась, провела ладонью по его щеке, и ушла в туман.

Он снова был один. В пустой тишине. В тумане.

–Ты не один, братиш.

Это был Сергей. Он сидел напротив, всем телом подавшись вперед, проявляя заинтересованность.

–Попробуем почитать между строк? – В его глазах играла интрига. – Они нам помогут.

Леша и Дина сели с разных сторон, и стали ждать.

Тим положил руки на стол и решительно сказал:

–Нелли.

Это был не он. Кто-то сказал это за него. Внутренний голос.

–Айдын.

Это Тим произнес сам, отчетливо почувствовав эмоции, связанные с этим именем.